Глава двадцатая (A): когда сгорают мечты

От автора: в ожидании расчленения, скажу в свое оправдание. Кому хэппи-энды роднее, двадцатая для вас - провальная. И не говорите, что я не предупреждала заранее. О как. Стихами заговорила.
Официально заявляю, что конец альтернативный.

***

Забери меня туда, где нас никто не найдет. Где искать не будут. Домой.

Сцена первая.

Мы на кладбище. Свежий снег искрится на солнце, надгробные плиты сереют полустертыми надписями - имена и даты рождения, фамилии и даты смерти. Найти нужную могилу сложно, но нам удается. «Джеймс Роберт Марлоу, 1976-2002». Тот, кого я ненавидел - девять из шестнадцати лет своей жизни. Строил догадки, почему мама ушла. Почему плакала.
(В ту памятную ночь, когда стерла его из моей жизни, не спросив согласия.)

Папа.

- Может, зря ты сюда притащился? - зябко ежится Тони. В тонкой косухе не сезон разгуливать по Нью-Йоркским заморозкам. - Зря ты вообще читал мой бред, - добавляет тише и - осторожнее, словно переживая, что ляпнул не того (на него не похоже), - не знал бы, спал спокойнее.

- Нет, - оборачиваюсь, - весьма увлекательное чтиво. В тебе прямо писатель погиб. Кроме того, - запинаюсь, - рано или поздно я бы все равно выяснил правду.

Католические кресты и замшелые памятники. Лысеющий свет утомленного солнца, эпитафии и поджатые губы Тони. Не знаю, что в таких случаях говорят, и что в таких случаях думают. Он был кем-то, кого мне... не хватало? Он был кем-то, ненависть к кому помогла мне вырасти раньше, чем положено; помогла мне выжить? Не уверен, что вообще о чем-то думаю кроме хрустящих залежей снежинок под ногами и смутного осознания, что ошибался всю свою жизнь. Во всем и всех.

- Не жалеешь? - спрашивает Тони. Кладет руку мне на плечо, а я накрываю ее своей - сверху. (Мне всегда было интересно: отчего чьи-то прикосновения способны сносить крышу напрочь? Заставлять сердце биться чаще, заставлять забывать обо всем кроме его руки на моем плече.)

Непривычно. Но у нас ведь еще есть время притереться, верно? Я не вполне понимаю, что он имеет в виду, но отвечаю: «нет». Подаюсь назад, чувствуя спиной его близость через кожу куртки, отвечаю: «с чего бы». Это кажется идеальным завершением романа. И мне приходит на ум, что я смог бы написать пресловутую книгу: о том, как мы были на волосок от смерти. Какие потери понесли в борьбе за «нечто, у чего даже названия нет». Мне мерещится, что мы стоим не здесь: оплакиваем другую могилу в другом штате. Другом измерении. «Кэтрин Лилиан Саммер, 1993-2011». Что организуем выставку ее картин, как только окажемся в Калифорнии. Мне кажется, что это было не напрасно, и у нас все еще есть шанс. Искупить свои грехи. Начать сначала.

Подобрать бездомного котенка, пятнистого и брошенного, и назвать его «кошка». Выучиться нескольким гитарным аккордам и подобрать «Rape me» Нирваны, выстебывая брата на все лады при свете ночника и шелеста далеких океанских волн. Подтолкнуть Тони к записи «demo»-к - возможно, стать агентом-и-тайным-любовником знаменитости - в темных очках и с коварной улыбочкой. Прогреметь. Упасть и встать; снова упасть, чтобы вновь подняться. Простить весь мир и поверить, что мир простил тебя.
Сейчас, стоя у отцовского надгробья, чувствуя ладони Тони у себя на плечах, я ощущаю то, чего не было уже давным-давно. Надежду.

Сцена вторая.

