С этим его мнением я не мог согласиться.

— Но те, кто с нами здесь, в лагере, это ведь как-никак настоящие японские офицеры?!

И все-таки, что ни говори, а пустое, замешенное на невежестве фанфаронство этих людей было фатальным: ни дать, ни взять, — неизлечимая болезнь.

Например, один капитан заявил:

— Раз уж русские хотят преподать нам науку, то почему бы для пользы дела не попросить их об экскурсии в колхоз?

Если бы мы с ним были в приятельских отношениях, подумал я, то сказал бы ему:

— Как вы, офицеры Квантунской армии, для которой Россия была вероятным противником, после трех лет сибирского плена можете говорить такое? Русские не придают особого значения тому, что в Квантунской армии называли «наукой» и «моральным воспитанием», и к тому же они не такие дураки, чтобы считать, будто японское реакционное офицерство можно превратить в демократов с помощью «науки». Если русские по ошибке возложат надежды на японских офицеров, то у них, наверное, не окажется иного средства перевоспитания, кроме труда, которому они сейчас учат нас, рядовых.

Однажды к нам в лагерь приехал профессор Московского университета с группой студентов для проведения антропологического обследования японцев. На стене висела большая карта Японии, разбитая на бесчисленное множество квадратов. Каждый квадрат был пронумерован. Обследуемый пленный указывал на карте место, откуда родом он и его родители. Студенты заносили номера в анкету. Затем они тщательно измеряли у пленного расстояние между бровями и глазами, лицевые углы, нос, фиксировали цвет волос и глаз. Выходцев с острова Хоккайдо и архипелага Рюкю, а также обладателей нестандартной внешности фотографировали.

Группа антропологов вела себя корректно. Москвичи отличались учтивыми манерами, которых мы не видели у сибиряков. Профессор не скрывал своего расположения к японцам:

— Антропология в Японии находится на весьма высоком уровне. Я присутствовал на съезде антропологов в Токио и жил в доме профессора Коганэи.

Однако, офицеры, мнившие себя «сокровищами», восприняли безобидные измерения их дражайших носов как личное оскорбление. В их «духовности» и «идеализме» проглядывали даже комические элементы. Не было ли это общее явление следствием многолетнего «морального воспитания» в армии?

В нашем штрафбате был солдат по фамилии Сато, владевший искусством гипноза. В прежнем лагере он как-то ввел советского офицера в летаргическое состояние.

— Быть такой глупости не может! Это идеалистическая чепуха! Готов доказать на себе, — сказал этот офицер, встав напротив Сато, вытаращив глаза и широко расставив нош.

Дело закончилось тем, что под воздействием магической силы Сато тело офицера окаменело и он рухнул на пол. Все перепугались, а жена офицера зарыдала в голос. Сато рассказывал, что за этот геройский поступок его и сослали в штрафбат. По просьбе пленных, наслышанных о его подвиге, он тайком устраивал сеансы и здесь. Сато ложился на пол, усыпанный осколками стекла, и дюжий молодой японец колотил по его телу деревянным молотком. Молоток отскакивал от Сато, а на коже мага не оставалось ни одной царапины. Он мог держать вертикально на одном пальце двухметровое бревно. Местные силачи, наливаясь кровью от натуги, пытались обеими руками и животом вытолкнуть бревно вверх, но тщетно, — оно соскальзывало обратно. Сато был неподражаем.

Наблюдая за его трюками, один из старших офицеров громко, так, чтобы было слышно всем, с удовольствием отметил:

— Этими чудесами материализм разбит вдребезги!

Какое примитивное и наивное представление о материализме! Но разве не таким именно духом было проникнуто все, словно бы зачарованное, военное руководство Японии? Иногда та же самая «духовность» возбуждала у офицеров маниакальную страсть к гаданию, и они изо дня в день с серьезными лицами вопрошали: «Когда я переступлю порог родного дома?» и несли прочую белиберду.

Самым большим недостатком японцев, на мой взгляд, было, как правило, отсутствие в их лексиконе слов, приемлемых в общении с людьми других национальностей. Один жандармский прапорщик, заспоривший из-за какого-то пустяка с полковником армии Маньчжоу-го по имени Лю в конце концов, перешел на ругань: «Ну, чего тебе китаёза! Убирайся-ка отсюда вон, нахальная рожа!» Услышав эту постыдную брань, окружающие невольно покраснели от смущения.

