Из дневника Фреи Виолы Эджерли. «В доме поселилось странное существо

«В доме поселилось странное существо. Genius loci. Хра- нитель места.

Таких жителей Эджерли-Холл еще не знал. Он точно не дома и не в гостях. Есть он или нет, точно кошка, никогда не скажешь наверняка. Ходит неслышно. Может исчезнуть надолго. Где он – в библиотеке ли, в саду, у себя, неизвестно. То вдруг покажется в проеме двери, в перспективе коридо- ра, посмотрит, точно проверяя, все ли дома и всё ли на ме- сте, и что делает или о чем думает каждый. Пронижет про- странство вниманием, острым, как его силуэт – быстрым и тонким, как высокоточный сканер, касание которого никто и не заметит, тогда как все данные уже сняты и сохранены, уловит все важное всем существом, и снова где-то рядом, но где – пока не пошевелится за своим монитором, не начнет говорить или не покажется с секатором или тачкой между деревьями, не увидишь.

Новый садовник. Ларри Эсперсен.

Но вот что еще. С тех пор, как он появился, в доме нет тем, которые нельзя обсудить. То есть тех, о которых можно было бы подумать, что они недоступны, неизвестны, далеки. С его появлением – оказалось, что бы мы не делали или не знали, не имеет предела. Странно, что элементарные вещи становятся иногда очевидными только в особых условиях».

– Как тебе у нас?

– Тепло. Спокойно. Так тепло, что, видишь, расквасил- ся с непривычки. Нужно было шляться по всем сквознякам, орать благим матом на всех перекрестках, чтобы никогда ни разу, и вот – стоило попасть в теплый дом, простыл, как мальчишка. Аклиматизация. Смешно и глупо.

– Рискую прослыть среди тебя бесчувственной своло- чью. Но я, признаться, рада.

– В каком смысле?

– У меня, как у хозяйки – камень с души. Слухи о том, что ты тролль и оборотень, как бы убедительно они не зву-

чали повсюду, слава богу, развеяны твоим насморком хотя бы в стенах одного дома в стране. Каюсь, меня до сих пор терзали смутные сомнения, но теперь вижу, – все как у всех, человек чихающий из плоти и крови.

Ларри шмыгнул, приподняв плечи. Казалось, он слушал не без удовольствия, движением, выдающим смущение, вы- тащил из кармана и вновь спрятал полосатый платок.

– Ничего. Нас соплей не перешибешь.

– Это совершенно не децентно!

– Прости... муконазальным секретом.

– Нет. Ты все-таки тролль. Он усмехнулся.

– Ладно, лично я не против. Не отвлекайся. Гони меня в Википедию. Только выпей чай. И голову повяжи. Согреет- ся, быстрее поправишься.

– «Ум ученого или философа, хотя изначально хотел быть пиратом»?

– Что-то в этом роде. Ребятам на радость. Будь другом, позови их.

– Сейчас. Только не чай. Кофе. И покрепче.

– Знаешь, как это называется? Волюнтаризм* в отдельно взятом британском доме.

– Да у тебя весь дом на нем построен. Не знаю, замеча- ла ты или еще нет. «Меня прозвали “волей” иль “желаньем”. А воле есть в любой душе приют»**.

Фрея кивнула.

– Да. И то верно. Как всегда. Как ни крути.

Ларри выглянул из окна кухни и громко свистнул, давая детям знать, что чай готов. Потом, закрыв окно и присло- нив к раме локоть, долго смотрел на холмы, задумавшись.

– «Выходит, что никто в Венеции не может назвать себя свободным? Возможно, но согласитесь, что для того, что- бы быть свободным, достаточно считать себя таковым»***, – сказал он.

– Тянет? – Фрея подошла ближе. – За горизонт?

* Волюнтаризм (лат. voluntas – воля) – направление в философии, признаю- щее волю первоосновой всего сущего.

** У. Шекспир, Сонет 136. Пер. С. Маршака.

*** Дж. Казанова.

Он молча несколько раз кивнул, не отводя глаз от пер- спективы за окном.

– Знаешь, я часто представляю себе, что сделаю в пер- вую очередь, когда стану свободен. Как заключенные или раненые после многих лет голода или лечения мечтают о первой роскошной трапезе на свободе или о том, как забу- дут о шрамах. Но не могу сказать точно, что сделаю, когда окажусь на воле. Именно сейчас, если мне выпадет корот- кая передышка на свободе, я знаю, чего мне хочется. В моей нынешней жизни нет места спонтанности. Если я освобо- жусь, главной роскошью будет возможность делать то, что хочу, когда хочу, ничего не планируя. Как заблагорассудит- ся. Казалось бы, я и здесь свободен. Но ты понимаешь, что я имею в виду. Когда-нибудь я буду снова в дороге.

Фрея взглянула на простор за окном и вновь на него.

– Обязательно.

– Знаешь, что меня поразило больше всего из того, что я узнал здесь?

– Пока нет.

– Степень актерской несвободы не в смысле подчинения авторскому замыслу. А наоборот. Казалось бы, кто, как не они, всю жизнь живут вопреки устоям, ходят непроторен- ными путями, бунтуют, нарушают традиции и приличия. Так что и трава не расти. Все нипочем, все по плечу, все во- преки. Оказалось, все не так просто.

