|
Читайте также: |
138 (37)... «Смысловая структура внутренне убедительного слова не завершена, открыта, в каждом новом диалогизирующем его контексте оно способно раскрывать все новые смысловые возможности <...> Каждое слово инвольвирует определенную концепцию слушателя... степень его ответности, инвольвирует определенную дистанцию» (Бахтин, с. 158). Здесь существенно, что в романе "точка зрения" слушателя постоянно изменяется, каждая точка — центр, окружности нет. Все это п. " 3)" в осмыслении "личности в романном слове"!!!
«Роман — выражение галилеевского языкового сознания, отказавшегося от абсолютизма единого и единственного языка, то есть, от признания своего языка единственным словесно-смысловым центром...» (с. 178).
139 (38)... В романе "ТЫ" доводится до полной эстетичной оформленности и до полного введения в мое внутреннее пространство только в поэтике доведения Его слова, его речевого жанра... (Слушание речи всегда внутренне и всегда — отстранено.)
... Движение романа — (в плане идеи личности Нового времени) — от "Гамлета" — к "Тристраму Шенди" Стерна — к роману Достоевского. Обращение идеи личности...
140 (39-40-[41]). “Человек в романе — существенно говорящий человек” (с.145).
... “Для романного жанра характерен не образ человека самого по себе, но [а именно] образ языка” (с. 149).
Существенно: не только доведение до полной вненаходимости чужой речи (это — 1), но и эта оговорочность действия, его — поступка — бытие в ореале чужих речей, его непосредственная сомнительность (а не только "в конечном счете"...) здесь поступок сомнителен, рефлективен (см. выше) уже в момент совершения (это — 2).
...Нота Бене — о Дон-Кихоте и его двуголосии для формирования новой поэтики личности у Бахтина — с. 220–221, 222.
Внутренняя бесконечная незавершенная диалогичность образа Дон-Кихота как образа (регулятивной идеи) личности. С. 221.
...Нота Бене! Идея хронотопа и идея личности.
...Особая позиция автора романа, как особого и художественно выявленного героя, того самого, кто оформляет "его" в Ты. "Я — Ты" романно выявленной идеи личности это "автор" (его точка зрения, место стояния, позиция рассказчика) — "герой" (с его собственным Я-Ты...) — и — читатель. Здесь — в романе, в личности Нового времени — впервые Я (Ты) — Ты (Я) — Я(Ты)... Трое и каждый лишний, не дающий построить идею личности только по вертикали. В трагедии и житии позиция "автора" всегда одна, неизменна (от трагедии к трагедии; от жития — к житию). Здесь — постоянно иная, определяющая суть построения данной личности. Даже внутри данного романа — изменяющаяся...
Ср. Бахтин: Здесь (в романе) все осложняется необходимостью «иметь (автору.— В.Б.) какую-то существенную невыдуманную маску, определяющую как позицию автора по отношению к изображаемой жизни (как и откуда он — частный человек — видит и раскрывает всю эту частную жизнь), так и его позицию по отношению к читателям, к публике (в качестве кого он выступает с "разоблачением" жизни, — в качестве судьи, следователя, "секретаря-протоколиста", политика, проповедника, шута и т.д.)” (с. 310).
Маска читателя романа (=индивида, смотрящего в горизонт личности (своей)) — это лицо "автора", его дистанция от героя... Далее — надевается "маска" героя... и т.д., и т.д. — В.Б.
И — здесь — маски шута и дурака особенно существенны. “Для романа (для идеи личности Нового времени. — В.Б.) состояние иносказания имеет громадное формообразующее значение” (с. 311). Иносказательность образа человека...
... “Романное слово всегда самокритично...” (с. 416).
... “Наиболее существенны в формировании романного образа человека — смех и многоречие” (с. 417).
Формирование рефлективной (а не непосредственно регулятивной идеи личности. — В.Б.).
... Вновь и вновь вспоминать — идея личности — идея индивида — в образе (отсюда — и эстетика (поэтика) — единственная "наука" о личности, и — особая роль маски, и значение смеха и иконы, и...).
... В романе многоязычие (оно было всегда) оказывается творческим фактором... (с. 455). Память, а не познание есть основная творческая способность и сила древней литературы (с. 458). — Нет, в трагедии именно познание и сознание (сознание идеи личности) есть основная творческая способность и сила... А память — момент (м.б., важнейший момент) сгущения сознания и фиксации самотождественности личности (личность как маска...) во всех перипетиях ее бытия.
