Мой новый знакомый сравнил количество университетов и студентов в царской России и в советское время.

— В Советском Союзе университетов больше, чем во всех странах Европы, включая Англию, вместе взятых.

На его лице появилось то же выражение наивной гордости, которое я видел у школьников в Братске, рассказывавших мне о московском метро. Я не мог удержаться от колкости:

— До чего же вы, русские, любите статистику! Конечно, цифры — вещь серьезная. Можно сказать, что 1948 год отличается от 1917-го, как небо от земли. Разница колоссальная. Но неужели так важно, что сейчас в России университетов больше, чем во всей Европе? Не думаю. Главное то, что в Ленинградском университете преподавал Павлов, а в Берлинском — Фихте и Гегель!

— Вы знаете о профессоре Павлове?

— Его ученик преподает в Токио на медицинском факультете. Я хотел бы задать вопрос... В чем состоит ошибка маршала Тито из Югославии?

— Он буржуазный националист.

— Да, я читал об этом в газете. А кто его считает националистом? Разве он не коммунист с большим стажем и не отважный антифашист?

Немного подумав, студент сказал:

— Тито называет себя маршалом, а из чьих рук и когда он получил это звание? Наверняка, от югославского монарха!

— Глупости! Не может быть!

Обеденный перерыв закончился. Понаблюдав немного, как я орудую киркой, студент ушел.

...Вечером того же дня мы под песню об Иркутске строем возвращались к воротам завода имени Куйбышева, на территории которого, напомню, находился наш лагерь. У проходной была давка — смена закончилась, и рабочие пытались выйти за ворота, размахивая пропусками перед носом вахтера. Вооруженный охранник, стоя в воротах, кричал:

— Не положено! Нельзя!

— Ну, пропусти, пожалуйста! Мне сегодня обязательно надо успеть в горсовет за справкой! Понимаешь, последний срок сегодня! — упрашивал рабочий.

— Не велено! Жди, пока митинг закончится! — отрезал страж.

Второй вахтер, стоявший тут же, вдруг со всех ног бросился к ограде. Оказывается, какой-то молодой рабочий, забравшись на крышу сарайчика, собирался перемахнуть через заводской забор.

Пройдя в ворота, я спросил у пожилого рабочего, стоявшего позади толпы:

— Что случилось?

— Митинг общезаводской.

— По какому поводу?

— Сегодня утром в Москве умер Жданов. Всем велено явиться.

— А почему вы не участвуете и домой хотите прорваться?

— Речами сыт не будешь!

Подстегиваемый любопытством, я поспешил на митинг.

Заводская площадь представляла собой большой прямоугольник, замкнутый по бокам огромными статуями Ленина и Сталина. Ленин был без головного убора в пальто с высоко поднятым воротником. Пронзая правым кулаком пространство и слегка подавшись вперед, он произносил речь. В скульптурном изображении вождя революции чувствовалась экспрессия. Сталин в длинной шинели генералиссимуса, расстегнутой на груди, застыл на пьедестале в размеренном шаге. Свиток в его правой руке символизировал, видимо, сталинскую Конституцию.

В центре площади возвышалась просторная трибуна. Сегодня ее украшал огромный портрет человека в генеральской форме с блеском в глазах и множеством наград на широкой груди — орденами Ленина, Красного Знамени, Суворова, Кутузова и другими. Это был секретарь ЦК большевистской партии Андрей Александрович Жданов.

Знамена, словно защищавшие собою портрет, были не алого, а гнетущего темно- красного цвета. На каждом полотнище золотыми нитями были вышиты лозунги, начинавшиеся словами: «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина...», а с древков свисали тяжелые и такие же угрюмо-красные кисти. Неподвижные массивные стяги наводили на мысль, что революция почему-то начала перерождаться в культовый обряд перед алтарем.

В ожидании митинга рабочие сидели на скамейках в тени деревьев, стояли маленькими кучками на площади. Меня удивило, что людей было так мало — ведь на заводе трудился громадный коллектив.

Наконец, несколько человек поднялись на трибуну. Секретарь Иркутского горкома партии в микрофон начал рассказывать о жизни Жданова. Его монотонный, казенно-бесстрастный голос не соответствовал поводу собрания — скорби в связи с кончиной видного политического деятеля, бывшего верховным руководителем на всех участках идеологического фронта, включая международные дела, литературу, искусство, философию.

Побывав на митинге, я с особым интересом взялся за книгу А. М. Еголина, потому что автор избрал объектом исследования дискуссии в области философии и искусства, которые велись под началом Жданова. Еголин в качестве заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) работал бок о бок со Ждановым, и поэтому именно ему доверили написание столь ответственного труда.

