Политическая пирамида с классом советских трудящихся, трудящихся стран- сателлитов и капиталистического мира в своем основании представлялась устрашающе громадной.

В Советской России официально декларировалось: чтобы стать патриотом своей страны, надо прежде всего быть патриотом Советского Союза. Если ты не друг Советского Союза, ты не можешь быть настоящим демократом!

В бараке штрафного батальона Танимото бился над проблемой маршала Тито, ища ответ в классическом труде «Марксизм и национальный вопрос». Но не скрывался ли этот ответ в политической механике, опиравшейся на пирамидальную структуру? Победа в схватке «кто кого?» требовала принести в жертву национальные интересы всех народов как в СССР, так и за его пределами, сосредоточить всю политическую власть в Москве и неукоснительно следовать указаниям Кремля. Именно поэтому участь Тито разделил генеральный секретарь компартии и заместитель председателя Совета министров Польши Гомулка, которого уличили в «буржуазном национализме» и принижении роли Советской Армии в освобождении Польши.

Ветерана-коммуниста, министра иностранных дел Венгрии Ласло Райка пришлось ликвидировать как буржуазного националиста, поскольку, как утверждалось, он говорил, что надо наказывать советских солдат-мародеров...

Я слишком отвлекся от небольшой по объему книги Еголина, но описанные в ней дискуссии в области философии и искусства с непревзойденной наглядностью показали лицо послевоенной Советской России.

...Вечером второго сентября 1948 года после окончания работы во дворе лагеря состоялся «Съезд в ознаменование годовщины освобождения». Цель его состояла в том, чтобы подлить масла в пропаганду роли Советской Армии в войне, армии- освободительницы, вырвавшей Квантунское воинство из оков капитализма.

Антифашистские комитеты состояли преимущественно из молодежи рабоче-крестьянского происхождения, гордившейся «установлением пролетарской диктатуры» в лагерях. Но добрая половина из более чем двух тысяч пленных приходилась на так называемых «бывших», собранных со всех районов Иркутской области. Хотя среди них были пожилые полковники и высокопоставленные чины из Маньчжоу-го, с ними обходились без всякого почтения к возрасту и положению.

В самом начале съезда молодые председатели комитетов приняли парад. Члены комитетов, окружавшие председателей, стояли на высокой трибуне под охраной караула. Пленные с плакатами, восхваляющими Советскую Армию, и портретами членов ЦК ВКП(б) прошли маршем перед трибуной. Отряд за отрядом, в составе которых были один почтенного возраста полковник и несколько подполковников, двигались вперед, выдерживая равнение направо. Члены комитетов поднимали в ответ руки, сжатые в кулак. Видимо, они воображали себя стоящими не где-нибудь, а на Красной площади в годовщину Октябрьской революции. Нет слов, чтобы описать комичность происходившего.

Действо, которое в глазах начальства штрафного батальона выглядело образцово- показательным мероприятием, воплощало собой непроходимую и невыносимую глупость и в то же время отдаленно напоминало детскую игру. Я высоко взметал ноги, широко размахивал руками и равнялся направо, не переставая мысленно спрашивать себя, кто же мы такие — и я сам, и тот пожилой полковник, — безропотно склоняющиеся под напором ветра, как трава на земляных валах вокруг китайских городов? Восточные мудрецы или трусы, утратившие всякое подобие гордости? Если трусы, то чего боимся? Властей, толпы или неприятностей, связанных с надуманными обвинениями?

Парад закончился, и все его участники уселись прямо на землю. Выбрали руководство съезда — председателя президиума, несколько его заместителей и секретарей. Затем избрали почетный президиум в составе «генералиссимуса товарища Сталина, товарища Молотова, товарища Мао Цзэдуна, товарища Токуды, товарищей офицеров из политотдела». Последовали восторженно-приветственные речи, которые произносили активисты, по очереди взлетавшие на трибуну. Хвала одним, проклятья другим рвались из глоток ораторов под одобрительные выкрики из толпы:

— Точно!

— Не возражаем!

— Бей вражину!

Выступавшие, казалось, стремились только к одному — перекричать друг друга. Никто, похоже, не обращал внимания на содержание оглушительных речей. В тусклом свете единственного фонаря на огромной площади неистово орущие на трибуне и слушающие являли собой странную картину какого-то массового умопомрачения, ночного шабаша ведьм.

За стеной лагеря стоял жилой дом. Неожиданно окно второго этажа шумно распахнулось и из него высунулся мужчина, которому, верно, наш громогласный съезд мешал заснуть. Он кричал что-то непонятное. До меня не сразу дошло, что наш сосед произносит японские слова: «Варэ- варэ ва, варэ-варэ-но». Он с издевкой копировал то, что несмолкаемо неслось с трибуны: «мы», «наше»...

