Эпическое и трагическое в характере Григория Мелехова

Соединение эпического и трагического начал происходит и в эстетическом центре произведения. Характер главного героя – Григория Мелехова – это характер одновременно и эпический, и трагический. Героический эпос напрямую выражает в искусстве идеал прекрасного, и герой эпопеи является носителем высоких и прекрасных качеств. Но ведь и трагическое – высшая форма прекрасного. Поэтому между героем эпопеи и героем трагедии, наряду с различиями, есть и существенные общие черты, определяющие, по мысли Гегеля, «величие характера и могущество субъективности» [3, 586] таких героев. Они "получают право встать во главе происходящего и видеть, что все основные события связываются с их индивидуальностью. Благодаря этому они блестяще сосредоточивают в себе то, что разбросано в национальном характере. Нация концентрируется в них, становясь отдельным живым субъектом" [3, 449 - 450]. Есть по крайней мере четыре родовых качества, четыре свойства такой сильной личности, которые классическая гегелевская эстетика считала общими, или близкими, или очень похожими чертами героя эпопеи и героя трагедии.

ПЕРВОЕ. Эпический и трагический герой инициативен, свободен и активен. Он должен действовать. Таков Григорий Мелехов. Его невозможно представить себе в роли стороннего наблюдателя. Вспомните, как в разгар восстания вернувшийся из плена Степан Астахов пытается «отсидеться» от войны в своем доме и как Григорий заставляет его принять участие в событиях. Самого его никто не заставляет и не может заставить делать что-либо против собственной воли: в конечном счете он всегда совершает выбор сам. И при этом ничего не делает вполсилы. Высокие порывы его рыцарственны, благородны, но и преступления – ужасны.

ВТОРОЕ. Эпический и трагический герой верен себе. Он должен действовать в соответствии со своей идеей, идеалом, принципом только так, а не иначе, и при этом идти до конца, оставаясь всегда самим собою. Как писал в связи с этим Гегель, «в том-то и заключается сила великих характеров, что они не выбирают [имеется в виду не выбор линии поведения в конкретных обстоятельствах: в этом смысле такие герои всегда сами выбирают эту линию; не выбирают они идею, идеал, принцип, который ими движет, вот в этом смысле говорит об отсутствии выбора Гегель – С.С.], но безусловно с самого начала они таковы, каковы они есть в своих желаниях и действиях. Они таковы, какие они есть, и навеки они таковы, и в этом их величие» [3, 593]. Такому герою совершенно чужды соображения «шкурные». Он не может и не хочет «прятаться» от жизни. Вспомните, как Прохор Зыков говорил Григорию после возвращения в хутор из Красной Армии: «Зря ты домой шел… Прислонился бы в городе, переждал, как утрясется эта живуха, а тогда и шел бы». Григорий в ответ только рукой махнул: «Это не по мне. Ждать да догонять – самое постылое дело». Перед явкой (по требованию Кошевого) в Вешенскую ЧК Григорий встретил Фомина, и тот ему посоветовал: «Лучше бы тебе, парень, смыться отсюда, да поживее». Но именно этот совет подтолкнул Григория совсем к другому решению, прямо противоположному: кончились его колебания: идти или не идти в ЧК, и, «поднимаясь по каменным ступенькам двухэтажного здания, он думал: «Кончать, так поскорее, чего тянуть! Умел, Григорий, шкодить, умей и ответ держать!».

И еще раз, уже в самом конце в ответ на «разумный» совет подождать пару месяцев с явкой домой до объявления амнистии, он решает поступить наперекор «здравому смыслу», но в полном соответствии с логикой своего характера: «Григорий… собрался в дорогу.

– Домой? – спросил у него один из дезертиров…

– Домой.

– Подождал бы до весны. К первому маю амнистию нам дадут, тогда и разойдемся.

– «Нет, не могу ждать»,– сказал Григорий и распрощался".