...Вообще стр. 457—462... Бахтин об "эпопее" и спор с ним. — N.B.
... В романе смех уничтожает эпическую и вообще всякую иерархическую ценностно-удаляющуюся дистанцию. С. 466.
... Роман пробуждает “ стихию незавершенного настоящего ” (с. 470).
...Особая роль автора-романиста (изменение точек зрения, включение внутрь действия, вновь отстранение — "образ автора" и реальный автор и т.д.) для формирования образа-идеи личности Нового времени. Чтобы отнестись к себе как возможной личности. Индивид должен войти в роль "автора романа", надеть (и снимать) маску романиста, — и он должен войти в роль автора не только по отношению к герою, но и по отношению к самому себе (от "ловушек" Гамлета — до авторов "записок" героев Достоевского). — К с. 470 [ Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. Эпос и роман].
141 [Запись на отдельном листке:] (Д) «Дон-Кихот».
(1) Выведенное во-вне сопряжение (до слияния) внешнего и внутреннего пространства поступков. Это внутренний смысл поступка в его внешнем смысле (а иначе — зачем Я?). Исключение образа тем, что я весь Я — Рыцарь печального образа. Но —
(2) В оговорочности (Дон-Кихот — Санчо Пансо) поступков, в трепе вокруг них, в их — с пылу, с жару — сомнительности, в двойчатке речь (мудрость Дон-Кихота) — поступок (его безумие) — образ и средостение внутреннего и внешнего пространства — все же сохраняется и — NB — входит в атомарную структуру каждого поступка, а не только в предельных точках «начала — конца» («Гамлет»).
(3) И — Образ сохраняется, поскольку слиянность (для Дон-Кихота…) поступка и образа сама есть образ (рыцарские романы…) человека — не в своем уме находящегося. Авторский и читательский избыток и — NB — избыток “в и дения” Дон-Кихота.
(4) Диалог Дон-Кихота и Санчо Пансы — это диалог (внутреннее пространство) между двумя высшими (не гамлетовскими— [«быть или не быть и] «будь что будет»…) смыслами: «я так верю» (Дон-Кихот) и «а так жизнь интересна и наполнена чаянием», хотя исходный отчаянный смысл гамлетовского «будь что будет» сохраняется.
(5) Шут и трагическая маска (отстраненности и <сопряженности?> в одном (двойном) лице — Дон-Кихот — Санчо Панса.)
(6) … Начало и конец вне-биографичны. Жизнь Дон-Кихота кончается [тем], как речью он выходит из Образа (из Печального Образа) и возвращается в дом, в уют. Тем самым двойное пространство внешнего и внутреннего действия все же сохраняется — <это?> сопряжение пространства домашней жизни (внешнее) и подвига, но вымышленного (в Печальном Образе…). И это — перевертыш обычных представлений. Это — временное (во внешней жизни осуществляющееся) сопряжение внутреннего и внешнего пространства, не в “режиме” во вне — внутрь, но в “режиме” соседства, рядом-положенности, вне-положенности.
(7) Творческая сторона отстранения. Во всем <нрзб>, — <нрзб> отстраненное свое… Отстраненное (еще как!) большое Я.
142 [См.: Библер В.С. Самостоянье человека. "Предметная деятельность" в концепции Маркса и самодетерминация индивида. Кемерово. 1993.]
143 [Далее следуют выписки, по содержанию относящиеся к разделу о Новом времени, место которых в основном тексте не указано.]
144 [См. прим. 18.]
145 [См. прим. 126.]
146 [Этот пункт, по-видимому, соответствуе пункту 4 основного плана (см. с.000). Детальнее см. НЛК, с. 242–356.]
147 [Рукописный текст на обороте машинописной страницы:]
NB — Античность особенно существенна. Она актуализирует смысл идеи личности как эстетически значимой идеи, — как идеи эстетического самосознания. (В Новое время этот — эстетический — смысл выпадает, что и делает эту идею до- или вне-культурологической.) "Роман" противопоставляется социально-значимой идее (векторное строение).
"Дополнение" к идее личности как "поиска личности" (Новое время)
— 1) Идея извечного, эстетического (Античность) самосознания индивида.
— 2) Идея "выбора" между абсолютными "нормами".
— 3) Идея вопроса-ответа, Я — Ты (Бахтин. XX век).
И — это уже в другом плане —
— 4) Диалог форм сосредоточения —
— акме — трагедия
— смерть — житие
— жизнь-смерть — литература (роман).
