Истоки: война и воин в эпоху саг

Как известно, в идеологии, ритуалах, стереотипах поведения западноевропейского рыцарства нашли отражение атрибуты воинского культа варварского общества, образ воина в христианской догматике, идея праведной христианской войны и т.д. Рыцарство Скандинавии, являясь «частным случаем» более общего явления, безусловно, имеет глубокие корни в архаическом обществе Северной Европы. Рецепция европейской рыцарской культуры происходила в рамках исконных скандинавских представлений об идеальном воине. Огромное влияние оказывало христианство, планомерно распространявшееся усилиями королей и церкви.

Привлекаемая нами помимо других источников саговая литература, несомненно, дает богатый и многоплановый материал для исследования. Предшествующая записи длительная устная традиция позволяет выявить ранние признаки рыцарской культуры в самом широком смысле, как имманентно присущие средневековой Северной Европе, так и привнесенные извне.

В начале рассматриваемого нами периода (XII – начало XIII в.) сохранялась традиция, по которой каждый свободный мужчина-скандинав номинально считался воином, защищающим себя, свою родню и свою страну. Многие областные судебники закрепляли это положение. В «Гуталаге» (судебник о. Готланд) говорится:

Охрану должен нести каждый, кому 20 лет

и пусть он держит оружие наготове…[150]

Это соответствует распространенному в Европе раннего Средневековья представлению, по которому владение оружием является одним из важнейших признаков свободного состояния, и наоборот – свободный мужчина мыслился, прежде всего, воином[151]. В массовом сознании скандинавов не сложилось представление о какой-либо социальной группе, полностью монополизирующей военную функцию, и не выработалась строгая оппозиция «воюющие / трудящиеся». Это будет характерной чертой всего скандинавского Средневековья. Адекватным объяснением данному факту помимо эгалитарной традиционности скандинавского общества может послужить относительная слабость государственных структур и военного сословия (в том числе количественная), не позволяющая осуществлять контроль и обеспечение общественной безопасности на должном уровне.

Саговая литература этого времени рисует архетипический образ воина, многие черты которого войдут в рыцарскую традицию. Свободный скандинав, обладая храбростью, силой, умом, проявляя эти качества, тем самым мог повысить собственный престиж и обессмертить свое имя в саге[152]. Таким образом, герой саги возвышал свою личность над приоритетом группового начала эпохи.

Представления об идеальном воине в сагах выражались через перечисление «искусств», которыми владел герой, что являлось одним из наиболее распространенных приемов характеризации героя. Суммируя данные саг, можно перечислить наиболее важные и распространенные «искусства», владения которыми считалось непременным для знатного воина: это, прежде всего, военные умения, а также умение резать и понимать руны, сложение стихов, часто упоминаются также игра на арфе и в шахматы[153]. В качестве важнейшего качества выступает навык общения в среде родовой знати и владение его ритуальной стороной, о чем в сходных выражениях говорится во многих сагах, например: «Хрут – отважнейший человек и умелый в обращении со знатными людьми»[154]. «Сага о Сверрире», описывая конунга Магнуса Эрлингссона (1163 [1164] – 1184), перечисляет его достоинства, значимость которых характерна как для древнескандинавской реальности саг, так и для рыцарского куртуазного сообщества:

Как и другие мужи в молодости, он любил вино и

женщин, был охотником до игр и не прочь

показать свое превосходство перед другими в

ловкости. Он был также очень силен, щедр,

красноречив, умел повелевать, отлично

владел оружием и любил нарядно одеваться[155].

Эти качества, несомненно, коррелируют с рыцарским идеалом, подразумевающим чрезвычайную важность «внешней» стороны рыцарской культуры и стремление к тому, чтобы христианский мир услышал о выдающихся качествах и поступках рыцаря[156].

Элементы самопрезентации воина, сакрализации атрибутов военного сословия имеют глубокие корни в европейской германской праобщности. Свое концентрированное выражение проторыцарские истоки получили в древней Скандинавии. Многочисленные знаковые атрибуты рыцарства запечатлены в саговой литературе. В этой связи, например, необходимо отметить то символическое, священное значение, которое придавалось оружию, в особенности мечу. Так, во многих скандинавских источниках упоминается о наделении меча именем:

У Торварда был меч, тот, который назывался

Прокусывающий броню; его привез Сигурд Грек

из Миклагарда[157]. (Сага о Стурлунгах; 1, 228).

