Я сидел над ворохом бумаг, когда ко мне подошла Маруся.

— Не зайдешь ли вечером на прощальный ужин? Мама тоже ждет, как она сказала, «того японца».

— Спасибо большое! Боюсь, что не смогу. Вон сколько дел!

— Приходи попозже!

— Хорошо, я постараюсь, но если не приду до половины девятого, значит, не управился с документами. Не ждите напрасно, Маруся! У меня есть для вас подарок.

— Да?! Какой же?

— Книжная полка. Наш плотник доделывает ее сейчас. Если я вечером не приду, то оставлю ее в конторе.

Дверь за Марией закрылась, а я, отломив кусочек стержня химического карандаша, развел побольше чернил. Хотя этот карандаш, подаренный Михайлюковым, когда началась моя работа в конторе, я использовал только в самых необходимых случаях, от него уже остался лишь короткий огрызок. Но раз мы уезжаем отсюда, он мне больше, наверное, не понадобится. И я наполнил до краев чернильницу, с которой не расставался со времен Маньчжурии.

В конторе, которой назавтра предстояло закрыться, не осталось никого. Многие офицеры разошлись еще до обеда, после того как, судя по всему, были решены вопросы, связанные с их распределением по новым лагерям. Дольше всех задержались на службе начальник лагеря, инспектор по кадрам и нормировщик. Но вот ушли и эти трое. Я продолжал писать в полном одиночестве.

Работу свою я знал неплохо, и никаких трудностей у меня не возникало. Сколько раз я занимался тем же самым в этой комнате. Если не считать подписей начальника лагеря и кадровика, все мог сделать без посторонней помощи. Но на сей раз пришлось составлять такое количество документов, что времени ушло больше, чем я предполагал.

Я трудился, с ненавистью поглядывая на часы и почти примирившись с тем, что в гости к Марусе мне не попасть. Как ни прикидывай, целый час еще надо будет здесь проторчать.

Неожиданно со стороны лагеря донеслись звуки свирели. Кто же мог извлекать из инструмента эти нежные и чистые звуки в бараке, где накануне отъезда царил настоящий переполох? Может, кто-то из моих товарищей пытался с помощью музыки успокоить сердечную боль от крушения такой, казалось бы, верной надежды на возвращение домой?

Я было весь обратился в слух, но тут же встряхнулся и вернулся к работе.

Между тем настала половина девятого. Жаль, но ничего не поделаешь, — не пойду. Приняв это решение, я снова отложил ручку, чтобы послушать музыку.

Не знаю, сколько прошло времени, когда с легким скрипом отворилась дверь и в контору без стука вошла Маруся. В правой руке она держала корзинку. Встав из-за стола, я от неожиданности застыл на месте.

— Так и не пришел! А я ждала! — произнесла Маруся, накрывая свой рабочий стол скатертью и расставляя угощение, приготовленное ею и ее мамой для меня.

— Готово! Прошу к столу!

— Спасибо, — произнес я банальную благодарность и, сев напротив Маруси, молча принялся за еду.

«Завтра мы расстанемся, и вряд ли когда-нибудь судьба сведет нас во второй раз. Удивительно, что вот так сидим за одним столом, хотя нас разъединяют национальность, язык, возраст, наконец», — думал я.

Я вспомнил радиопередачу, слышанную еще в Японии во время войны. Подполковник информационной службы сухопутных войск рассказывал о «жалости» — какая-то богатая и праздная японка, пожалев американских военнопленных, вырядилась в пух и прах и с букетом цветов явилась в лагерь утешать их. Такая вот «жалость». В то время эта женщина вызвала у меня неприязнь. Я не испытывал столь сильного негодования, как подполковник, но мне были неприятны и букет, и специфическая атмосфера, окружавшая эту «жалость». В ней были только одностороннее сочувствие, сантименты и тщеславие, а человеческих чувств, как бы устремляющихся навстречу друг другу, не ощущалось. Я презирал бездельницу-богачку.

Почему же мне стала такой близкой Маруся? Мои представления о личных отношениях с русскими на первых порах были довольно сильно искаженными, но я не мог уловить в ней просто «жалость» к бедняге пленному. Я искренне верил в то, что соединяющие нас узы дружбы исходят и от меня, и от нее, и именно поэтому в обществе Маруси мог забывать о своем положении пленного. Откуда в русских людях эта расположенность к какой-то особой, безоглядной дружбе? Неужели от советской национальной политики?

Царская Россия считалась тюрьмой всех народов. Политика в стране была направлена на то, чтобы люди разных национальностей испытывали взаимную неприязнь и недоверие друг к другу. Человек человеку был волком. Октябрьская революция вызволила всех из темницы и установила равноправные отношения между людьми. Эту информацию я почерпнул из пропагандистских брошюр для японских военнопленных. Вероятно, так оно и было на самом деле. Но могла ли одна только новая политика за каких-нибудь тридцать лет взрастить столь выдающиеся национальные черты? По-моему, они имеют более глубокие корни. Я отношу их к традициям русского гуманизма, берущего начало в православии, духом которого пронизана русская литература XIX века.

Варшавский врач Заменгоф, создавший международный язык эсперанто, слагавший на нем стихи, воспевающие счастливую пору человечества, когда рухнут национальные барьеры и все люди объединятся в одну семью, а также разработавший философскую систему «гумаранизма», был по крови польским евреем, а духовно —сыном гуманизма, подспудно существовавшего в царской России.

Я думаю, что мораль, восстававшая против тюрьмы народов, где люди относились друг к другу как волки, и готовность к безоглядной дружбе зиждились на гуманизме, воспринятом Россией задолго до революции. Доказательством тому служит неслыханная злоба, которую можно сплошь и рядом наблюдать у молодых поколений и которой куда меньше в среде пожилых людей.

Итак, почему же я сблизился с Марией? В мире духовного одичания и грубости, правивших в лагере, я искал утешения в умиротворяющем «сердце женщины», но еще сильнее меня притягивали к Марусе ее здравый и ясный взгляд на жизнь, целостность ее натуры.

— Слышите мелодию? — спросил я.

Будь я русским, то нашел бы много слов, чтобы выразить печаль разлуки и поблагодарить Марусю за то, что она скрасила мою жизнь в неволе. Но, увы, чем старательнее я подыскивал в уме необходимые русские слова, путаясь в существительных и глаголах, тем больше терялся. Так ничего и не смог сказать Марусе. Лишь объяснил ей, что звуки, долетавшие до нас, извлекались из бамбуковой свирели — японского инструмента, похожего на европейскую флейту. На этом наш прощальный ужин закончился.

— Я помогу тебе, — сказала Маруся и принялась читать мне еще не обработанные карточки военнопленных.

Дата добавления: 2015-10-16