Увидев утром старшину, который пришел за нами, я улыбнулся ему как старому доброму знакомому.

— Вчера тебе надо было потребовать сотрудника политотдела. Начальник лагеря не имеет права отбирать у пленного авторучку и часы. Ты правильно сказал это майору. Я разозлился, глядя на этого хапугу, но ничего сделать не мог. Служба, сам понимаешь! Оставалось единственное — не подписывать передаточный документ. А тебе следовало или звать офицера политотдела, или по крайней мере требовать акт об изъятии личных вещей. Дело ведь серьезное! А так он будет и дальше людей безнаказанно обирать и издеваться, — сказал старшина.

На его груди гордо блестел комсомольский значок. В грузовике помимо нас с Оно сидели беременная женщина, кутавшая огромный живот в черное пальто, и солдат, который вчера вызывал меня из палатки к начальнику лагеря. Из разговора конвоира с солдатом я понял, что наша попутчица — жена майора Кутного и едет она рожать в больницу, расположенную на базе 170-го километра. Солдата отрядили сопровождать ее. Беременной женщине трястись шестьдесят километров по таежным ухабам. До чего же поразительна выносливость советских людей! Я удивился, увидев на левой руке майорши часы, накануне отобранные у меня. Это действительно были мои часы, которые я очень любил за их название «Мовадо», что на эсперанто значит «движение».

Проехав десять километров по дороге, сбегавшей вниз, к подножию горы, мы оказались перед воротами соседнего лагеря. В наш грузовик забрались три новых пассажира — два японца, офицер и солдат, и сопровождавший их конвоир. Мы сразу же разговорились с товарищами по несчастью...

Впоследствии я очень подружился с Кавадой, так звали солдата с густой шевелюрой, присоединившегося к нашей компании. В штрафном батальоне мы работали с ним бок о бок. Физически крепкий Кавада часто выручал меня, когда иссякали мои хлипкие силы. Я же помогал ему тем, что с грехом пополам умел изъясняться по-русски. Между нами возникла та необыкновенная дружба, которая возможна только в невыносимых условиях жизни в плену. Мы все делили с ним пополам. Если у меня живот сводило от голода, значит, и у Кавады не было во рту ни крошки хлеба. Если у него было хорошее настроение, то и я настраивался на веселый лад. Я делился с ним последней крупицей табака, который часто приходилось выпрашивать у русских, благо моих познаний в русском языке для этого было достаточно. Неутомимый Кавада добывал где-то картошку, и мы с наслаждением уплетали ее. Это была дружба, которой я прежде никогда не ведал, —простая и беззаветная...

Грузовик тронулся, и Кавада начал рассказывать о своей жизни. До мобилизации он работал дровосеком на Сахалине. Попав в Сибирь, Кавада благодаря своей незаурядной силе быстро выбился в передовики производства. Начальник лагеря, инспектор по кадрам и нормировщик высоко ценили его. За образцовый труд они пообещали включить его в самую первую партию для отправки на родину. К несчастью, Кавада не любил читать книги. Он не прикасался к брошюрам, распространяемым среди пленных активистами «демократического движения». Зато питал слабость к старинным балладам, когда-то веселившим горожан, а теперь причисляемым к реакционной литературе. Нимало не подозревая об этом, Кавада любил на досуге, в бане например, рассказывать потешные истории, в давние времена придуманные весельчаками с острова Садо. Дело кончилось тем, что активисты-«демократы» приклеили ему ярлык реакционера. Когда пришло разрешение на отъезд первой группы больных и нескольких ударников труда, имени Кавады в списке не оказалось. Обманутый дровосек не на шутку разгневался.

— Не по душе мне вранье этих роскэ! — втолковывал он мне.

И Кавада решился на побег. Долгие годы прожив в лесах Сахалина, он, в отличие от большинства японцев, совершенно не боялся тайги. Он пустился на восток по бездорожью, по глухомани, в которой изредка встречались геодезические знаки. Кавада считал, что рано или поздно доберется до Маньчжурии, надо только идти строго на восток. Беглец дошел до Братска, где его обнаружили и чуть не пристрелили охранники. На пароходе его отправили вверх по Ангаре, а потом по Транссибу до Тайшета, где подвергли строгим допросам в местном управлении министерства внутренних дел.

Каваду заперли в ярко освещенной комнате с зеркальными стенами и, мучая бессонницей, требовали признаний. С кем из японских офицеров он вступил в сговор? С какой целью? Какую акцию планировал? Офицер, говоривший по-японски, однажды во время допроса достал пистолет и пригрозил Каваде расстрелом за утаивание сведений.

— Стреляй! — крикнул Кавада, подставляя под дуло мощную волосатую грудь.

Его отпустили из зеркально-электрической комнаты, только поняв, что он в заговор не вступал, карту читать не умеет, что он, Кавада, — простой беглец, возмечтавший добраться до Маньчжурии. Его вернули на прежнее место, в лагерь, и посадили на гауптвахту. Вчера вечером пришел приказ о переводе Кавады на новое место.

— Как же ты решился на побег?

— В первый год плена двое из нашего лагеря пытались убежать, но их обнаружил часовой с вышки в тот момент, когда они проползали под колючей проволокой. Выпустил по ним автоматную очередь. Трупы потом несколько дней держали около ворот, чтобы другим неповадно было. Поняв, что через проволоку не прорваться, я попросту вышел через лагерные ворота, выбрав суматошное время, когда все возвращались с работы. Часовой отвернулся в сторону, а я шасть на волю! Шел вразвалочку, напевая песенку, чтобы не обратить на себя внимание солдат на сторожевых вышках.

— А как с едой? Захватил что-нибудь с собой?

— Те двое, о которых я рассказывал, чего только не напасли! И хлеб, и вяленую рыбу. Я прихватил только соль да котелок, в тайге всякой еды полно — и травы разные, и коренья. К тому же в этой глухомани, как ни странно, то там, то сям встречаются хуторки в два-три дома, где обязательно есть живая душа. Обычно дома находятся возле воды. У меня на них чутье. Подойду к хуторку, огляжусь и залягу где-нибудь в зарослях. Высплюсь как следует, а ночью по погребам шарю. Бывало, если повезет, так и мясо попадалось, а уж картошки-то всегда было вдоволь!

— Неужели ты верил, что удастся скрыться?

— Главное было добраться до Маньчжурии, а там уж как-нибудь... Двигался бы прямиком на восток.

На память мне пришел рассказ Стефана Цвейга «На берегу Женевского озера», описывающий историю русского беглеца времен первой мировой войны. Герой рассказа —простой солдат по имени Борис, который до войны крестьянствовал на берегу Байкала. После мобилизации он оказался в составе союзных войск на французском театре военных действий. Он тосковал по родине и детям. Узнав, что Россия находится на востоке, Борис в один прекрасный день дезертировал из части и направился домой. Наконец он вышел на берег озера —это было Женевское озеро. Наивный скиталец решил вплавь переправиться на другой берег. Хозяин прибрежной гостиницы, знавший русский, безуспешно пытался отговорить его от этой затеи. На рассвете следующего дня рыбак увидел на волнах озера бездыханное тело Бориса.

Дата добавления: 2015-10-16