В «Саге о Сверрире» говорится, что у конунга Магнуса Эрлингссона «был меч, который назывался Рыбий Хребет и считался лучшим из всех мечей»[158]. Подобные примеры можно бесконечно множить. Несомненно, прославленное оружие одушевлялось, считалось носителем воинской «удачи», а поэтому очень ценилось и передавалось из поколения в поколение. Вот, что говорится о судьбе меча норвежского конунга Олафа Святого после битвы при Стикластадире 1030 г.:

А меч тот он (человек, которому достался этот меч – А.К.)

сохранял всю жизнь. Потом достался его сыну, и так он

передавался из поколения в поколение, и каждый, кто

передавал меч следующему, говорил, как он называется и

откуда он[159].

Знаменитые мечи предков часто наделялись и в сагах, и в сознании людей необычайной боевой силой:

– Возьми этот древний ржавый меч, который принадлежал

предкам моего отца и всегда приносил удачу. Испытай сейчас

свою силу, - Стюрлауг взял его и ударил по выступу камня,

который лежал во дворе, и отсек от камня выступ, а

ржавчина осыпалась с меча, и он заблестел, как серебро[160].

В оружии (особенно знатного человека) персонифицировались не только «удача», но и высокий социальный статус, властные функции. Не случайно в «Саге о Сверрире» ритуал выражения верности и вхождения в ряды дружины осуществлялся путем прикосновения к мечу короля Сверрира: «Они взялись за его меч и стали его людьми»[161]. Все это в дальнейшем предопределило соответствующие семантические характеристики меча: он мыслился эмблемой рыцарской функции в той же мере, как корона королевской[162].

В скандинавской архаике можно проследить истоки специфического отношения к смерти, характерного для рыцарского этоса, с его особой идеей благородной, «правильной» кончины героя. Вместе с тем рационалистичному (в какой степени об этом можно говорить для эпохи Средневековья) сознанию скандинава претила безрассудность. Наряду с представлением о благородной, славной смерти не считалось позорным избежать заведомо проигрышного боя, что запечатлено как в сагах[163], так и в таком сугубо рыцарском литературном произведении XIV в., как «Хроника Эрика»[164], что, видимо, трактовалось как проявление рыцарских добродетелей мудрости и меры[165].

Как известно, огромную роль в формировании идеологии, самосознания, ритуалов, атрибутики, символики рыцарства сыграло христианство. Изучение этого аспекта имеет свою традицию в историографии, как и исследование христианизации Скандинавии. Поэтому, здесь мы ограничимся лишь несколькими замечаниями относительно влияния христианства на формирование рыцарского этоса в Северной Европе.

Распространение новой религии в Дании, Норвегии и Швеции, во-первых, было неравномерным, во-вторых, имело множество особенностей. Это касается, прежде всего, замедленного, социально окрашенного принятия христианства обществом. Церковь и сама религия, естественно, вобрали и преобразовали языческие обычаи, символику, ритуалы[166]. Влияние же христианства на сознание и менталитет скандинавов отмечали уже современники христианизации Севера:

В Нортманнии воспитываются храбрые воины…

Нортманны чаще нападают на других, чем подвергаются

нападению… Но после принятия христианства,

напитавшись благотворными знаниями, они научились

почитать мирную жизнь и истину…[167]

В русле средневековых христианских представлений о войне, ведение которой требует непременного оправдания перед Всевышним[168], в королевских сагах отражается постепенная христианская спиритуализация боя. Снорри Стурлусон, описывая битву (конец XII в.) между ярлами Эрлингом и Сигурдом, сообщает, что воины первого пели перед боем «Pater noster», а люди Сигурда – «Кирьяль» («Господи помилуй» на греч. яз.)[169]. Идея богоданности победы в бою оформилась еще в языческую эпоху. В этом плане можно говорить об очень постепенной замене покровительства воинам со стороны языческих богов на покровительство Христа, Богоматери, святых. В королевских сагах, повествующих о христианских государях Скандинавии, часто упоминаются обращения к св. Олаву, Богоматери и т.д. с просьбой о помощи в бою или в благодарность за победу (так, Сверрир благодарил за победу именно их[170]).

Скандинавское общество испытывало влияние как католической трактовки воина-христианина, так и, возможно, византийского культа воинов-святых, с которым скандинавы могли познакомиться в ходе посещений Греческой империи. «Христианнейшая война и воин-христианин были призваны спасти веру, над которой нависла угроза»[171]. Это стало одной из важнейших ценностных ориентаций западноевропейского рыцарства. Однако в отношении Скандинавии мы можем отметить меньшую степень христианской сакрализации войны и воинского ремесла. Это объясняется тем, что до XIV века культура Северной Европы все же не приобрела последовательного христианского характера[172].

Дата добавления: 2015-09-03