— Хватит! Спать пора! — крикнул он. Никто из пленных, однако, не внял русскому, то ли потому что все действительно поддались общему психозу, то ли притворялись друг перед другом, будто съезд овладел их существом. Лица ораторов мелькали с головокружительной быстротой.

Терпение советского гражданина в окне лопнуло, и он громко захлопнул створки, но агитационный поток не иссяк. Неподвижно сидевшие слушатели то и дело напоминали о себе многократными возгласами:

— Точно!

— Не возражаем!

Интересно, что бы произошло, попытайся слушатель, которому обрыдла атмосфера съезда, уйти? У входа в высокое, приспособленное под бараки заводское здание разместился пикет, отрезавший путь к бегству. Но еще на пути к пикету караульные, стоявшие на четырех углах площади, строго спросили бы у уходящего:

— Куда?

И если бы он не ответил, что направляется в уборную, то стал бы объектом садистских проявлений охлопсихологии, попал бы под еще более чувствительные, оглушающие удары и был бы принужден выносить множество еще больших глупостей, чем тогда, когда сидел на своем месте. В подобной обстановке не оставалось ничего другого, кроме молчаливого приспособления к царившей атмосфере. Ведь на что, как не на насилие, настроена психология толпы, спрессованной в безликую массу, сквозь плотные ряды которой не просочилась бы и капля воды?

Поступило срочное предложение направить приветствие генералиссимусу Сталину и генеральному секретарю КПЯ Токуде. Председательствующий зачитал тексты и съезд закрылся. Наконец-то я почувствовал, что возвращаюсь к жизни. Все стоя пели «Интернационал». Глядя на пожилого полковника, старательно подтягивавшего, широко раскрывая рот, я подумал, что не имею морального права презирать старого военного.

...В нашем лагере создали самодеятельный театр, который давал спектакли по выходным и праздничным дням. Репертуар состоял из японских и зарубежных пьес — преимущественно из трескучих агиток или скучных назиданий. Да и пьеса Константина Симонова «Русский вопрос», получившая в 1946 году Сталинскую премию первой степени, тоже представляла собой кое-как сработанную пропагандистскую поделку, в которой не было ничего, кроме сиюминутной актуальности. Я не мог понять, почему это произведение заслужило самую высокую в СССР литературную награду.

Наш театр сыграл пьесу «Сын шофера», написанную выпускником театральной школы при КПЯ. В ней, к моему удивлению, отсутствовали крики и речи, и она произвела на меня благоприятное впечатление, хотя я по-прежнему с отвращением относился к бешеному накалу спектаклей, которые ставили сибирские демократы.

В один из выходных после обеда нас повели в Дом культуры на улице Карла Маркса. На его сцене проводился конкурс театральных коллективов, созданных в лагерях для японских военнопленных в Иркутской области. Утомившись от драматургического резонерства, я вышел из зала вроде бы в уборную. На стенах фойе висели фотографии, повествовавшие о жизни революционера Куйбышева, и большие картины маслом на тему войны с Германией. Одна изображала советского солдата, который на фоне пылающей деревни прокалывал штыком немца зверского обличья. На залитом кровью снегу валялся разорванный немецкий штандарт со свастикой. Цветовая гамма и изобразительная стилистика полотна показались мне омерзительными. На другой картине группа советских офицеров и солдат водружала знамя над куполом берлинского рейхстага.

Из фойе я отправился по коридору, стену которого украшали плакаты и диаграммы, отражавшие задачи послевоенных пятилеток. Красная кривая, показывавшая рост производства паровозов, теплоходов, самолетов, угля, мяса, овощей, хлеба, фруктов, молока, сахарного песка, стремительно взбиралась вверх через отметки 1945, 1950 и 1955 годов. Я внимательно вглядывался в статистику, когда сзади ко мне подошел русский, по виду рабочий в замасленной дочерна фуфайке.

— Здорово! Залюбоваться недолго! Вот только графиками сыт не будешь! — засмеялся он и скрылся в глубине коридора.

Я пошел дальше и забрел в помещение за сценой. Присмотревшись к полумраку, заметил открытую дверь в комнату. Я заглянул в нее и увидел русского, сидевшего в окружении множества картин.

— Извините, пожалуйста! Можно ваши картины посмотреть? — спросил я с порога.

Хозяин комнаты приветливо пригласил меня войти и, не дожидаясь расспросов, объяснил, что все написано им. Художник оказался словоохотливым. Он рассказал, что работает оформителем в Доме культуры и одновременно занимается творчеством; На стенах висели в основном портреты партийных руководителей. И по материалам, и по изобразительной манере произведения принадлежали, скорее, малярному цеху.

— Пейзажи вы не пишете?

— Природа меня не очень вдохновляет почему-то, — ответил он, доставая из шкафа три картины с видом пастбища.

— Прекрасно! — воскликнул я, чтобы польстить автору.

— А вы, случаем, не художник?

— Нет, но очень интересуюсь современной советской живописью.

Дата добавления: 2015-10-16