Глава двенадцатая. Кейр привез Марианну поздно вечером, я открыла им дверь

Луиза

Кейр привез Марианну поздно вечером, я открыла им дверь. Сестра была даже бледнее, чем раньше, может, так казалось из-за ссадины на лбу, видимо, она обо что-то ударилась. У Кейра был невероятно утомленный вид, даже глаза запали. Я тут же вспомнила (невольно покраснев), почему сама не спала прошлой ночью, и пыталась понять, что скрывается за этой усталостью – минуты счастья? Но нет, лицо напряженное, резче обозначились морщины. Улыбнулся мне тепло, но улыбка не коснулась ею удивительных и каких-то странных глаз, кстати, он сразу отвел их в сторону. Зайти он отказался, твердя, что нанесет нам грязи своими ботинками, что он жутко измотан и что ему нужно поскорее лечь.

Марианна не поцеловала его на прощание, и он ее тоже, но я заметила, как она сжала на миг его плечо, когда они обменивались коротким «пока». И только я захлопнула дверь, Марианна тут же заявила, что ей нужно полежать в горячей ванне, долго-долго, а потом – сразу уснуть. В общем, я уяснила, что на задушевную девичью беседу за поздней чашечкой чая рассчитывать не стоит.

Но если честно, расспрашивать Марианну о том, что она делала и где побывала, занятие неблагодарное. Она может, конечно, рассказать о своих впечатлениях, и это всегда любопытно, но все же получается разговор с односторонним, так сказать, движением. Ваши и ее впечатления просто невозможно и бессмысленно сравнивать. В прошлом году ездили мы с ней в Венецию, Гэрт стал расспрашивать, что видели, что понравилось. Я, разумеется, охала и ахала, восторгаясь пейзажами Джованни Каналетто (а чем же еще?), Марианна молчала. Гэрт сам проявил инициативу:

– Вы, конечно, были на площади Сан-Марко? И какие впечатления?

Немного подумав, Марианна выдала:

– Все время голуби хлопают крыльями… будто какая-то небесная рать. Воздух постоянно колеблется. И еще там везде пахнет морем… потом… и ликером «Лимончелло».

Бедный парень молчал, не зная, что на это сказать. (Марианна часто вводит людей в ступор.) В конце концов она сжалилась над нами, заговорив о чем-то другом.

Нет-нет, я не говорю, что Марианне недоступен наш мир, мир зрячих. Ничего подобного. Это ее мир недоступен нам. Интересно, удалось ли Кейру хоть чуть-чуть исследовать это неведомое пространство?

Марианна вернулась какая-то… не такая, странная. Молчала и молчала, но что-то ее грызло. И стала еще раздражительнее, впрочем, возможно, это я стала более раздражительной. Меня ведь тоже грызла моя тайна, и я никак не находила повода заговорить с Марианной про Гэрта, дескать, так и так, сестричка… ну и трусила, если честно. И с Гэртом тоже как-то неловко было все это обсуждать. Я все ждала, что он позвонит первым, так принято испокон веков. Но я ведь была еще и его работодателем, и он тоже мог ждать, когда я сама его вызову.

Как принято вести себя в подобных случаях у них, у двадцатипятилетних, я совершенно не представляла. Может, он сделает вид, будто ничего не было? Что я о нем, в этом смысле, знала? Что ему ничего не стоит переспать с одинокой и далеко не молодой теткой? На самом деле я так не думала, в постели он был довольно робок. В тот сумасшедший вечер он действительно был сама нежность, дерзость и страсть, но наутро весь зажался и погрустнел. (Хорошо хоть не стеснялся меня.) Конечно: похмелье, да еще нечем было восстановить боевой окрас, вот и расстроился. (Я поняла, что косметичек готы с собой не носят. Потому, наверное, что не носят и сумок.)

О самом Кейре Марианна определенно говорить не желала. Она рассказала про дом, про домик на дереве, про то, как остроумно Кейр все придумал, чтобы ей было проще освоиться, рассказала про семью (хотя ни с кем из его родственников не встречалась). Я спросила про ссадину на лбу. Сестра сразу помрачнела, сказала, что вышла погулять в сад, одна, и врезалась в дерево. Даже не будучи Эркюлем Пуаро, я сразу сообразила, что она чего-то недоговаривает. Оттого ли, что их отношения стали более прочными или, напротив, разладились? Этого я понять не могла. И, похоже, Марианна не хотела, чтобы я что-то поняла.

