Доходили до нас и слухи об убийствах и других преступлениях. Город потрясал как бурным ростом, так и буйным нравом его обитателей.

Он тянулся узкой полосой с юга на север вдоль Транссибирской магистрали. Наш лагерь находился на сопке Грушевая, на северной окраине Черемхова, за новыми городскими районами.

С вершины сопки открывалась панорама Черемхова. На северо-западе до горизонта простиралась равнина, окаймленная живой стеной тайги, которая отступала все дальше и дальше под натиском индустриализации. Виднелось несколько действующих шахт. На северо-востоке равнина, сливавшаяся с небом, еще сохраняла первозданный облик, но и ее тело было уже вспорото открытыми угольными разрезами, вдоль которых пирамидами высились отвалы породы. Подножие нашей сопки было простегано железнодорожной веткой, которая тянулась на северо-восток до маленькой пристани Макарьево на Ангаре. По вечерам вокруг Черемхова вспыхивали мириады электрических лампочек — строительство не замирало ни на минуту даже по ночам. Мы оказались поистине в самом сердце «России на стройке».

...Черемховский лагерь ничем не отличался от других сибирских заведений подобного рода. Та же двойная ограда с колючей проволокой, неустанно охраняемая овчарками, те же сторожевые вышки, оборудованные прожекторами. И здесь сразу за центральными воротами высился массивный стенд с фотографиями передовых работников и показателями выработки, которые наглядно демонстрировали весомый вклад двухтысячного отряда японских военнопленных в освоение угольных месторождений Черемхова. Чуть поодаль располагался громадный макет земного шара, и из его макушки, прямо из Северного полюса, торчал красный флаг. Это сооружение, видимо, было призвано символизировать процветание «демократического движения» в данном лагере.

Каждое утро, еще затемно, мы выходили из центральных ворот, то и дело падая, спускались с сопки по обледеневшей дороге, пересекали равнину, а потом пробирались между терриконами до открытого карьера, который назывался Храмцовским. От лагеря до места работы было пять километров.

Судя по названию, Храмцовка в старину, может быть, принадлежала какому- то храму. Карьер, полукругом вгрызшийся в равнину, тянулся километра на два с севера на юг. Карьер окружала цепь отвалов, напоминавших горную гряду. Между ними размещались десять экскаваторов немецкого производства, расширявших карьер. Размеренное движение механизмов вносило что-то живое в мертвый пейзаж, искусственно составленный из цепочки отвалов и внутренностей карьера. Экскаваторы казались единственными одушевленными существами на безлюдном пространстве, где происходило разрушительное отчуждение человека от природы.

В карьере находились сотни русских и японцев, которые должны были рубить угольные пласты и тянуть узкоколейку, но снаружи их не было видно. В самом центре карьера находилось управление — штаб, ведавший освоением недр. Над крышей его развевался облезлый от ветра и дождей красный флаг. Здесь размещались начальник рудника, партийное руководство, главный инженер, отдел кадров и другие службы. Управление окружали столярная мастерская, кузница, инструментальный склад и клубное помещение.

Меня определили работать на склад. Он представлял собой небольшой барак, заваленный лопатами, кирками, ломами, топорами, пилами, кусачками, гвоздями, болтами и прочими примитивными орудиями труда, необходимыми для индустриализации Сибири. Мой рабочий день начинался с раздачи инвентаря пленным, которые еще не совсем пришли в себя от недосыпа. Делать это следовало, по возможности, быстро, но соблюдая порядок. Запарка была, как на поле боя. И все же операция завершалась успешно, поскольку, как-никак, я имел дело с бывшими военными, привыкшими к коллективным действиям. Пленные с лопатами и кирками на плечах скрывались в лабиринтах карьера, и наступал момент, когда на склад, подобно цунами, обрушивалась толпа русских. В большинстве своем это были рабочие с Алтая, завербовавшиеся на год, чтобы скопить денег. Встречались и заключенные-военнослужащие, прошедшие через немецкий плен, и осужденные жители с бывшей польской территории. Порядка от этой разбойничьей братии ждать не приходилось. Каждое утро она жужжала вокруг склада, как разворошенный улей. Одни молча хватали необходимые инструменты и убегали, не дав мне даже пересчитать их. Другие нудно рылись в лопатах и кирках, выбирая себе по вкусу и не обращая внимания на возмущенные крики ожидающих своей очереди. Третьи, улучив момент, когда кладовщик был чем-нибудь занят, норовили стянуть топор или пилу, которые можно было продать.

Выдача не занимала много времени, но приходилось изо всех сил стараться, чтобы в этой суматохе пересчитать и как следует распределить нужный инвентарь, при этом чтобы рабочие поспели к началу смены.

Ежедневно занимаясь этой работой, я очень хорошо ознакомился с русскими ругательствами. По-моему, они — естественное порождение советской производственной жизни и совершенно необходимы для скрашивания жестоких условий существования советских людей.

Например, нетерпеливому человеку, который подгонял очередь криками: «Быстрее! Быстрее!», отвечали:

— Быстро только кошки е...я!

Замечание это снимало общее напряжение, и конфликтующие стороны обменивались улыбками. Человека, замеченного с припрятанным топором, разоблачали следующим образом:

— Эй, хулиган! По тюрьме, что ли, соскучился? Или топор спер, когда в последний раз сидел? Засунь его себе в ж... или положи на место!

Топор возвращен, и собеседники счастливо улыбаются ко всеобщему удовлетворению публики. Аккуратному рабочему, который брал только нужные для работы копеечные лопаты и кирки, из очереди кричали:

— Е... твою мать! Честный нашелся!

Обличаемый тем временем невозмутимо подсчитывал:

— Лопаты — восемь штук, кирки — шесть штук.

Цепочка людей, гомоня и ощетинившись орудиями труда, удалялась в чрево карьера, и вокруг застывала неестественная тишина. Я усаживался среди разбросанных, как после боя, инструментов и закуривал махорку.

Каждое утро я отпирал замок склада, предварительно согрев его тлеющим углем, который брал в кузнице. Внутри барака стояла стужа, но во время выдачи инвентаря по спине у меня струился пот. Каким блаженством казалась мне передышка после утренней битвы, а уж махорка была вкуснее любого табака, какой только водится на белом свете. Передохнув, я принимался за починку инвентаря. Менял поломанные черенки лопат и кирок. Затупившиеся топоры и стесанные ломы относил к кузнецам. Отопления в бараке не было, поэтому без дела я сразу замерзал. Греться бегал по соседству, в клуб, который служил скорее бытовкой.

В углу там дремала уборщица. Закончив утреннюю приборку, она затопила печку и разомлела от тепла. На лавках вдоль четырех стен сидели экскаваторщики, только что отработавшие третью смену. Мужчины и женщины в промасленной одежде уминали черный хлеб, заигрывая друг с другом.

Молодая рабочая, поваленная на лавку, отбивалась от мужчин ногами и визжала:

— Не надо! Отстаньте! Только ночью!

Это непристойное зрелище привело бы в изумление людей из стран восточной цивилизации. Но, видя подобные сцены ежедневно, я пришел к выводу, что кое- какая (предельно примитивная) мораль в половой сфере здесь все-таки существует. Если мужчина нравился женщине, то он волен был поступать с нею как угодно, а не приглянувшийся не имел права даже пальцем ее коснуться. Однажды на моих глазах разъяренная рабочая, стащив с ноги валенок, начала колотить им мастера, секунду назад тискавшего ее за грудь. Свидетели этой сцены, подавленные мерзостью происходящего, не вымолвили ни слова.

Дата добавления: 2015-10-16