ТРЕТЬЕ. Трагический и эпический герой, по словам Гегеля, «не делит вины»: «Быть виновными составляет честь великих характеров» [3, 594]. То есть он самостоятелен и целиком отвечает за себя, за все последствия своих действий, не может уклониться от ответственности за свою вину, тем более не перекладывает свою долю вины на плечи других. Здесь есть коренное отличие от характера человека, сформированного миром «прозаически упорядоченной действительности», в котором "всякое действие совершается в условиях запутанных и разветвленных отношений" и где "каждый ссылается на других и, насколько это возможно, отстраняет от себя вину" [1, 197]. Такой человек настолько не свободен, связан и регламентирован обществом в своем поведении, на него с такой силой давят внешние обстоятельства, что он постепенно приходит к выводу о своем праве отрицать вину за собой и склонен перекладывать ее на других, на обстоятельства, на общество, на несправедливый мир. Так рождается знаменитая формула, с которой в русской литературе страстно спорил, даже воевал Достоевский: «Среда заела». Где уж Акакию Акакиевичу, Макару Девушкину, Обломову, Ионычу тягаться с эпохой и даже со средой! Зато те герои русской литературы, которые осмеливались бросить вызов среде и миру, взбунтовавшиеся против них, неизменно обнаруживали в себе те или иные качества трагических героев: Чацкий, Печорин, Раскольников, Иван Карамазов. Так что человек эпического или трагического склада, то есть, как писал Гегель, «самостоятельный, крепкий и цельный героический характер, не может делить вины и ничего не знает об этом противопоставлении субъективных намерений объективному деянию… Героический характер не проводит этого различия, а отвечает за все свое деяние всей своей индивидуальностью» [1, 197]. В минуты строгого суда над собой Григорий признает и значительность своей вины: «Может быть, Михаил прав, когда говорит, что не все прощается и что надо платить за старые долги сполна». И платит по самой высокой ставке: жизнью своей, жизнью близких.

Можно вспомнить для сравнения трагическую гибель Ивана Алексеевича Котлярова. Он сильный человек, но перед смертью дрогнул, не смог принять на себя вину за то, что произошло с его согласия и с его участием, и, вольно или невольно, при всем сочувствии к этому человеку, читатель не может не отметить это как слабость. Дарья обращается к избитому, еле держащемуся на ногах Ивану Алексеевичу:

«– Расскажи-ка, родненький куманек, как ты кума своего… как ты мужа моего, Петра Пантелеевича, убивал-казнил?

– Нет, кума, не казнил я его!

– Как же не казнил?.. Ить вы же с Мишкой Кошевым казаков убивали? Вы?

– Нет, кума… Мы его… я не убивал его.

– А кто же со света его перевел? Ну кто? Скажи!

– Заамурский полк тогда…

– Ты! Ты убил!.. Говорили казаки, что тебя видали на бугре! Ты был на белом коне! Откажешься, проклятый?

– Был и я в том бою…– В голосе его явственная оказалась неуверенность, когда он проговорил: – Был и я в тогдашнем бою, но убил твоего мужа не я, а Михаил Кошевой. Он стрелял его. Я за кума Петра не ответчик».

Да, стрелял в сердце Петра Михаил Кошевой, но ведь не Кошевого, а Ивана Алексеевича просил в тот момент Петр Мелехов пощадить его: "Кум Иван, ты моего дитя крестил… Кум, не казните меня!"

Иван Алексеевич не берет на себя ответственности. В подобных ситуациях Григорий Мелехов или Подтелков ведут себя иначе: они не отрекаются от своей вины и в том, что происходило при их участии, хотя бы непосредственной вины на них и не было.

И, наконец, ЧЕТВЕРТОЕ. Герой эпопеи и трагедии с достоинством принимает свою участь, всю горечь расплаты. Он не жалуется – это было бы недостойно его, как проявление слабости,– но грустит, потому что, полный сил и воли к жизни, он погибает слишком рано. Так грустит полный жизни Ахилл в «Илиаде» Гомера, чувствуя приближающуюся смерть. Так и Григорий Мелехов с грустью и досадой подводит итоги своей жизни: «Летит жизня, как резвый конь. И я уж сединой побитый, все от меня отходит… Верно говорил дед Гришака: «Мельканула жизня, как летний всполох». Тут и так коротко отмеряно человеку в жизни пройтить, а тут надо и этого срока лишаться… Тудыть твою мать с такой забавой! Убьют, так пущай уж скорее».

Таковы родовые черты характера, объединяющие трагического и эпического героя.