Мы вместе распаковали ее вещи, среди них был пакет с перепачканными грязью ботинками, почему-то без шнурков. Я спросила:

– Что это с ними?

– Насквозь промокли, – буркнула Марианна.

Что промокли, я и сама догадалась, но больше она ничего не сказала. Еще я увидела шерстяной шарф, бутылочно-зеленый, такой цвет Марианна никогда не носила. Значит, этот кашемировый шарф – подарок Кейра, рассудила я, но уточнять ничего не стала. Их личные отношения были темой запретной, это я уже усвоила.

Марианна стала убирать вещи, а я отправилась заваривать чай. Через несколько минут я снова поднялась и случайно глянула в наполовину притворенную дверь спальни. Марианну мне не было видно, но ее отражение в зеркале на дверце шкафа – очень даже хорошо. (Марианна не знала, что я смогу ее увидеть. Она же не представляет, как выглядят зеркала и каковы их возможности.) Она сидела на постели, зарывшись лицом в шарф. Я испугалась, что она плачет, и уже хотела войти, но в этот момент она подняла голову. Нет, никаких слез. Она потерлась о шарф щекой и снова зарылась в него лицом, со стоном вдыхая запах.

Тут до меня наконец доехало. Не подарок это. Это шарфик Кейра.

Марианна никогда не была плаксой. Озорная была девчушка, никогда не ныла, хотя вечно ходила с синяками. Жалеть себя не в ее характере, даже когда она потеряла мужа, а вскоре и ребенка, держала себя в руках. Она тогда сказала мне, что навсегда выплакала все слезы, лишившись своего детеныша. (Я, разумеется, не рискнула спросить, были ли это и слезы облегчения, но подозреваю, что в какой-то мере – да.) Но после поездки на Скай сестру мою будто подменили. Чуть что – глаза на мокром месте, из-за любой ерунды. Я подумала, климакс, бывает же и ранний. В следующий раз, решила я, как только начнутся рыдания, скажу, что ей нужно принимать гормоны.

Повод для очередных слез возник очень скоро.

Кейр вернулся в Норвегию, к полярному кругу. Таковы предположения Марианны. Он ей не звонил (или мне просто не говорят), во всяком случае, через пару недель после ее возвращения Кейр прислал очередную «звуковую открытку». Я сообщила ей, что от него пришла кассета, и она сразу поднялась в спальню. Но голос Кейра звучал совсем недолго, грянула тишина. Может, у нее опять проблемы с кассетником, подумала я, он уже старый совсем.

Когда я постучалась, из-за двери донеслось еле слышное «да». Вхожу и вижу: сидит на кровати перед магнитофоном, теребит истерзанные платочки, а слезы так и катятся по щекам. Пленка теперь ползла дальше, но слышалось лишь что-то похожее на звуковые радиоэффекты. Слов никаких, только свист и шелест, напоминающий шорох листьев под дождем, в густом лесу. Потом раздалось загадочное уханье и шипение, в памяти тут же всплыл огнедышащий дракон. Этот шум и грохот длились примерно минуту, после чего Марианна нажала на «стоп» и промокнула глаза.

Я села рядом, обняла ее:

– Что-то с лентой? Какая жалость! Он должен был проверить запись, прежде чем отправлять кассету.

В ответ Марианна молча протянула руку к магнитофону и перемотала пленку назад. Потом нажала «пуск». Через несколько секунд зазвучал голос Кейра:

– Привет, Марианна. Это открытка с северным сиянием, на которое я любуюсь уже вторую ночь, зрелище, конечно, грандиозное. А знаешь, некоторые всерьез уверяют, будто слышат эти лучи. Хотя такое в принципе невозможно. Поскольку свечение это происходит в верхних слоях атмосферы, в сотнях километров от земли, то есть почти в вакууме, то никакие звуки к нам припожаловать не могут. Тем не менее есть чудаки, которые все же слышат все это мерцающее разноцветье, точнее, разносветье. У саамов даже есть специальное слово, которое означает «говорящий свет». А почему бы и нет? Правда, ума не приложу, как этот аудиофеномен соотнести с законами физики.

