Клубный работник резво вскочил с места.

— Я покажу вам самые лучшие картины! Пойдемте!

Я нерешительно поплелся за художником.

— А мы далеко идем? Пропуска у меня нет, и я обязан вместе со всеми вернуться в лагерь после окончания представления.

— Когда?

— До половины четвертого.

— В запасе у нас, значит, два с лишним часа. Не волнуйтесь, мы будем здесь через час. Вот только головной убор придется поменять, — сказал мой новый знакомый, протягивая мне свою кепку.

Все на мне, кроме форменной фуражки Квантунской армии, было советской рабочей одеждой. Что до моего лица, то на улицах я видел множество иркутян, лица которых абсолютно ничем не отличались от японских. Мой задрипанный наряд не привлекал внимания, поскольку многие русские были одеты не лучше. Военнопленного во мне выдавала только наголо обритая голова, но я замаскировал ее кепкой.

Энтузиазм художника приободрил меня. Мы вышли из Дома культуры и двинулись к центральной части улицы Карла Маркса. Я ступал за русским буквально след в след, чтобы спрятаться за его спиной от посторонних взглядов. Русский передвигался широким шагом, так что мне пришлось поторапливаться.

Выставочный зал помещался в угловом каменном здании на пересечении улиц Карла Маркса и Пролетарской. Надеясь увидеть «самые лучшие картины», я нетерпеливо ринулся в зал, но меня ждало разочарование. Картины висели как попало. Маленькие и большие полотна теснились вперемешку, буквально от пола до потолка. Из трех стен одна была украшена безжизненными полотнами Репина и Шишкина. Другая демонстрировала портреты руководителей страны. Посетитель, входя в зал, первым делом видел огромный портрет Сталина. Под ним стоял столик с цветочным горшком. Вождя окружала экспозиция на тему, которую в Японии назвали бы «священная война». Эти картины, как, впрочем, батальная живопись любой страны, оставляли впечатление вялой иллюстративности. Взгляд задержался на единственной картине, изображавшей бухту Порт-Артура. На заднем плане виднелось море, на переднем, на сопке, где раскинулся город, в окружении штабных офицеров стоял коренастый, невысокого роста человек с гордым видом победителя. Это был главнокомандующий войсками Забайкальского фронта маршал Малиновский, воины которого приняли участие в маньчжурской операции Советской Армии.

Я живо вспомнил события лета 1945 года, свидетелем которых мне довелось быть, и чувство унижения вновь поднялось из глубины души... Харбин, где на каждом столбе были наклеены листовки с текстом приказа маршала Малиновского на русском и китайском языках, гласившего, что «все японские военнослужащие, которые не покинут город к шести часам утра следующего дня, будут считаться военнопленными»... Бесконечные всхлипывания машинистки, сидящей у окна в штабе батальона... Сянфан, где нас разоружали под проливным дождем... Тело японского унтер-офицера, застреленного советским солдатом на месте за то, что он отказался отдать победителю свои сапоги... Еле бредущая под нескончаемыми ливнями колонна пленных, у которых отбирают часы и непромокаемые плащи... Супруги задержанных работников «Корпорации по освоению Маньчжурии», которые ежевечерне отбиваются от насильников и слезно умоляют проходящую мимо госпожу Кавако Ёкомити забрать их с собой в Японию... Хайлинъ, где нас вели между рядами корейцев, которые держали в руках маленькие флажки и кричали: «Да здравствует Советская Армия!»...

— Пора возвращаться! — сказал я художнику, чувствуя, что больше ни на что не могу смотреть.

— Ну как? — поинтересовался художник на улице.

— Очень хорошо, — отозвался я.

... Десятого сентября первый снег припорошил мостовые Иркутска, и сердце мое сжалось от тоски по родине. В перерыв нельзя было посидеть под деревом. В разбитых ботинках хлюпала вода. Я чувствовал, что в моей душе произошел надлом. Никто, однако, не заговаривал о возвращении домой, опасаясь нападок лагерных активистов, которые клеймили мечтающих о родине как «домократов» и «реакционеров».

Дата добавления: 2015-10-16