Но этот вывод можно принять только в самом общем плане, потому что бывает разный эпос и разные трагедии. И здесь нужно различать, герои каких из них действительно похожи, близки друг другу, а каких нет. Не ставя и не рассматривая специально этот вопрос, Гегель в своей «Эстетике» все же констатирует родственность некоторых типов эпоса и некоторых форм трагедии в отношении способов трактовки характера.

Так, Гегель устанавливает в этом плане родственность героев романтической (по его терминологии это означает – современной, т.е. эпохи Шиллера и Гете) трагедии, с одной стороны, и романа, но не эпопеи, – с другой. Гегель считает, что в трагедиях Шиллера и Гете герои – люди сильные, мужественные, активные, целеустремленные, но тем не менее в их действиях нет героического пафоса борьбы за общие, общенациональные интересы или трагического пафоса жертвенности во имя сверхличного, общего. Их цели, движущие ими мотивы – любовь, власть, честолюбие – Гегель называет «субъективными» [3, 592]. "В целом в современной трагедии, – пишет он, – индивиды действуют отнюдь не ради субстанциальности своих целей, и не субстанциальность оказывается пружиной их страсти, но в них требует удовлетворения субъективность сердца и души или особенность их характера" [3, 603].

Это означает особый принцип подхода к раскрытию характера. А именно: в трагедии данного типа, так же как и в романе как виде эпоса, художник раскрывает, показывает героя прежде всего со стороны индивидуальных и даже индивидуалистических личных склонностей и стремлений. Следовательно, в отношении способов трактовки характера героя родственны между собой «романтическая», индивидуалистическая трагедия и роман как вид эпоса. Опираясь на эту параллель, можно анализировать трагедийный элемент в романе (например, в романе-трагедии Достоевского).

Но можно ли видеть такого рода синтез эпического и трагического в «Тихом Доне»?

Да, если мы, к примеру, встанем на точку зрения концепции «отщепенства» и будем отстаивать идею о личной, субъективной обусловленности трагедии Григория Мелехова, видеть в ней нетипичную случайность, в которой нет никакого общего, тем более «субстанционального», всемирно-исторического содержания. Однако в таком случае возникает неизбежное противоречие, даже несовместимость между эпическим и трагическим началами в художественном мире «Тихого Дона». Ведь его эпическое содержание, как мы уже говорили, имеет совершенно очевидно не субъективный, не частный, не индивидуалистически-личностный, а героический и всеобщий (по терминологии Гегеля – «субстанциональный») характер. И если герой в таком мире будет преследовать исключительно личную, субъективную, индивидуалистическую цель, – он не выдержит нагрузки. Такой герой в этом мире был бы ничтожен и мал, и форма эпопеи была бы взорвана изнутри. Попробуйте мысленно поместить в мир «Тихого Дона», скажем, Раскольникова с его идеей – он был бы в этом мире жалок и смешон. В мире коллизий «Преступления и наказания» он значителен и очень серьезен, а в центре или даже на периферии коллизий «Тихого Дона» такой герой представлял бы собой весьма ничтожную фигуру.

Следовательно, мы можем сделать вывод о том, что героическая по своему содержанию эпопея не совмещается с субъективно-индивидуалистической (по терминологии Гегеля – «романтической») трагедией. И очевидно, что не такого рода синтез эпического и трагического осуществляется в шолоховском эпосе.

Но есть другой тип соотнесенности трагического и эпического.

Его также устанавливает Гегель в «Эстетике», фиксируя родственность в отношении способа трактовки характера героической эпопеи как вида эпоса, с одной стороны, и героической же трагедии (типа древнегреческой) – с другой.

В героической трагедии резко осуждается своеволие героев, нарушивших общественные нормы во имя личных интересов. В ней нет оправдания субъективным, индивидуалистическим устремлениям героев. Но то же самое характерно и для героической эпопеи. Ее герои действуют во имя общих интересов – интересов рода, коллектива, народа, человечества. Такой пафос, такую устремленность героев трагедии или эпопеи Гегель обозначает термином «субстанциональность», в отличие от «субъективности», то есть обращает внимание на всеобщность, сверхличность их цели.