На вопрос Нового времени — что есть личность? (здесь — NB — эта поблема формулируется как вопрос) —
Античность отвечает — герой,
Средневековье — страдалец, страстотерпец (смерть — воскресение),
Новое время — (само) — тот, кто стремится стать личностью, реализовать себя как личность. Автор.
Но идея Нового времени (есть) идея личности (имеет этот культуро-логический смысл) лишь в ответ на вопросы (ср. Бахтин: смысл — это ответ на вопрос...)
— героя и
— страстотерпца.
А "диспут" организован XX веком.
148 [Далее следуют записи на отдельных листках.]
ВЕК ПРОСВЕЩЕНИЯ И ГЕНИЙ ПУШКИНА
(тезисы с примечаниями)
1.Первый тезис — забегающее вперед утверждение, которое я хочу обосновать в этом докладе:
Гений Пушкина — гений Просвещения как культуры. XVIII век — Век Просвещения — способен сосредоточиться в особую культуру, — неповторимую и постоянно воспроизводящуюся в веках, — только «на грани» с иными культурами, и иными веками, и иными странами, только со стороны, отрываясь от собственных идеологических и временн ы х реалий. Так, Кант (и вообще немецкое просвещение) осмыслил и сосредоточил идею просвещения в идею способности суждения, действительно культуроформирующую идею (см. мою работу «Век Просвещения и критика способности суждения // Западноевропейская художественная культура XVIII века. М. «Наука», 1980, Материалы Випперовских чтений 1973 года). Так, Моцарт или Пушкин сосредоточили идею Просвещения в музыкальный и поэтический гений, в поэтику особого рода, конгениальную культурному смыслу Просвещения. Парадоксы века Просвещения («просвещённого вкуса»), систематизированные в антиномиях способности суждения, — см. указанную статью — это уже канон и предопределение этой особой и навечной поэтики. В этом смысле именно век XIX — автор, демиург века XVIII как особой культуры. «То, чем Шенье еще духовно горел, — энциклопедия, деизм, права человека, — для Пушкина уже прошлое и чистая литература.
Садился Дидерот на шаткий свой треножник,
Бросал парик, глаза в восторге закрывал
И проповедовал»[1]
Вообще, по самым исходным особенностям века просвещения, эпохи просвещения гений (даже если это гений просвещения) — это уже диалогс Просвещением, преображение его. И возможно сформулировать так: поэтика и гений Пушкина — это ключ к тайнам века просвещения как особой культуры. Век Просвещения, — во всей его плоти и реальности, — это ключ к тайнам поэтики и гения Пушкина.
2. Продолжу тезисы-утверждения. Если согласиться с М.М. Бахтиным, что культура собственной территории не имеет, всегда существует и формируется на грани культур, всегда «амбивалентна» (в смысле: всегда способна отстраниться от себя, увидеть себя со стороны, не совпадать с самой собой), то к соотношению «Века Просвещения» и «культуры просвещения» это относится с особой силой, имеет особый смысл. Отмечу несколько моментов. Во-первых, исходная идея просвещения, если ее не сводить к занудному просветительству (умный просвещает глупого, знающий — не знающего) предполагает некую внутреннюю грань, некий вынос на собственные границы, пределы: я просвещаю собственное варварство, я — по определению обращен — извне (?) на самого себя. Наиболее явным воплощением этого отношения оказывается отношение природы (естественности) и утонченного вкуса («стиля»), руссоизма и Салонов Парижа. Культ просвещения неотделим от культа природы, в её — культурно парадоксализированной противопоставленности культуре. Во-вторых, идея просвещения неотделима от культивирования «просвещенного разговора», беседы, от приуготовления — впрок — свободной формы пустоты, лакуны (стиль мебели или стилистика парка) для возможного наполнения, для будущего — только возможного общения между культурами. Это еще не само общение, не сам диалог между культурами, здесь нет и попытки проникнуть в самобытийность иных культур (ср. Возрождение), но это именно пустая возможность, готовность к такому общению. Та опустошенность просвещения от всяких действительно культурно, сакрально, духовно значимых, осмысленных идей, та поверхность просвещения, о которой так точно говорил О.Мандельштам (см. «Слово и культура» — стр.92) — это — в плане культурных предвосхищений — есть именно подготовка к возможным, наиболее свободным формам общения культур (ниже я еще специально скажу о «широком образе мыслей» — см. Кант), как важнейшей, пред-пушкинской определенности идей просвещения. В-третьих, веку просвещения, эпохе энциклопедии и здравого смысла насущно было освободиться от жесткой связи с идеологией просвещения, предельно вне-поэтической и вне-культурной. Преодоление идеологии XVIII века — см. ниже немного детальнее — входило в самую исходную задачу формирования культуры просвещения. Здесь также очень существенно само соотношение идей Французского просвещения и истории России (как в другом повороте — истории Германии), но об этом — отдельно, когда буду специально говорить о Пушкине.