Как бы то ни было, записать для тебя небесную симфонию «Aurora Borealis» ^[26] «живьем» я никак не мог. Но могу предложить версию, сделанную с помощью магнитометра, подключенного к аудиопроигрывателю. А теперь терпение, мой друг! Ибо я хочу кое-что объяснить. Магнитометром определяют изменения напряженности и направления геомагнитного поля, которые напрямую зависят от электрических токов в высоких слоях атмосферы. Быстролетящие электроны и ионы сталкиваются с атомами кислорода и азота в атмосфере, передают им часть своей энергии, вызывая свечение и порождая к тому же эти самые токи, вот что важно. То есть магнитометр замеряет то, что неразрывно связано с самим сиянием. Так что все эти шепоты, посвисты и шипения точнейшим образом передают колебания магнитного поля, которые возникают вследствие бомбардировки его солнечными частицами. Чем сильнее колебания, тем интенсивнее сияние.

В общем, пока смог придумать только такой аналог. Ты уж послушай. Может, после нескольких прослушиваний тебе понравится. Что-то вроде музыки «Пинк Флойд» (и даже световые эффекты имеются). Лично мне нравятся эти корявые звуки, «энергичные диссонансы». Лучше бы, конечно, надеть наушники, тогда тебе легче будет прочувствовать ночное небо, полное разноцветных всполохов, абсолютно непредсказуемых. Космический фейерверк…

Затем бодрый «лекторский» тон сменился проникновенным, как будто Кейр собрался заговорить о чем-то личном, Марианна нажала кнопку «стоп». Я молчала, не зная что сказать. Я не очень-то поняла, про физику и технологию северного сияния и совсем не поняла, что так расстроило мою сестру. А она высморкалась и со вздохом произнесла:

– Мне очень жаль, но мне трудно выносить прямо-таки дьявольскую доброту этого человека. – И еле слышно добавила: – И натиск его неуемных фантазий.

Я все не могла придумать, что бы такое сказать, поэтому решила сообщить про Гэрта. Хоть немного разрядить атмосферу. И мне это удалось. Марианна снова расплакалась, только теперь уже от смеха.

Марианна поставила одну кружку с кофе на рабочий стол Гэрта, с другой направилась к дивану.

– Луиза сказала, что ты больше не наряжаешься готом.

Он вскрыл конверт, прочел письмо, положил его на стопку уже просмотренных.

– Точняк. Ты бы меня не узнала. То есть ты-то да, голос ведь не изменился. А она не узнала.

– Вот как? Она мне этого не говорила.

– Я ждал ее у крыльца с цветами, она подумала, что это курьер. Видела бы ты ее лицо! Ой… прости, Марианна. Я нечаянно…

– Прекрати – все нормально, как-нибудь переживу. Ты теперь совсем иначе выглядишь?

Он вскрыл очередной конверт; это письмо сразу было отправлено в корзину.

– Совсем. Родная мать и та не узнала бы. Волосы почти под корень, черноту срезал. Это проще, чем все лохмы перекрашивать. Теперь на меня никто не озирается… Я и не собирался долго торчать в готах. Купил себе костюм.

– Боже милостивый! Что довело тебя до этого?

– Ну-у… Лу хочет, чтобы я ходил с нею на деловые встречи. У ее литературного агента что-то про съемки фильма расспрашивали, реклама там, все дела… Лу говорит, со мной ей будет проще, моральная поддержка требуется. Кстати, киношную кухню я немного знаю. У меня брат оператор. Но если я буду похож на персонаж из ее книг, только без накачанных мускулов, какая уж тут поддержка… Оно ей надо? Вот я и решил: пора завязывать. Не мальчик уже.

– Вот и молодец! Как это чудесно, снова стать самим собой! А что Луиза, одобрила перемены?