Большинство из тех, кто пренебрежительно относился к «малым и слабым народам», в то же время сверх всякой разумной меры преклонялись перед «победителями»: психология, типичная для людей, живших в мире беспрекословного подчинения военным приказам. Далеко не сразу после прибытия в Россию японцы узнали, что советский закон вообще-то запрещает рукоприкладство. А до этого редкий офицер осмеливался протестовать, когда изверги из числа советских конвоиров и охранников избивали японских солдат. Другими словами, даже в тех случаях, когда от офицеров никак уж не требовали слепого повиновения, они, сознательно жертвуя законно предоставленными им правами, вели себя льстиво и подобострастно.

Господствовавшей тенденции противостояла группа офицеров, старавшихся сохранить «самурайскую» гордость. Но она, к сожалению, не производила должного впечатления в штрафбате и выглядела детским капризом.

Например, лейтенант Янагигава. Он был знатоком японского фехтования на палках и изображал из себя, что называется, «чистого самурая». Ему было тридцать с небольшим, но он отпустил длинную козлиную бороду. Читатели, которые привыкли видеть на фотографиях сталинские усы и калининскую бороду, верно, удивятся, узнав, что молодые русские не жалуют бород. Военврачи, руководствуясь гигиеническими соображениями, настаивали на полном удалении растительности с тел, лиц и голов пленных. Наш врач тоже приказал лейтенанту убрать бороду. На ежемесячных медосмотрах ему делали замечания, но Янагигава не собирался прислушиваться к ним. Он дорожил не пучком волос на подбородке, а гордостью «самурая». Наконец, отчаявшийся врач с презрением и насмешкой бросил Янагигаве:

— Ну и герой!

Короче говоря, та самая гордость, в отстаивание которой лейтенант вкладывал всю душу, была всего-навсего показателем японского самодовольства, островной психологии и не воспринималась серьезно на международном уровне.

У меня нет намерения вытаскивать на публичное обозрение все то постыдное, что было присуще моим товарищам по несчастью. Я пишу, чтобы показать те истины и опыт, которые познали японские офицеры, потерпевшие военное поражение, в чрезвычайных условиях плена. Я пищу с большой болью, поскольку сам прошел через советский плен, но обойти молчанием эту тему не имею права.

Если сказанного выше недостаточно, могу добавить, что имелось несколько офицеров, «движимых любовью к отечеству», которые систематически призывали всех остальных к самоанализу, к самооценкам и к сохранению патриотического настроя. Свои собрания они именовали «кружком на нарах». Назывался он так потому, что каждый вечер они рассаживались на тюфяке одного из «своих», чье место было на нижних нарах, и, то и дело ударяясь головами о верхние нары, обсуждали свои дела.

Патриотизм у упавших духом и деградировавших лагерников кружковцы пытались пробудить с помощью новых и оригинальных приемов. Дело в том, что они использовали в своей пропаганде известные слова Ленина, сказанные им при принятии резолюции о «позорном» брестском мире на VII съезде большевистской партии в марте 1918 года. А говорил он, что, хотя мирный договор невыносимо жесток, история большевиков оправдает, что надо организовываться и еще раз организовываться, что, несмотря на этот печальный опыт, будущее останется за большевиками.

Чем более серьезными делались планы членов кружка, теми более жалкими и комичными они мне казались. Я невольно рассмеялся, когда мне рассказали, что 15 мая они отметили годовщину неудавшегося путча 1932 года скромной совместной трапезой, состоявшей из черного хлеба и пшенной каши. Нарочно не придумаешь такого фарса!

Лагерный антифашистский комитет, оперативно пронюхав о деятельности «кружка на нарах», поднял невероятную шумиху. Зайчонок оказался перед сворой охотничьих псов.

Вскоре прекрасным летним вечером комитет провел на открытом воздухе «митинг по разоблачению сил реакции». За спинами активистов, бросавших гневные обвинения и бранные слова в адрес реакционеров, как деревья в тайге, теснились красные флаги и висели портреты Ленина и Сталина. По окончании этой процедуры на трибуну для заключительного слова поднялся заблаговременно информированный и специально прибывший на митинг старший лейтенант Богданов из отдела пропаганды. Он говорил тихим и размеренным голосом:

— Мне от души жаль этих офицеров. Они действительно ведут себя, как жалкие актеры. О чем бы они ни мечтали, что бы они ни делали, история сама изберет свой путь.

Дата добавления: 2015-10-16