3. Теперь начну обосновывать свой исходный тезис.
Прежде чем входить в тонкости и в культуроформирующий смысл поэтики Пушкина как поэтики просвещения, надо с наибольшей точностью и остротой сформулировать основную идею просвещения, в той точке, где эта идея позволяет понять «дополнительность» (взаимопредположение и взаимоотрицание), и сам момент расщепления Просвещения как культуры (в пушкинской поэтике — с особой силой) и просвещения в его идеологическом, во всяком случае, — «эпохальном (Франция XVIII века) наклонении». Думаю, что здесь наиболее плодотворно определение Канта, тесно связанное с самой идеей «способности суждения» (см. тезис 4). В статье 1784 года — «Ответ на вопрос: что такое просвещение?», Кант писал: «Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться рассудком без руководства со стороны кого-то другого. <> Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения <> Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне образ жизни, и т.д., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет необходимости мыслить, если я в состоянии платить; этим трудным[2] делом займутся вместо меня другие». Просвещение — «дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно»
Далее идет очень существенный поворот кантовской мысли, вводящий нас в самую суть дела, в самую суть пушкинского мировоззрения, — пушкинской поэтики (ибо только в поэтике, и, еще точнее — в самой поэтической плоти — этомировоззрение может быть адекватно — не искаженно — воплощено). Для Канта просвещенное использование (основательность) собственного ума состоит в обращении моего — действительно моего, а не чужого — ума — моей мысли — к мысли другого человека, к его уму, но не непосредственно к действию. Ум просвещенного человека действует, да даже и существует, только в обращенииавтора к читателю, или слушателю, в обращении к публике, в устремлении на «публичность» (возможную всеобщность, сообщительность) своего разумения. Этот статут самостоятельного ума не относится (во всяком случае, непосредственно) — к моей деятельности в «качестве», в «роли» солдата, или чиновника, подданного, или прихожанина. Действительная свобода — в общении умов (то, что Кант называет «публичным» а не частным общением), в общении не в контексте (не в социуме) «учреждения», или «государственного института», но в «общительном чувстве» (sensus communius) отдельных, одиноких, независимых умов.
«Для просвещения требуется только свобода, и притом самая безобидная, а именно свобода во всех случаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Советник министерства финансов: не рассуждайте, а платите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте! (Лишьповелитель говорит: рассуждайте, сколько угодно и о чем угодно, но повинуйтесь!)» Для Канта свобода публичного пользования собственным умом не совпадает с «частным» использованием моего рассудка, — то есть, с моим «умствованием» как части общества, как подданного или солдата. Здесь, — Бог с ним, со свободным и самостоятельным умомНо в той сфере, где я мыслю «публично» (от одного самостоятельного ума — к другому), там я не могу (и никто не имеет права) ограничить мне свободное разумение. И в этом заключена некая «хитрость» основной идеи просвещения.
Обращаясь — вне служебных обязанностей, в «свободное время» — к другому индивиду и убеждая его изменить «только» свои воззрения, я исподволь влияю и на его действия, проникаю (не через дверь, так в окно) в сферу гражданского общества. Так, в идее просвещения изменяются понятия «частного» (служебного) и «публичного» (разговор с читающей и слушающей публикой) права.
«Под публичным применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым (поэтом, писателем, — автором — В.Б.) перед всей читающей публикой». «Отказаться от просвещения для себя лично и тем более для будущих поколений означает нарушить и попрать священные права человечности» «Зародыш» просвещенного ума — «склонность и призвание к свободе мысли», «этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится более способным к свободе действий)»[3] [4]
Такова, по Канту, суть просвещения, суть века Просвещения. «Если задать вопрос, живем ли мы в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век просвещения». (33). Это смысл просвещения не как наличного состояния, но как стремления, становления.
Далее мы увидим, как близок этот кантовский подход к основному пафосу творчества Пушкина, — и в идее одинокого, независимого ума и в идее различения «частной» (служебной) и «публичной» (индивидуально-всеобщей) свободы мысли.