– Вроде бы. – Бледные щеки слегка вспыхнули, и он снова поспешно склонился над стопкой писем, забыв, что Марианна не сможет увидеть его смущение. – Она говорит, я теперь старше выгляжу… что тоже неплохо… раз уж так сложилось. Ей проще со мной теперь, когда я уже не тот… мм… не гот.

– Насчет этого ты не волнуйся. Луизе плевать на всякие условности. Ее ничем не прошибешь. Ей иначе нельзя, иногда в интервью такие ехидные вопросы задают, приходится держать удар. Ее мало заботит, что о ней болтают, никогда не заботило. Но для твоей собственной карьеры стать немного солиднее очень полезно. Люди судят о человеке по внешнему виду. Зрячие люди. Ну а мне, признаться, немного грустно без этого легкого звона.

– Чего? Моих цепочек?

– Да.

– Мне и самому грустно. Думал, буду скучать по черному прикиду, удобно ведь, не думать с утреца, что напялить, что к чему подходит. И по белому гриму. Думал, это будет жуткий напряг, разгуливать по миру без штукатурки. И что? Через неделю как отрезало. А вот по треньканью цепочек своих до сих пор скучаю. С ними было как-то уютнее.

– Да, веселый звук. Дружелюбный.

– Это точно! Звон всегда был со мной. Как верный пес. Если честно, без звяканья спокойнее, но я его особо не замечал. А вот что его больше нет, сразу заметил.

– Он был тобой, этот звук. Ты еще слова не скажешь, а я знала, что это ты пришел. По тихому звяканью.

– Понятно. – Гэрт зашуршал письмами, пряча их в папку. – А знаешь, когда умер отец, два года назад, я думал, что буду тосковать по его смеху и по ворчанию, он все требовал, чтобы я наконец нормально постригся… Но, когда теперь захожу к маме, мне не хватает папиной одышки, хриплого присвиста при вдохе. Он был астматиком, понимаешь, и в последние годы ему было фигово. Даже когда он молчал, а он у меня вообще говоруном не был, я знал: он тут, рядом, дышит, ловит воздух. Как может… Мы с мамой настолько привыкли к его одышке, что уже ее не слышали. А вот что ее больше с нами нет, услышали. И теперь если рядом окажется кто-нибудь, кто так же дышит, меня, наверное, переклинит. Сразу вспомнится мой старикан, мой несчастный отец. Странная штука память, да?

– Ты прав, – отозвалась Марианна, задумчиво отпивая кофе. – Очень странная.

Марианна

Почему я не рассказала Луизе про нас с Кейром? Сама не пойму. Уж после того как она выложила мне про Гэрта, почему бы не рассказать? Нет, не смогла. Не хотелось говорить, как я блуждала по засыпанному снегом саду и по лесу. Зачем ее расстраивать? Мне вообще до сих пор стыдно, что я влипла в подобную историю, дура, законченная идиотка. Если честно, очень было страшно, не дай боже, снова такое пережить. Как я бродила там, как меня нашли – все это я загнала в самые глухие закоулки памяти, туда, где хранятся остальные кошмары из моей жизни. Они были, но уже пережиты. Все закончилось. Я теперь в другом месте и в другой жизни.

И Кейр тоже.

Что-то из моего пребывания на Скае я почти не помнила, но что-то очень четко, будто это было вот сейчас. Помнила всем нутром, всеми чувствами. Упоительный запах цветущего волчьего лыка в холодном влажном воздухе. Острый маслянистый вкус сардин, на которые я накинулась утром как зверь, жутко была голодная после своих немыслимых скитаний. Тело Кейра, лежащее рядом, большое и неподвижное, будто поваленное дерево. Эти детали я помню. Но что (по сути) произошло между нами, зачем, почему и что все это значило, я так и не поняла.

Или не захотела понять. Хватит уже и того, что в последний день я без спросу забрала его шарф, висевший на двери черного хода. Сдернула с крючка и запихала в свой чемодан. А дома спрятала этот шарф в ящичек прикроватного столика.

Старалась доставать его не чаще, чем раз в день. Но зря старалась.