Мы в аэропорту. Похожие на трех Санта-Клаусов, принявших эликсир молодости. Холлидей в своем репертуаре - добыл где-то красные шапки с помпоном на конце, отороченные белым мехом - и напялил на нас, заявив: «Вы такие скучные, вялые и душные здесь без меня. Надо как-то разруливать ситуацию, пока вы не начали молиться за собственный упокой». Кристине его и мой - наш - скоропостижный отлет, похоже, очень на руку; Кристина познакомилась с кем-то, кто не собирается в ближайшее время разбивать ей сердце. Его зовут Маркус, и он гангстер, - говорит она, - а еще он пуэрториканец, - добавляет, - мне есть, где размять старые косточки, так что я, пожалуй, тут задержусь, - смеется в заключенье.

- С Холлидеями не соскучишься. Вечно находите приключения на свою задницу... магнит у вас там что ли? - высказываю потихоньку на ухо Тони.

- Это еще большой вопрос, у кого где магнит, - бодро отвечает тот, и без церемоний опускает руку на мою пятую точку. В зале ожидания: общественном месте. «Дурак», - шепчу вполголоса и без предупреждений его целую. Он охотно отвечает, пробормотав что-то вроде: «еще какой большой вопрос», никотиново-жвачным дыханием - мне в рот. Губы у него мягкие, несмотря на жесткий контур. Чуть шершавые - покусанные. Задевает мой язык своим, притягивает, залезает под куртку со спины - по голой коже мурашками, сосущим чувством под ложечкой... и наглым возбуждением в паху. Не время и не место. Впрочем, потом, когда момент будет подходящий, может оказаться слишком поздно. Это я уяснил накрепко.

Кристина демонстративно покашливает, и не менее патетично отворачивается, чтобы хлебнуть «неповторимого» кофе из белого пластикового стаканчика. Окружающие люди - пассажиры и провожающие - запомнят нас такими. Два плюющих на этикет идиота в дебильных шапочках с пушистым помпоном. И вспомнят этот эпизод, когда… когда США всколыхнут разговоры о нас. А потом - и весь мир. О нас троих. Уж я постараюсь.

Тони отстраняется, аккуратно убирает с моего лба выбившуюся челку. Почти нежно. Дотрагиваюсь до его чуть выпуклой родинки, будто хочу стереть пятнышко с лица. Он усмехается - крашеные глаза сужаются, к вискам бегут легкие морщинки. И говорит: «скажи мне кто-нибудь около года назад, что так будет, я как минимум врезал бы ему под дых». Та же фигня, - выдыхаю, - но теперь поздновато париться.
Поздновато пить боржоми. «Спиться никогда не поздно», - сказала бы Кэт. «Гуляем и насрать на все», - сказал бы Тони. У меня в голове такой хаос, что собственное имя найти трудно. Он глядит на меня с выражением не то хулиганским, не то задумчивым - Ти.Оу.Эн.Уай. По буквам. Теперь - в эту самую секунду - мне больше ничего и не надо. Все остальное подождет.

Сцена третья.

Мы в самолете. Прямой рейс - «Нью-Йорк - Сан-Франциско». Отправление в 13:55, прибытие в 19:00. Без пересадок. Продолжительность полета - восемь часов пять минут. Так запланировано. Указано на табло и интернет-сайте - предлагающем комфортабельную бронь. Цена на двоих: 992 евро. С налогами/сборами. Сумма аховская; год назад (повторяясь за Тони), я прибалдел бы и вежливо ушел в кусты: «спасибо, но не сегодня». Сейчас меня волнует только то, есть ли в Боинге просторная туалетная кабинка и мягкогрудая/сердечная стюардесса, готовая продать алкоголь перевозбужденным подросткам. Это невыносимо… пялиться на него, держать его за руку: сквозь толщу одежды, сквозь зеркальную гладь наблюдения. Мне нужен Тони так, чтобы ни одного наблюдателя/преграды: до конца, до последней капли, до опустошения. Растворяться в нем, раствориться в нем, перестать существовать отдельно. Я отдаю себе отчет в том, что несу околесицу. Больше ни в чем я себе отчета не отдаю.

Мы сидим в мягких креслах самом хвосте. Тони заказывает кофе нам обоим, и незаметно подливает в него «Jack Daniel’s» из заныканной бутылки. Убойный коктейль. Не придется даже прибегать к обольщению персонала фирменными «Холлидеевскими» приемчиками. Да ему делать-то ничего не надо, сидит себе тут тихо-мирно, и чинно виски прихлебывает из крохотной чашечки, хитро прищуривается - а у меня едет крыша и взлет - турбулентность - кажется, что вот-вот не выдержат, лопнут вены; и откажет сердце.