4. Теперь подчеркну существенный расчленяющий момент, внутренне присущий замыслу просвещения.
Опираться на собственный ум предполагает осуществлять — в неразрывной связи — два решающих деяния (два основных деяния просвещения). Первое деяние, — сложная и мучительная «процедура очищения», освобождения (опустошения?) моего ума от всех навязанных ему, вошедших в него с воспитанием, с воздействием среды, с общественными обычаями и установлениями, — предрассудков, норм, предвзятостей, от всех исторически спрессованных сил и смыслов «чужого» Ума. Освободиться от наследственной (священной, закрепленной, незыблемой) истины. Не буду сейчас обсуждать вопрос, насколько возможно такое полное очищение; существенно, что стремление к такому полному опустошению входит в коренной, исходный пафосвека просвещения. «Общественный договор», как в прямом смысле, — договор о заключении общественных связей и наложении общественных ограничений, так и в более широком смысле, — договор о формах и смыслах мыслительного, поэтического общения с другими людьми, — в моем веке, между веками, — такой договор заключают одинокие, самостоятельные индивиды, очищенные до абсолютно своегоума иабсолютно своего чувства. Голые люди на голой земле. Мыслящие и действующие изначально. Далее начинается второе и основное дело века просвещения, просвещенного ума. Ум должен действовать. И действовать не «дико», не варварски, а просвещенно. Заметим только еще один поворот, внутренне необходимый идеям просвещения. Просвещение само создает собственное варварство, ту исходную дикость и естественность, без которой невозможно просвещение (опора на собственный ум...), но запираясь в пределах которой просвещение — абсурд, бессмыслица. «Все свое ношу с собой». Просвещение с собой, в себе, в своем исходном деянии носит (и создает) собственное варварство, дикость.
Но что же есть этот «мой собственный ум», очищенный от всех — взятых на веру — исторических средоточий, и смыслов, и предвзятостей? Можно, пожалуй, в трех определениях дать очерк этого исходного «самостоянья». 1) Это — «здравый смысл» — непосредственная умственная сообразительность в данных неповторимых сегодняшних условиях. Это ум этого обстоятельства. 2) Это — ум, воспитанный и созревший в первом деле отрицания, ум скептический, наторелый в сомнении. Как не раз говорил Пушкин — «скепсис — начало, но только начало умствования». Это — тонкость ума, «волосорасщепляющего» любые на веру взятые утверждения..., тонкость, переходящая в паутинность, в творческую бесплодность, та тонкость, которая легко и почти обреченно рвется. 3) Это — ум, по природе естественный, ум, отвечающий природе вещей. Или, если сказать в терминах более развитых, это — ум экспериментальный, вынуждающий природу вчистую, очищено, точно ответить на мои, точно поставленные вопросы, думать за меня, в ответ мне. Это, следовательно, ум, устроенный так, чтобы быть всегда способным и развитым для опровержения все новых и новых предвзятостей, ум, как бы на меня направленный. Не буду сейчас входить в тонкости, я и так слишком затормозил этот тезис, таящий, впрочем, в себе все повороты последующего текста; нам придется еще не раз возвращаться к этим кантовским определениям, по-новому их поворачивая и осмысливая. Во всяком случае, ясно, что в этих исходных определениях возможно распознать и беспощадность Гольбаховского атеизма (особенно — памфлета «Здравый смысл»), и разъедающую иронию Вольтера, и глубокие сомнения (парадоксы) Дидро, и истоки руссоизма, и зачатки идеологии Конвента. О последнем еще придется сказать несколько слов, сейчас обращу в этой связи внимание на ту потенцию расщепления изначальной кантовской идеи просвещения, о которой я упомянул в самом начале этого тезиса. Это — расщепление на идею поэтическую (Гений) и идею идеологическую.
Дело в том, что самостоятельный и независимый Ум Канта может работать и наполняться содержанием, двигаться дальше исходной точки — в двух, исключающих друг друга, направлениях. Одно направление собственно идеологическое. В идеологии Просвещения (Века Просвещения, эпохи просвещения) взвинчиваются агрессивные и скептические потенции этого ума. Только мой ум — самостоятелен, — все остальное — заблуждения, предрассудки, ошибки. История ума — история его всеохватного очищения от истории, его вышелушивание из твердой кожуры предубеждений, это — рождение единственно правомочного сегодняшнего статута единственно истинных умствований. В этой агрессии «публичное» действие ума (ср. Кант) вытесняется его «частным» (гражданским) действием, свобода независимого Ученого, Поэта, писателя, партикулярного индивида («покой и воля») вытесняется свободой произвола в приведении всех (ошибающихся) других, — людей и эпох, — в жесткое соответствие, совпадение с единственно истинным, освобождающим от предрассудков, подлинно самостоятельным разумом. Что это за разум? Это действительно только и исключительно мой (моего эгоистического Я) здравый рассудок, или это по-новом Всеобщий Разум новой (робеспьеровской) религии?
