Спустившись в низину, я вошел в рощицу и вскоре увидел старика, по виду крестьянина из окрестной деревни. Он старательно копал снег.

— Отец, ты что в снегу ищешь? — спросил я, заглянув в яму и подивившись толщине снежного слоя.

— Мох, — буркнул старик, не прерывая работу.

— А для чего он?

— Дом конопатить.

Я дождался, пока старик добрался до мха. Он покрывал землю плотным ковром. Свежая изумрудная зелень явилась мне как божественное откровение, и я не сумел сдержать слез:

— Ты погляди только!

Старик только теперь обратил на меня внимание:

— Да, морозы уже прошли.

— А сибирские дети боятся холода?

— Неужели есть такие, кто не боится? Не думай, что одни японцы мерзнут. Мне тоже холодно, я ведь родом с юга.

— Из каких мест?

— Азербайджан.

— А в Сибири давно?

— Да уж пятнадцать лет.

Значит, с 1933 года...

Этой даты было достаточно, чтобы вообразить послереволюционную судьбу бывшего южанина, и я воздержался от дальнейших вопросов.

— Каспийское море и Баку в ваших краях? Баку называют городом ветров.

Сведения эти я почерпнул из прочитанной когда-то пьесы Киршона «Город ветров». Пьеса основывалась на исторических событиях того периода, когда советская власть делала свои первые шаги. В ней рассказывалось о борьбе большевиков против английской интервенции и об их временном поражении.

— Откуда тебе это известно?

— В книге прочитал. В Азербайджане тепло и много фруктов, наверное?

Лицо старика заиграло живыми красками, словно он пригубил виноградного вина из родных мест. Он долго перечислял названия плодов, оглядывая окружавшую нас березовую рощу так, словно она была фруктовым садом в его родной деревне. Пятнадцать лет разлуки не стерли из памяти старика образ родины, — он жил в глубинах его души, как зеленый мох под покровом сибирских снегов.

Когда ушли морозы, сердцами японских военнопленных снова овладела ностальгическая грусть. Они не решались заглушить ее воспоминаниями о родных пейзажах. На такие воспоминания был наложен запрет. Ну, может быть, говоря о запрете, я допускаю некоторое преувеличение, но, во всяком случае, превращать тоску по дому в реальную, жизненную проблему не позволяли. Приходилось маскировать свои чувства активным участием в «демократическом движении», тем более, что март означал для пленных открытие политического сезона. Потеплело, и коллективные мероприятия можно было проводить на улице. День внезапно стал заполненным до предела. Активисты «демократического движения» не изобретали новых форм коллективной дисциплины, а возродили старые армейские порядки.

Начать с того, что по утрам нас будила труба. Не армейская японская, разумеется, а советская пионерская. Играла она не сигнал побудки, принятый в японской армии, а музыкальную фразу из революционной песни.

В каждом бараке (их, впрочем, теперь называли «общежитиями») находилось по две сотни человек, разбитых на несколько производственных бригад. Бригада являлась первичной ячейкой в структуре «демократического движения». В каждой выбирались ответственные за пропаганду, культуру, производство и быт. Ими руководили члены комитета «общежития». В его составе были и ответственные за пропаганду, культуру, производство и быт.

После завтрака пленные собирались перед бараками, и комитет «общежития» проводил мероприятия агитационного характера, а также репетиции хорового исполнения революционных песен.

Затем мы строем отправлялись на плац перед центральными лагерными воротами, где происходило общее построение всех обитателей десяти бараков. Здесь устраивали еще один пропагандистский спектакль и общелагерную спевку.

Наконец появлялись охранники из караульной роты, ворота распахивались, нас пересчитывали по бригадам и передавали конвоирам. Мы выходили за ворота по- бригадно, под красным флагом и строем шли на свой производственный участок. Руководитель каждой бригады следовал сбоку от колонны, командуя:

— Левой, левой! Запевай!

Колонна, выровняв шаг, запевала революционную песню. Люди, сбивавшиеся с ритма, подвергались «критике» как нарушители коллективной дисциплины. «Критиковали» также оппортунистов, которые не принимали мер, видя рядом с собой шагающего невпопад товарища. Вокальному искусству послабки тоже не давали. Требовалось энергичное, бодрое исполнение, которое достигалось надрывом голосовых связок.

Добирались до участка в карьере, где бразды правления переходили в руки производственного комитета, который тут же проводил свое мероприятие, как правило, посвященное проблемам роста объемов производства. Комитет, состоявший из представителей бригад, работавших на одном участке, отвечал за пропаганду и производственные показатели.

Таким образом, антифашистский комитет развивал «демократическое движение» по двум линиям, с помощью комитетов «общежитий» и производственных.

«Политическая деятельность» начиналась с подъема и тянулась до начала рабочей смены. В обеденный перерыв в каждой бригаде непременно проводилась коллективная читка газеты для военнопленных «Нихон симбун». Члены производственного комитета наблюдали за этим процессом и направляли его.

Но вот трудовой день завершался. Следующий час отдавался политическому митингу на производственном участке. Мероприятие это посвящалось выявлению и проработке «саботажников производства». Люди, отмалчивавшиеся во время разбора, брались на заметку. Если человек упорствовал в этом грехе, то его разоблачали как оппортуниста перед строем.

Под несмолкаемую песню мы возвращались в лагерь, где нас уже поджидали члены комитетов «общежитий». По понедельникам, средам и пятницам проводились занятия в политических кружках, по вторникам, четвергам и субботам собирались кружки по культуре или проводились политические митинги.

Занятия в политическом кружке начинались сразу после ужина, нам не давали даже несколько минут, чтобы перекурить. Час отводился на лекцию, час — на дискуссию. Преподаватель из лагерной политшколы читал нам лекции по программе, составленной в политотделе. Политшкола представляла собой трехмесячные, с выплатой стипендий, курсы, на которых молодежь из рабочих и крестьян изучала основы политических знаний.

На лекциях следовало выказывать рвение, по крайней мере, садиться поближе и конспектировать самые важные мысли из сообщения лектора. Однажды меня засекли на том, что я тайком читал книгу, изображая на лице страстный интерес к словам докладчика. Я облился холодным потом, воображая неизбежную кару. Меня спасло только то, что на коленях у меня лежали «Основы ленинизма» Сталина.

После лекции пленные рассаживались бригадами и обсуждали только что прослушанный материал. Здесь требовалась особая сноровка. Дискуссией руководил слушатель политшколы, который на практике применял свои знания. Обсуждения каждый раз заканчивались проверочным экзаменом.

Дата добавления: 2015-10-16