– Естественно. Это только кажущаяся видимость на по- верхности.

– Поверхность, да.

– Поверхность. Знаешь, в пьесе «Привычка творить ис- кусство» Алан Беннет сказал: «Актеры, как солдаты. Солда- ты боятся врага. Актеры боятся зрителей. Боятся провала. Боятся, что память подведет, боятся искусства». И еще о том, что, казалось бы, если идея, затея, театральный про- ект, смелое начинание не в первый год и даже не в первое десятилетие отвечают на гамлетовский вопрос и решают

«быть», никто не знает, чем и как встретит это начинание мир. Казалось бы, всем было бы легче отказываться от сво- их привычек. Но тут кроется что-то удивительное. Вместо того, чтобы вздохнуть с облегчением и не лезть на передо-

вую со своими страхами, никто этого не делает. И там, где по всей логике должны были бы остаться лишь незатей- ливые, легкие развлекательные программы, на сцену вы- ходят… пьесы. «Пьесы тяжелые, пьесы пустяковые, пьесы абсурдные, пьесы искупительные, пьесы блестящие, пьесы слабые – но непрерывно возобновляющиеся пьесы. Пьесы, пьесы, пьесы. Привычка творить искусство».

– По-моему, совсем не случайно Уильям был перчаточни- ком.

– То есть?

– Перчатка. Ты стал формой, готовой принять все, что будет необходимо. Она – твоя защита и защита того, чего ты касаешься, от тебя самого. Он столько их перемерил, столь- ко рассмотрел и ощутил, что уж точно знал, что такое – перчатка на руке того, чья воля творит, кто сам является ис- полнением воли.

Они замолчали.

«Это – сон. И может показаться, что Я – только зритель.

Но Я – это всегда еще и режиссер».

Виола очнулась.

– А?!

– Тшш, – Джим сидел на краю тахты рядом, положив руку на ее плечо.

Виола вздохнула.

– Как глубоко я заснула. Ты рисовал?

Она тронула пятно масляной краски на его руке.

– Пойдем. Взглянешь, – ответил он. – Только не пугайся.

– Господи! – Виола села, опустив ноги на пол. – Что ты там натворил?

– Может быть, не все так плохо.

Они прошли из библиотеки на верхнюю веранду дома, предназначенную для зимнего сада, которую Джим давно приспособил под мастерскую, где писал картины, когда на это хватало времени и был соответствующий настрой.

– Смотри, – сказал Джим.

На мольберте Фрея увидела картину, героя которой уз- нала в ту же секунду, какой бы странной, сюрреалистичной она не казалась.

Это был плечевой портрет человека, одетого в холще- вую серо-сиреневого оттенка рубаху с глубоким вырезом, подшитым простым подворотом по краю, с длинными во- лосами жемчужного оттенка, сносимыми ветром слева на- право, в почти прижатой к груди руке он держал несколь- ко стеблей еще цветущих ромашек, чуть больше десяти. Длинные тонкие пальцы, казалось, даже не сжимали стеб- ли, словно зацепившееся между ними. Бледная кожа, четко очерченные мягкие губы – все подсказывало портретное сходство, но догадка оставалась догадкой. Верхнюю часть лица, скулы, нос, глаза, полголовы скрывал покров грубо- вато сотканной, но в то же время легкой холстины, похо- жей на густую плотную марлю, которую, точно также, как волосы, цветы в руке и их корни, веявшие вдоль плеч, ох- ватывая фигуру, ветер трепал и сносил вправо. На левой части летящего покрова поверхность преображалась в за- снеженное поле перед подъемом на холм, где стояли три тонких деревца, одно было значительно выше двух других. Мимо них, против ветра, справа налево двигалась малень- кая белая крылатая фигурка ангела. У ангела волосы были похожи на одуванчик, лицо и фигуру освещало зарево, сквозь перистые встревоженные серые облака восходя- щее за белым холмом, силуэтом которого была голова ге- роя портрета. Три сухих листа зацепились и колыхались на краю развевающегося покрова, а еще один холст краями охватывал плечи изображенного, словно стараясь хотя бы отчасти защитить его от ветра.

Виола вздохнула и покачала головой.

– Джим…

Он ждал, что она скажет. Она молчала.

– Когда ты решил писать его?

– Месяц назад. А что?

– Этого не может быть.

– Почему?

– Потому что это мой сон. Он посмотрел на жену.

– А когда ты его видела?

– Сразу после кровли. Джим помолчал.

– Может, не надо, Джим. Дженни не выдержит. Лучше не торопиться.

– Не лучше. Ты знаешь, что Джерри сделал ей предложе- ние?

– Боже, нет. А ты как узнал?

– От Маффина.

Виола всплеснула рукой.

– И смех, и грех, ей-богу!

– Что?

– Сплетники, – беззлобно фыркнула она.

– Так или иначе, как быть теперь, нужно решать здесь и сейчас.

Виола думала.

– Что ж. Подари ей картину. Завтра мы вернемся сюда.

– И все?

– А что еще?

Джим долго вопросительно смотрел на нее.

– Что?

– Ладно. Утро вечера мудренее.

Утром должно было состояться последнее заседание ко- миссии по расследованию.

Дата добавления: 2015-08-18