Можно ли усматривать соединение именно такого типа эпического и трагического начал в мире «Тихого Дона»? Эпическое содержание, безусловно, таково. Таково же и трагическое начало, если рассматривать пафос, цель, устремленность Григория Мелехова не как субъективный, индивидуалистический, личный интерес, а как нечто, имеющее общее, «субстанциональное» значение, – в том смысле, как, например, рассматривает цель и идею правдоискательства Григория Мелехова философско-эстетическая концепция. В этом случае трагическое и эпическое могут соединиться и в изображаемом «событии», и в том, что образует его сердцевину, эпицентр – в характере героя. Конечно, напряженность, противостояние между трагическим и эпическим началами и в этом случае сохраняются. Ибо они порой как бы разнонаправлены, действуют в противоположных направлениях. «Синтетическая», эпико-трагедийная жанровая форма «Тихого Дона» строится на диалектике соединения героического начала с трагическим, – именно диалектике как единстве и борьбе противоположностей.

Трагическое и эпическое сочетаются и противоборствуют друг с другом как равнозначные по силе, и трагедийный элемент от этого только усиливается. Такой герой имеет право бросить вызов миру, времени, истории. Это не "тварь дрожащая", а личность, обладающая "величием характера и могуществом субъективности", т.е. характер сильный и героический.

4. Трагедийные элементы жанровой структуры «Тихого Дона»

Способ трактовки характера – это вопрос не только содержания, но и формы. Но когда речь идет о жанре, на первый план неизбежно выдвигаются вопросы о материале и способах построения художественного мира произведения, в особенности вопросы композиции и сюжета.

К чему ведет синтез эпопейного и трагедийного начал в этой сфере? A priori можно предположить, что это должно отразиться и в системе композиционных соотношений и связей; и в способах организации сюжета, и в системе связей между характером и обстоятельствами. Но это a priori, до опыта, а сколько-нибудь значительного опыта исследований такого рода пока еще нет. Очень немногое можно найти по этому вопросу в работах шолоховедов. Ведь эпопея и трагедия в отношении сюжетно-композиционных закономерностей и структур не столько родственны, сколько резко различны, даже противоположны. Синтез – если он есть – должен привести к чему-то совершенно особому, необыкновенному. Мы – читатели – интуитивно это необыкновенное чувствуем. Например, не только сходство, но и резкое отличие «Тихого Дона» от «Войны и мира». Или жанровое своеобразие гетевского «Фауста», который исследователи определяют то как эпико-драматическую трагедию, то как трагическую драматическую эпопею. Но серьезного, основательного и глубокого специального исследования структуры «Тихого Дона» с этой точки зрения пока еще, по существу, нет. Поэтому можно только сослаться на то немногое, что можно найти в работах отдельных исследователей Шолохова и высказать на этот счет несколько соображений. Необходимо прежде всего напомнить вывод И.И.Ермакова о внутренней художественной установке «Тихого Дона», которого мы касались – в другой связи – раньше, когда речь шла о своеобразии трагического в эпопее Шолохова. В ней нет установки на психологическое исследование характера в смысле прослеживания этапов его развития, движения, эволюции. Установка другая: не эволюция характера, а противостояние героя и мира. То есть в эстетическом центре произведения – не история характера, а судьба, участь героя. А это принцип трагедии, но не романа, не эпопеи. Речь идет не об отрицании одного из названных начал и не о механическом их противопоставлении, а о преобладании и доминантной роли одного из них в художественной структуре произведения. В нем, конечно же, есть рассказ и об истории характера, о его эволюции, но это не самоцель, не главный предмет внимания автора, – все подчинено другому началу, действительно главному, – раскрытию трагической судьбы. «Не проблема характера человека, а проблема его судьбы составляет сердцевину философско-исторического содержания «Тихого Дона»[234].

В романе множество героев. Если сказать точнее, их 870, в том числе не менее 250 реальных исторических лиц, участников событий[235]. И тем не менее можно говорить о моногеройности как композиционном принципе эпопеи Шолохова, потому что в центре «Тихого Дона» – один герой, Григорий Мелехов, а все остальные линии и судьбы соотнесены с ним, и всё в каждой из них и в романе в целом сфокусировано на его судьбе. И это сближает «Тихий Дон» именно с трагедией, потому что для собственно эпопеи моногеройность не свойственна. Для нее свойственно другое: переплетения, перебивы разных сюжетных линий, связанных с прослеживанием историй разных героев. Так это происходит в «Войне и мире» и в «Хождении по мукам». Кажущееся исключение – «Жизнь Клима Самгина». Но это не эпопея, а роман особого типа, «моногеройность» которого определяется совсем иной причиной: принципом изображения жизни через восприятие центрального персонажа, выдержанным в композиции и повествовательной структуре романа очень жестко[236].