Вторая ветвь, из самого корня расходящаяся ветвь, — ветвь поэтическая, ветвь особой, очень трудной культуры, ветвь, идущая через вкус к Гению, — Пушкина или Моцарта, к «Критикам» Канта. Эта ветвь может существовать и развиваться только в коренном споре с идеологией Просвещения. Чтобы разобраться в этой ветви, вдумаемся еще раз (см. «Век Просвещения и критика способности суждения»), на этот раз совсем вкратце, в логику Кантовской мысли.
5. Напомню смысл кантовской способности суждения. Именно «способность суждения», есть, по Канту, та сила, что преобразует (начинает преобразовывать) исходные определения Века Просвещения, во-первых, — в особую культуру просвещения, и, во-вторых, в собственно эстетическую идею, во всеобщий пафос поэтики. Способность суждения — это способность «подводить особенное (данный предмет, данное неповторимое впечатление, этого человека) под всеобщее». Под понятие. Но способность суждений позволяет подводить особенное под всеобщее, понимать уникальное в свете всеобщего таким образом, что в процессе этого «подведения», этого понимания изменяется, преобразуется, сосредоточивается само всеобщее, оно становится неповторимым всеобщим, изменившим не только сферу своего применения (это было бы банально), но самую свою суть, само определение всеобщего. Становится образом всеобщего. В итоге этого «подведения» определенное понятие (под которое я «подводил» особенное) оборачивается неопределенным понятием, понятием в состоянии становления, понятием открытым в бесконечное, в «космос», формирующийся в точке этого особенного. Здесь действует принцип: «центр везде, окружность нигде», но центр (это явление, это мгновение, этот предмет, этот индивид) излучается в свой особенный, по-особому всеобщий и бесконечный мир. Способность суждения, иначе говоря, судит не только особенное в свете всеобщего, но и формирует (судит?) это всеобщее в свете, в конусе особенного, силой особенного, как сказал бы Борис Пастернак. «Способность суждения», конечно, не способна реально претворить мир всеобщего, не способна изменить его, так сказать, «физическое», онтологическое бытие, она работает по схематизму «как если бы» В свете особенного, силой индивидуального способность суждения изменяет смысл мира, по-иному его (мир, вселенную, бытие) «центрируя»Так, весь мир, - с его деревьями, ветрами, облаками, звездами, пчелами, ароматами, сменами дня и ночи, солнцем и фотосинтезом, оказывается смыслом вот этого цветка розы — в это мгновение смысломэтого «тугого зачатка» розы (Пастернак), — смыслом, завязанном субъективно в моем суждении и — вполне реально, действительно, «плотски», — в произрастании, расцвете, завядании вот этого ростка.
«Способность суждения» возможно вообразить в точке двух расходящихся конусов: прежде всего, это конус того мира, о котором я сужу, осмысливая данное его средоточие. Этот конус расходится в бесконечность реального бытия. И, затем, — это конус моей субъективности, моих понятий, мнений, общения с другими людьми, эпохами, воззрениями. Этот конус сходится в средоточии вот этого, неповторимого и единственного суждения. Неопределенность и общительность моего духовного мира, сходясь в мгновении этого суждения, «возгоняет» мою субъективность (мой ум, моё самостоятельное утверждение), но эта субъективность, уникальность, индивидуальность есть, вместе с тем, преображение всеобщего интеллектуального и эмоционального, — бесконечного — в историю и в «sensus communis» разумного понятия.
Вот перед нами — снова — определение Просвещения, но совсем в ином, в культуро-формирующем смысле.
ВЕКПРОСВЕЩЕНИЯ И ГЕНИЙ ПУШКИНА
(Тезисы и тексты)
Просвещенный разговор о
«Тайная свобода» и независимость, — свой ум
«Поверхностность Пушкина, — субъективность (индивид как
произведение) и культура
_________
Дата добавления: 2015-08-21; просмотров: 53 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Идея личности как предмет исторической поэтики 5 страница | | | Примечания. Тексты |