В августе 1946 года ЦК партии направил А М. Ешлина в Ленинград разобраться с двумя тамошними литературными журналами. Один из них — «Ленинград» — был закрыт, а другой — «Звезду» — он возглавил лично.

Причиной принятия этих мер послужило то, что журнал «Звезда» опубликовал повесть М. Зощенко «Приключения обезьяны», в которой тот «клеветнически изобразил советских людей инфантильными, малокультурными и тупыми существами с вульгарными вкусами и привычками». Журнал был также обвинен в том, что на его страницах «стали появляться произведения писателей, культивирующих недостойный советских людей дух низкопоклонства перед современной западной буржуазной культурой».

Журналу «Ленинград» поставили в вину «публикацию нескольких произведений, пронизанных духом низкопоклонства перед всем иностранным».

В том же месяце того же года ЦК партии принял постановление о репертуаре театров и мерах по его совершенствованию. В нем отмечалось, что «из репертуаров ведущих театров фактически вытесняются пьесы советских авторов, в которых главной темой является современность», и что «все большее место на сцене занимают низкопробные и вульгарные пьесы иностранных авторов, открыто пропагандирующие буржуазные взгляды и мораль».

В сентябре 1946 года ЦК партии запретил показ кинофильма «Большая жизнь». Вот причина запрета: «содержание этого фильма выглядит насмешкой над советской действительностью», «он оставляет у зрителей неверное представление о восстановлении шахт Донбасса и угледобыче, которые, якобы, осуществлялись не на основе современной техники и механизированных трудовых процессов, а на основе использования грубой физической силы, давно устаревшей техники и отсталых трудовых приемов», «советские рабочие и инженеры изображены отсталыми, некультурными людьми с чрезвычайно низкими моральными качествами».

В июне 1947 года ЦК организовал философскую дискуссию по книге Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии», приняв постановление, касающееся ошибок и заблуждений автора. В постановлении отмечалось, что Александров, уклоняясь от должной оценки ограниченного характера диалектики Гегеля, злостно сокрыл реакционные аспекты его мировоззрения. Партия требовала, чтобы философы вели бескомпромиссную борьбу против любых проявлений буржуазной идеологии, а также неукоснительно следовали принципу партийности.

В феврале 1948 года ЦК вынес приговор опере В. Мурадели «Великая дружба», указав, что эта опера — «низкопробное, не имеющее ничего общего с искусством, антинародное произведение».

Обосновывая эту оценку, ЦК отмечал, что Мурадели «не использует богатство мелодий, песен, танцевальных мотивов народов СССР, полностью игнорирует славные традиции и опыт русского классического оперного искусства, а его музыка представляет собой зловонную мешанину европейской и американской современной модернистской буржуазной музыки, которая отражает лживость и безысходность буржуазной культуры».

Книга Еголина не могла не поразить меня, поскольку из нее я впервые узнал, какие необъятные масштабы обрели за несколько последних лет все эти дискуссии и постановления. Они затронули литературу, театр, кино, философию, музыку, то есть все области идеологии. Невооруженным взглядом было видно, что красной нитью через них проходит тема «советского патриотизма».

В 1947 году, выступая на торжественном заседании, посвященном тридцатилетию Октябрьской революции, Молотов говорил, что в СССР есть еще люди, не освободившиеся от низкопоклонства перед Западом и капиталистической культурой, что нельзя стать настоящим советским гражданином, не отряхнув с себя это позорное наследие. Касаясь упомянутых дискуссий, Жданов утверждал, что критика и самокритика являются главной движущей силой развития в советском бесклассовом обществе.

Я был свидетелем нескольких эпизодов критики и самокритики в жизни советских граждан, но мне показалось, что эта критика родилась где-то помимо сознания и воли людей, выступавших на собраниях. Мероприятия чаще всего проводились по указаниям сверху. Лексика критических разборов напоминала мне брань и разоблачения, которые обрушивает грозный учитель на голову бестолкового ученика.

Уборщицу Татьяну из заводского общежития подвергли «критике» за то, что она спутала тряпки для протирки полов и столов. Дорожного мастера Шашкова — за попустительство японским военнопленным, которые по его вине слишком долго отдыхали в обеденный перерыв. Кладовщика Бориса — за потерю лопат вследствие плохой охраны.

Будучи свидетелем многих примеров опошления слов «критика и самокритика», которые насаждались в жизни советских граждан, подобно слову «демократия» в послевоенной Японии, я не мог не заметить банальностей и в критике и самокритике, «процветавших» в области литературы, кино и музыки. На мой взгляд, дискуссии представляли собой не что иной, как кампанию по реорганизации культуры, которую проводило послевоенное политическое руководство.