В «Войне и мире», «Хождении по мукам», «Последнем из удэге» и др. романах-эпопеях исключительно важное значение приобретает рефлексия – прослеживание психологических процессов, внутренних извивов души. В «Тихом Доне» все это не исключается, но на первый план выходит действие, а вместе с ним драматический (трагедийный) элемент. Причем это особое действие, очень емкое: оно является и своеобразной реакцией героя на обстоятельства, и основным «кирпичиком», структурным элементом построения композиции и сюжета. Здесь опять-таки не нужно видеть механического противопоставления двух этих начал: рефлексии и действия. Цель нашего сопоставления другая: показать разную роль, разный удельный вес этих элементов в художественной системе Шолохова. А удельный вес действия как элемента структуры здесь значительно выше, чем, скажем, у Л.Толстого, где столь же важным, если даже не более важным элементом структуры является рефлексия. И это отличие тоже продиктовано трагедийностью основной художественной установки «Тихого Дона».

В связи с вышеизложенным в огромной степени возрастает в художественной структуре романа, в организации его сюжета роль поступка. Если, скажем, Л.Толстой исследует человека прежде всего в его рефлексии, в диалектике его мысли и чувства, то в эпосе Шолохова человек исследуется преимущественно в его деянии. Поэтому поступок становится содержательной и структурной основой «Тихого Дона», основным его «строительным материалом» – клеточкой, кирпичиком, блоком, из которых строится здание романа как целого.

Причем в «Тихом Доне» совершенно особое соотношение поступка с событием, с обстоятельствами[237], характерное скорее для трагедии, чем для эпоса. Обстоятельства, события, конечно, побуждают человека к поступку, но главный импульс к его совершению исходит от него самого, и потому поступок становится одной из первопричин событий, фактором формирования самих обстоятельств жизни.

Под поступком имеется в виду не просто реакция на обстоятельства. Она свойственна обыкновенным, не трагическим героям романа. У таких героев, как Коршунов, Листницкий, Калмыков, (и Штокман, и Кошевой), поступок – это однозначная реакция на событие. Реакция, с железной логикой детерминированная их идеологической позицией и предыдущей историей каждого героя. Поступки таких героев вполне можно «вычислить» заранее, то есть предугадать. Их так же легко можно и объяснить.

А вот поступок трагического героя – Григория Мелехова – совсем иное дело. Он всегда проблематичен, или, как характеризует его М.С.Кургинян, «полемичен»[238]. В его мотивировке преобладает внутренний, волевой импульс, т.е. драматический, трагедийный (а не эпический, для которого свойственен параллелизм мотивировки) элемент. Его нельзя предугадать. Он всегда либо опровергает, либо существенно уточняет те ожидания и прогнозы, которые вытекают, казалось бы, из логики предыдущего развития действия. Наконец, поступок Григория Мелехова всегда трудно объяснить – так много в нем сплетается всего и всякого – и очень трудно определить его возможные последствия, прежде всего для самого героя.

Потому что поступок Григория Мелехова – это поступок трагического героя, поступок, представляющий собой действие, в известной мере свободное от власти обстоятельств.

Рядом с его поступком – другие категории трагедийного ряда: это прежде всего выбор, который всегда предшествует поступку Григория, а, с другой стороны, вина и ответственность, которые неизбежно возникают как следствие, результат поступка. Об этом уже достаточно было сказано ранее, а сейчас нужно обратить внимание на обусловленность этих категорий в художественной структуре «Тихого Дона» её трагедийным элементом.

Соединение трагического и эпического в жанровой структуре "Тихого Дона" резко усиливает мотив неразрешимости конфликтов и проблем, возникших в мире и отраженных в шолоховской эпопее. Оно обостряет тем самым трагедийное начало в содержании эпопеи в целом и в каждом её структурном элементе, особенно в узловых сюжетных ситуациях, таких, как разговор в ревкоме, убийство матросов и последовавший за ним припадок, столкновение с генералом Фицхалауровым, допрос красного командира, встречи с родными после смерти Натальи, последний разговор с Кошевым, гибель Аксиньи и др.

Дата добавления: 2015-08-18