История ХХ века и судьбы эпопеи в русской литературе

Почему наше литературоведение столь прочно, на десятилетия, попыталось забыть классическую теорию эпопеи Гегеля? Формалистическое его крыло – из-за того, что в этой теории есть элемент социально-исторического объяснения художественной формы, что форма у Гегеля – содержательна. Социологическое – по причинам идеологическим. Ведь б о льшая часть произведений, которые литературоведы относят к этому жанру, в том числе лучшее из них – «Тихий Дон» – созданы на материале революции и гражданской войны. А Гегель, как мы выяснили, не по случайности, не по капризу, а по самой сути своей теории не счел возможным признать плодотворным материалом для эпопеи материал, связанный с гражданскими войнами, разрушающими целостность государства, народа, нации, раскалывающими их на враждебные части. Поэтому мы не можем не поставить принципиальный вопрос: есть ли на самом деле почва для эпопеи в исторических событиях ХХ века? Есть ли в них признаки героического состояния мира, которое представляет собой объективную почву, необходимое условие для реализации эпической идеи и создания эпопеи?

Таким периодом в жизни нашей страны с большой долей уверенности можно считать события Великой Отечественной войны. Черты героического состояния мира в них, безусловно, есть, хотя они и осложнены другими признаками. А почему же мы до сих пор не имеем произведения о войне, равного по масштабу и значению «Войне и миру»?

Вера в то, что такой роман появится, высказывалась уже в годы войны. «Будущий Толстой сейчас не пишет – он воюет»,– говорил тогда Илья Эренбург. Убежденность в появлении подобного произведения сохранялась в течение всех последующих десятилетий. Наиболее вероятным автором будущей эпопеи о войне считали Шолохова. Но его роман «Они сражались за Родину» так и не был закончен, а значительная часть уже написанной рукописи была сожжена автором после того, как ее публикация была запрещена ЦК КПСС[218].

Были произведения о войне крупного масштаба, с большим эпическим прицелом. Но пока «Войны и мира» о Великой Отечественной войне нет. Критики «демократического лагеря» поспешили объявить современной «Войной и миром» «Жизнь и судьбу» В.Гроссмана. Прошел конъюнктурный ажиотаж, и сейчас что-то нет охотников давать роману Гроссмана такие оценки.

Наверное, в том, что эпопеи о войне так и не появилось, «виноват» не объективный, а субъективный фактор. Ведь недостаточно, чтобы был исторический материал, нужно еще, чтобы был и Гомер, или писатель толстовского или шолоховского масштаба таланта. Поэтому с немалой долей вероятности можно считать, что главной книгой о войне была и останется «Книга про бойца» – поэма «Василий Теркин», написанная А.Твардовским еще во время войны, в 1941-1945 годах. Ведь среди почти 30 миллионов жизней, унесенных войной, были сотни писателей и тысячи тех, кто мог ими стать. И, может быть, еще тогда вражеской пулей был решен вопрос о том, быть или не быть в литературе великой книге об этом великом событии ХХ века.

Таким образом, те существующие в русской литературе произведения, которые можно было бы рассматривать как примеры эпопейного жанра, в основном связаны с темой революции и гражданской войны – другим грандиозным историческим событием ХХ века.

Но можно ли рассматривать события революции и гражданской войны в качестве материала, который дает объективную почву для возрождения жанра эпопеи? Не слишком ли категоричен был Гегель в своем отрицании такой возможности для художественного воспроизведения событий, связанных с гражданскими войнами? Он считал, что в такого рода событиях есть материал и почва для создания произведений трагического искусства. Для эпопеи же – нет, потому что в эпохи гражданских войн нет требуемого идеалом внутреннего единства народа и нации. Есть, наоборот, раскол, борьба в самых крайних формах.

Но гегелевская диалектика, как известно, противоречит его системе. И в самой его «Эстетике» можно найти аргументы в пользу иной точки зрения, согласно которой не так уж фатально плохо обстоит дело для судеб эпопеи и в исторические периоды, связанные с гражданскими войнами. Гегель сам обратил внимание на то, что в такие периоды происходит распад «прозаически упорядоченной действительности». Единства внутри народа и нации действительно нет. Но нет и основанной на законе и авторитете власти «прозаически упорядоченной действительности». В 1-м томе «Эстетики» Гегель замечает, что эпоха гражданской войны разрушает прозаическую упорядоченность жизни. Ибо закон, право перестают регулировать поведение людей безраздельно. Люди получают возможность самостоятельных действий. Происходит распад государственности. В обществе возникает состояние неупорядоченности, неустойчивости. Прежние регуляторы перестают действовать. Как пишет Гегель, «в эпохи гражданских войн узы порядка и законов ослабевают или совершенно распадаются. Благодаря этому герои получают требуемые для идеала независимость и самостоятельность» [1, 201]. «Для идеала» – это значит: для идеала прекрасного, а следовательно, и для героического эпоса, который и воплощает наиболее ярко такой идеал.