В Советском Союзе не стало, пожалуй, более часто употребляемого слова, чем «Родина». «Правда» и «Известия» заявляли, что радио, самолет, телеграф и другие научные открытия и изобретения совершены русскими. Слова «лозунг», «конкуренция» и другие заимствования из иностранных языков сознательно исключались из употребления и вместо них насаждались русские слова — «призыв» и «соревнование».

С экранов кинотеатров пропали фильмы типа «Октябрь» или «Старое и новое», пронизанные духом интернационализма и исполненные революционного пафоса. Их сменили такие ленты патриотического содержания, как «Суворов». Героями-патриотами стали также ботаник Мичурин (фильм «Мичурин») и врач Пирогов (фильм «Пирогов»). Интернационализм минувших дней обзывали теперь безродным космополитизмом.

Цель дискуссий, охвативших после войны Советскую Россию, была наглядно продемонстрирована в художественном фильме «Суд чести». Талантливый врач, считавший, что наука не знает границ, во время служебной командировки в Америку опубликовал там свое исследование. На собрании в Академии наук СССР, чествующем заслуги этого ученого, ему доставляют громадный букет и поздравительную телеграмму из Америки. Коллеги героя в недоумении. Президент Академии — патриот, одетый либо в форму генерал-лейтенанта сухопутных войск, либо в русскую рубаху, давно дружит с героем. Он пользуется каждой возможностью, чтобы по-дружески разъяснить медику его заблуждения, однако последний не поддается уговорам. Дело кончается проведением в Академии наук собрания под руководством ЦК партии с целью критики и самокритики. Доктор медицины, согретый любовью умницы-жены и преданный старой дружбе с президентом, в конце концов публично кается в своих ошибках на этом «суде чести».

Англия и США, еще вчера являвшиеся союзниками Советской России в освободительной войне против фашизма, сегодня превратились во «вражеский стан». Сотрудничества двух лагерей быть не может. Поэтому возникла необходимость как можно быстрее и решительнее внедрить в идеологию и психологию народа новые установки.

Лозунг «Кто кого?» — последнее достижение в советском словотворчестве. Победу обеспечивает лишь концентрация сил вокруг единого центра. Не надо объяснять, что таковым являлся «товарищ Сталин».

Ежедневно на первой полосе «Правды» печатали «Письма товарищу Сталину». Они приходили из всех уголков Советского Союза — с заводов, из колхозов, творческих организаций. Рабочие, колхозники, интеллигенция выражали благодарность товарищу Сталину и клялись выполнить намеченные им планы.

Лион Фейхтвангер, писатель еврейского происхождения, посетивший Москву в 1937 году, старался видеть Советы глазами доброжелателя, но тем не менее культ Сталина оставил тягостное впечатление в его душе. В Советском Союзе, по словам писателя, нельзя было ступить ни шагу, не наткнувшись на изображение Сталина. Портретами и скульптурами Сталина было украшено все: улицы и площади, здания и даже выставка работ Рембрандта, которую устроили москвичи с «хорошим вкусом». Портреты висели на паровозах, на киосках, на ручных тележках мороженщиц.

В романе Павленко «Счастье», удостоенном в 1947 году Сталинской премии первой степени в области литературы, есть эпизод встречи героя-полковника, члена партии, со Сталиным на ялтинской конференции в Крыму. Представляю, с каким трепетом писатель создавал эту сцену. Не будет преувеличением сказать, что он обожествлял вождя. В японском переводе этой книги, выпущенном Государственным издательством иностранной литературы, герой не осмеливается назвать вождя по имени, а говорит о нем в третьем лице.

С развитием «демократического движения» в лагерях японские военнопленные начали с энтузиазмом писать портреты Ленина и Сталина. Вскоре, однако, японским художникам, за исключением тех, кого специально утвердил политотдел, запретили изображать вождей. Администрация, видимо, опасалась, что лики их могут быть вульгарно искажены, а святость нарушена.

По всему Советскому Союзу непрестанно звучали «Песня о Сталине» композитора М. Блантера, которая воспевала вождя как свет и жизнь советского народа, и «Песня о Сталине» композитора А.Александрова, в которой все время повторялось, как народ славит великого и мудрого Сталина.

В Москве планировали соорудить грандиозный Дворец Советов, увенчав его стометровой статуей Ленина. Дворец, устремившись в небо на 416 метров, должен был затмить нью-йоркский Эмпайр Стейт Билдинг. Некоторые специалисты отрицательно отзывались о проекте сооружения, которое со строительной точки зрения, за исключением уникальной высоты, было нелепостью. Затея, скорее, имела политическую подоплеку. Вознесению централизованной власти на все новые и новые высоты придавалось теперь в Советском Союзе первостепенное значение.

Дата добавления: 2015-10-16