Через несколько дней от Кейра пришла еще одна бандероль, неужели у них там в Арктике так много свободного времени? Это был диск. Луиза прочла надпись: «Раутаваара. Cantus Arcticus». Потом прочла коротенькую записку: «Тебе или понравится, или покажется издевательством над музыкой. Надеюсь, что все-таки понравится, как мне самому, потому что это как раз для людей с твоим мировосприятием, у которых нет такого подспорья, как зрение. Осторожнее – это странным образом затягивает как наркотик, хочется слушать и слушать».

Этого дива дивного я не знала. Пока я завтракала, Гэрт любезно прочел мне «энциклопедическую справку», составленную Кейром.

Выяснилось: эту «Арктическую песнь» называют еще «Концертом для птиц с оркестром». Раутаваара – финский композитор, а голоса птиц записаны действительно там, на Севере. В первой части, под названием «Болото», крики болотных птиц в весеннюю пору. Вторая часть, «Меланхолия», пение рюмов (береговых жаворонков). Третья – «Перелет лебедей».

Вот вам вся информация. Но совершенно не представляю, как описать эту музыку и что она со мной сотворила. Это было… будто я попала прямо туда, к птицам. Я не знаю, что такое цвет, я не представляю глубину, вес и размеры того, что я не могу определить на ощупь. Но, слушая эту музыку (и оставаясь при этом в теплой эдинбургской квартире), я очутилась среди сотен кружащихся птичьих стай, тысяч трепещущих крыльев. Как будто меня перенесли в холодный и скудный северный край. Я ощутила, что такое огромное пространство, и поняла, что же люди называют «бескрайним небом». Суровая, нерафинированная красота всего этого, то надрывно кричащего, то нежно щебечущего мира трогает невероятно.

Я никогда не держала в руках живую птичку. Я не видела, как она летит, и, как проносится по небу целая стая, мне тоже неведомо. Мама говорила, что птицы летают в небе, но это похоже на то, как плавают в море рыбы. Рыбы тоже держатся стаями, которые называют косяками. Недолго думая я засунула обе руки в аквариум, чтобы пощупать плавающих рыб. Но что-то узенькое и юркое проскальзывало между пальцами, как водоросли. Я знаю, с каким волнением люди смотрят на клин улетающих гусей, слушала я и математические выкладки траекторий полета гнездующихся скворцов, и про сроки гнездования, и про высоту гнезд и полета… Все это были заумные, бесполезные для меня слова. И, только послушав музыку Раутаваары, я что-то поняла про птиц и про их житье-бытье.

Этот концерт прояснил не облик птиц, какие у какой перья, форма крыла, траектория полета, но их существование в стае, я поняла, как невероятно трудно им живется на воле и как необъятна эта воля благодаря небесному пространству. По птичьему пению ничего этого я не смогла бы узнать. Или только по музыке. Да, я не раз слушала и музыку Стравинского к балету «Жар-птица», и цикл Сен-Санса «Карнавал животных», но даже в детстве оставалась к ним равнодушной. Знакомый музыкант сказал мне, что оценить точность и тонкость этой музыки можно, лишь зная, как выглядят звери и птицы, какие у них повадки. Оба этих гениальных композитора не думали о том, что их музыкальные «портреты» будут слушать и те, кто никогда не сможет увидеть ни львов, ни лебедей. Раутаваара тоже вряд ли об этом думал, но он сумел нарисовать для меня целое царство пернатых.

Сколько неугомонных голубиных стай хлопали надо мной крыльями в Венеции и на Трафальгарской площади; сколько раз я пряталась в тени поддеревьями эдинбургских парков, чтобы послушать неугомонную болтовню обживающих дупла скворцов. Я слышала, как они порхают, как копошатся, но не понимала, как это выглядит в пространстве. И разумеется, не могла представить все эти то сгущающиеся, то рассыпающиеся по огромному небу стаи.

Прослушав концерт в первый раз, я была настолько потрясена, что даже не было сил как-либо на это отреагировать. После второго раза мне пришлось бороться со слезами, почему-то вдруг подступившими. Наверное, они были связаны не столько с музыкой, сколько с Кейром. А после третьего прослушивания я плакала, уже не стыдясь слез, так как это были слезы счастья. И благодарности.

Дата добавления: 2015-08-18