Таким образом, революция и гражданская война – особое состояние мира. Оно не вполне соответствует гегелевской дихотомии: «героическое» – «прозаическое» – и соединяет в себе черты разных «состояний мира». «Прозаическое» состояние разрушается.

Но, может быть, нет и «героического» состояния? В сущности, это вопрос об идеале и реальности, о цели и о возможностях и формах ее реального осуществления. В особенности, когда речь идет о революции, движимой стремлением к осуществлению социалистического идеала. Для Гегеля как философа «прозаическое» состояние мира, возникшее в результате буржуазных революций – последний и окончательный итог исторического процесса (вывод философской системы, противоречивший методу диалектической философии Гегеля).

Что же представляет собой «состояние мира» в эпоху «социалистической» революции? Это в высшей степени противоречивое состояние, и главное противоречие заключено в несоответствии между идеалом и реальностью, целью и средствами.

Необходимо отвергнуть ходячие политизированные, идеологизированные, пропагандистские конъюнктурные представления об Октябрьской революции – как прежние, апологетические, так и нынешние, негативистские, представляющие революцию как дело кучки негодяев-заговорщиков во главе с Лениным, купленным на немецкие деньги, либо как некую «ошибку». Столь легковесные трактовки столь грандиозного события, в котором принимали активное участие многие миллионы людей, не могут ничего объяснить[219]. Я уже приводил слова Н.Бердяева: «Для того, чтобы понять ложь большевизма, нужно понять его правду». Точно так же, чтобы понять правду «белого движения», нужно понять и его ложь.

В идеале (с эстетической точки зрения) то, ради чего совершалась революция, есть «героическое состояние мира». Оно было целью, идеалом, перспективой революции. А поскольку люди верили в эту цель и боролись за ее осуществление, причем в эту борьбу были вовлечены миллионные массы народа, то эта цель представлялась реальной, достижимой, она осуществлялась уже на практике. Поэтому и в самой действительности оживали черты «века героев», и люди обнаруживали качества «героев», действовавших со всем напряжением сил, свободно, инициативно и самостоятельно. Такие герои были и в "красном", и в "белом" лагере, и это прекрасно показано в шолоховском "Тихом Доне". Поэтому литературоведы (кстати сказать, не наши, а английские: Ральф Фокс, Кристофер Кодуэлл), еще не зная тогдашней реальной практики русской литературы, в 30-е годы чисто теоретически поставили вопрос об эстетическом эквиваленте эпохи социалистической революции в России и сделали вывод о возможности возрождения на этой почве форм героического эпоса, т.е. эпопеи[220].

С другой стороны, революция вызвала гражданскую войну, т.е. глубочайший раскол, противоборство, страдания и гибель миллионов людей. И само осуществление революционных целей (как мы уже говорили, когда речь шла о концепции «сочувствия» или «философско-эстетической концепции» трагического в шолоховском «Тихом Доне») приняло крайне острые, порой уродливые и опасные формы[221]. Поэтому «состояние мира» в эту эпоху несло в себе не только героический потенциал, но и острейшие трагические противоречия и коллизии. Оно было и поистине героическим, и в то же время безмерно жестоким.

Каким же мог быть адекватный эстетический эквивалент такого «состояния мира», такого «события»? Какова должна быть «Илиада» эпохи революции и гражданской войны? Ни форма собственно «Илиады», ни форма «Войны и мира» этому особому состоянию мира не адекватны. Следовательно, жанровая форма эпопеи для выражения такого содержания должна была трансформироваться, видоизмениться, приобрести новые черты. Это и произошло. Эстетический эквивалент эпохи революции и гражданской войны русская литература ХХ века создала в жанровой форме шолоховского «Тихого Дона». В ней нам и предстоит попытаться разобраться в дальнейшем.

А сейчас я считаю необходимым изложить свою точку зрения еще по двум дополняющим содержание этой главы вопросам, имеющим отношение к теории эпопеи (специально для интересующихся этой проблематикой).

Дата добавления: 2015-08-18