Он никак не мог успокоиться из-за приключившегося с ним недоразумения.

Я не сомневаюсь, что ссылка переводчика не имела никакого отношения к упомянутому эпизоду. Истинная причина заключалась в том, что он был унтер- офицером 345-го отряда, который занимался подготовкой разведчиков, специалистов по Советскому Союзу, для Квантунской армии.

Штрафник Ямаива, председатель «Демократического общества» в одном из глухих таежных лагерей, до мобилизации преподавал философию в педагогическом училище. Офицер политотдела заметил, что Ямаива зачастил в комнату, отведенную для «Демократического общества», с каким-то сочинением на японском языке. Политотделец пойнтересовался, что так увлеченно читает Ямаива. Тот, показав ему книгу профессора Рисаку Мутаи, привезенную из Маньчжурии, объяснил, что японский философ является последователем Гегеля. Началось дознание относительно мировоззрения самого Ямаивы. Он честно признался, что принадлежит к идеалистам, и карьера председателя «Демократического общества» на этом завершилась.

Я не верю, что философ оказался в штрафном батальоне по причине разногласий между материалистами и идеалистами. К той поре, когда было провозглашено создание антифашистских комитетов, «демократическое движение» выполнило свою просветительскую роль в массах японских военнопленных, разметанных по бескрайним просторам Советской России. Интеллигенты, использованные для пробуждения спящих умов, теперь оказались лишними со своим теоретическим многословием. Время требовало молодых лидеров из рабочих и крестьян, способных демонстрировать достижения демократической выучки непосредственно на производстве.

Ссылка в штрафной батальон обернулась для многих пленных тем, что у них сложился превратный взгляд на собственную персону. Одни, повествуя свои героические истории, чувствовали «самурайскую» гордость, другие радовались, что жизнь неожиданно повернулась к ним сказочной стороной, третьи упивались безмерным отчаянием своего положения. Наше существование за двойным забором протекало под несмолкаемые голоса, плетущие бесконечные лагерные сказания.

В отличие от большинства штрафников я обрел душевное спокойствие, столь желанное после переживаний, которые предшествовали моему переводу в штрафной батальон. Душевное равновесие помогло мне по крупицам собирать печальные факты из истории моих товарищей-штрафников.

Я ощущал себя частицей нашего общества, поэтому даже мысленно не возносил себя выше остальных штрафников и спокойно ждал того дня, когда развеются тучи над моей головой. В нашей округе было немало моих однополчан, которые могли подтвердить, что я не был офицером, что мой русский язык, если к тому, что звучало из моих уст, применимо это определение, не имел никакого отношения к разведывательным органам Квантунской армии. Я также понимал, что администрация, приговорив нас к штрафбату, не стремилась строго наказать пленных. Она, скорее, хотела раздуть «революцию» в целях подъема производительности труда и усиления демократического настроя в массе военнопленных. В штрафбате меня пугала лишь работа, — ведь я прежде никогда не занимался физическим трудом.

...Меня распределили в бригаду дерево- обработчиков. Место работы находилось на берегу небольшой речки, километрах в четырех от лагеря. Дорога от лагерных ворот, минуя открытую равнину, приводила к таежной поляне, на которой стояла полусгнившая развалюха барачного типа, украшенная неровной надписью: «Лесозавод». Вокруг этого, с позволения сказать, завода, были грязь и беспорядок, как на мусорной свалке. Повсюду валялись бревна, доски, опилки и щепа, и весь этот хаос был помечен следами естественных отправлений трудящихся. Приходилось постоянно смотреть себе под ноги, чтобы не вляпаться во что-нибудь.

Внутри завода на стенах висели громадные лозунги, написанные корявыми буквами и с ошибками, бросавшимися в глаза даже такому знатоку русского, как я. «Товарищи рабочие, работницы, технологи, инженеры! Выполним сталинскую пятилетку в четыре года!» «При капитализме труд был рабской, каторжной повинностью, а при социализме он стал делом чести, делом славы, делом доблести и геройства (Сталин)».

Основной продукцией маленького лесозавода были шпалы для Байкало-Амурской магистрали. За одну восьмичасовую смену производили около 360 шпал, за день работы в три смены выдавали 1100 штук. Механизмы работали круглосуточно без передышки.

Производственный процесс был прост. Сначала баграми подтаскивали бревна, которые нам сплавляли по реке, выволакивали их с помощью веревок на берег, распиливали двуручной пилой на заготовки определенной, длины и обрабатывали на циркулярной пиле, которая превращала бревна в железнодорожные шпалы. Затем со шпал удаляли остатки коры, русский контролер ставил пометки «первый сорт», «второй сорт», и они укладывались в штабеля для последующей транспортировки.

На циркулярной пиле и других ответственных участках мастерами работали русские. Все они были заключенными, получившими ограничения в выборе места жительства. Они носили красноармейские шлемы тех времен, когда председателем Реввоенсовета был Троцкий. Эти островерхие головные уборы похожи на колпаки гномов из европейских сказок. Уборкой щепы, коры и опилок занимались две женщины, которых заводской лозунг величал «товарищами работницами». Целый день они, как заведенные, сновали с нагруженными тачками по территории лесопилки. Я ни разу не видел, чтобы женщины сели передохнуть или остановились поболтать. Их занятие оставляло впечатление не труда в изначальном смысле слова, а нескончаемой гонки по кругу.

В первую неделю работы у меня тоже не было свободной минуты. Я таскал заготовки на циркулярную пилу и укладывая шпалы на складской площадке. В восьмичасовой смене не находилось минутки, которая позволила бы расслабиться физически и психически. Стоило на миг зазеваться у циркулярной пилы — и оказался бы покалеченным. Несколько человек впоследствии получили травмы на этом опасном участке работы.

Душа и тело впитывали усталость, как вата, но передохнуть было нельзя, потому что механизмы работали безостановочно. Я боялся и ненавидел циркулярную пилу, напоминавшую мне живое чудище, со скрежетом и визгом пожирающее здоровенные бревна, которые я запихивал ей в пасть, выбиваясь из сил. Не знаю, догадывались ли русские мастера, что мне не раз хотелось разломать на куски этот поработивший меня механизм. В душе я воображал себя одним из луддитов, которые в начале XIX века разрушили машины в Ноттингеме, Ланкашире и других уголках Англии. Порой от отчаяния мне хотелось броситься на грудь великой матери-земли и зарыдать. Естественно, я ничего подобного себе не позволял и, стиснув зубы, молча терпел тяготы жизни, Впервые я познал на собственной шкуре, что такое тяжелая физическая работа.

Однажды после окончания изнурительной трудовой смены штрафникам приказали разбиться по двое, чтобы тащить до лагеря по тяжеленному бревну. Пленные приуныли, но приказ следовало выполнять. Кавада, с которым мы подружились за три дня поездки до штрафного батальона, как всегда, был рядом со мной. Он молча подставил крепкое плечо под бревно, взяв на себя его основную тяжесть. Я шел впереди, и мне было полегче, но все равно с каждым шагом все острее ощущал боль в плече. Дождь, начавшийся после обеда, разошелся, и поднявшийся ветер швырял его косые струи в бредущих пленных. На дорогу, жалобно блея, выбежали две испуганные непогодой овечки. Глядя на трусившие передо мной создания, я думал о дочерях, оставшихся без отца.

Дата добавления: 2015-10-16