Дни, занятые кружками культуры, были повеселее, потому что основное внимание уделялось репетициям хора, неизменно исполнявшего революционный репертуар.

Работа кружков завершалась после десяти вечера. Тем, кто сразу не ложился в постель и не высыпался, на следующее утро грозила опасность попасть, «заботами» производственного комитета, в число «саботажников производства».

По воскресеньям, если давали день отдыха, нам показывали кинофильмы или спектакль лагерного самодеятельного театра. На этих зрелищах пленные старались сесть в первых рядах, не лицемеря, как на лекциях. Поэтому во избежание толкучки выдавали деревянные бирки с номером места.

С наступлением весны наша жизнь оказалась предельно заорганизованной. Буквально не оставалось минуты, чтобы спокойно вздохнуть. Безусловно, никто не мог бы сказать, что в последние полгода я был носителем индивидуалистического сознания. Желание располагать временем, чтобы поразмыслить или почитать в одиночестве, безжалостно терзало меня, порой казалось, что я лишусь рассудка. С ума я, однако, не сошел. Приспособляемость человека к любым условиям жизни воистину не знает границ. Мы кое-как существовали, прикрывшись удобными масками.

Человек принадлежал себе только во сне. Эти часы были особенно счастливыми, если в ночных видениях являлись родной дом, жена, дети.

Если бы кому-то вздумалось извлечь любой отрезок времени из лагерного дня, стиснутого непробиваемыми стенами «организованности», и рассмотреть его с точки зрения здравого смысла, то, боюсь, наша жизнь нормальному человеку показалась бы сатирическим абсурдом. Вероятно, читатели воспримут мои добросовестно написанные воспоминания как явную карикатуру. Но дело-то в том, что реальность, в которой мы жили, и была карикатурой.

После того как 20 мая советское бюро по вопросам репатриации опубликовало документ об отправке японских военнопленных домой, карикатура на жизнь сделалась еще более разительной.

Согласно этому документу, по состоянию на 1 мая 1949 года, в СССР находилось 104954 японских военнопленных. 95000 человек предполагалось отправить на родину в период с мая по ноябрь, а остальные 9954 должны были остаться в плену как военные преступники.

Ныне, когда от нас медленно уходила четвертая ужасная зима, ни один из военнопленных не был в состоянии спокойно относиться к фатальной возможности пережить еще неизвестно сколько раз сибирскую стужу, а то и остаться здесь навсегда. Чем меньше становилось шансов на возвращение, тем более острое раздражение они ощущали. Желание любой ценой вырваться из Сибири, из лагерной среды будило в людях подозрительность и недоверие, толкало на предательство, и все это было изнанкой поддерживаемой внешне товарищеской сплоченности.

Именно на эти низости и рассчитывала пропаганда, атаки которой изо дня в день становились все более ожесточенными. Мрачные тучи «критики и самокритики», окутавшие повседневную жизнь советских людей, клубились и над лагерем, низвергая на головы японцев потоки разоблачений и поношений.

Одного офицера, активиста «демократического движения», разнесли в пух и прах, узнав, что он в былые времена окончил привилегированное учебное заведение.

Молодого активиста, выпускника политической школы, раскритиковали за то, что в очередном пылком выступлении на дискуссии у него вырвалось слово «метрополия» по отношению к Японии. Страстного оратора обвинили в том, что он мыслит империалистическими категориями времен, когда его страна имела колониальные владения.

Руководителя группы по искоренению неграмотности при производственном комитете изгнали с поста за то, что он участвовал в операциях против китайской Восьмой армии, когда служил в части, дислоцированной в Северном Китае.

Дата добавления: 2015-10-16