Выражаясь языком Тони, смешанном с детскими наклейками «Love is…»: любовь - это когда тебя конкретно колбасит.

- Я когда-нибудь говорил, что ты псих? - спрашиваю предательски охрипшим голосом.

(Актер из меня бездарный - наверное, все кому не лень врубились, что я только и думаю, как бы вытащить его в сортир и точка-точка-точка, растянутая на все чертовы восемь часов, или сколько там мы выдержим.)

- Ты только это и талдычишь последние четыре месяца. - Объясните мне, зачем кому-то в здравом уме носить рубашки с V-образным вырезом, оголяющим выступы ключиц и яремную впадину; шелковые рубашки, расстегнутые едва не до середины: в лютый мороз? Неужели им не место на полу, или на столе, или на люстре? Проблема. - А Тони, как ни в чем не бывало, подмигивает, и скалится, сука. Знает, что у меня на уме - это уж как два пальца об асфальт. Вдобавок, он говорит: - Появятся новости посвежее - сообщи, ОК? - и после этого улыбается. Словно смех пытается задушить.

- Ладно, умник, - отворачиваюсь на лысеющего мужика в твидовом костюме-тройке, с пивным брюшком и маленькими крысиными глазками, бегающими взором по стройным щиколоткам сидящей впереди девки лет двадцати: подобно пупырышкам или быстро растущей чесоточной сыпи. Нужно охладиться - самое оно.

Его взгляд скоро дырку во мне просверлит. Я знаю, что он думает: «слушай - ну ты прям как баба, на тебя сейчас смотреть - уже 18+, а рот открыть не судьба. Какие мы нежные, ждем первого шага - пока рыцарь снимет королевну с башни, и трахнет без официального на то согласия…» Мысленно приказываю ему заткнуться, а себе - повернуться обратно и сказать:

- Пошли выйдем, - кивая в конец, к входу в один из клозетов, чувствуя себя или безбашенным вконец, или просто дураком - на адреналине и алкоголе, - пока тот старикашка не вылетел змею потискать. - Пульс лупит под сотню. Частыми перебоями.

Тони прищелкивает пальцами и ехидно наставляет на меня указательный:
- Йес, - делает такое лицо, как если бы сам с собой спорил, и сам себе же продул, - я знал, что ты первый не выдержишь. - Выходит, я еще и самое слабое звено. Здорово. (Проиграл или выиграл - все зависит от того, с какой стороны наблюдать; чего ты, собственно, добиваешься.)

- Я думал, мы играем наоборот, ладно, неважно, - бурчу себе под нос, пока тащу братца к свободному туалету. Другим гостям авиалинии придется пользоваться вторым - это надолго. - Восемь часов, у нас есть восемь часов… - неразборчиво сиплю, жадно впиваясь ему в губы, едва щелкает позади нас дверной замок. «Я тоже скучал по тебе, ненормальный», - шепчет Тони, и я чуть не давлюсь от услышанного, но хватает меня только на простонать нечто невнятное - его рука зарылась мне в волосы, вторая подлезла под футболку, задрала ее; он чертит линией дорожку ниже, от пупка к низкой границе джинсов, не расстегивая - издевается, засранец. Недоносок. Мудачье тупое. Бешеное. Я целую его губы, целую его шею, алчно, до засосов - длинные пряди путаются в моих пальцах, пуговицы с трудом вылезают из тугих прорезей - и я очень жалею, что нет ножниц: искромсать неуместные, мешающие шмотки. Неловко стукаясь зубами - постоянно спотыкаясь без препятствий - воздушные ямы - переплетая языки; задыхаясь.

Его ладони по-хозяйски переползают на мои ягодицы, сжимают половинки задницы; скидываю с него рубашку (тонкую и наверняка дорогущую) - окончательно, и он, не удержав равновесия, тут же на нее наступает. Вталкивает меня в стену, стукнув лопатками о пластиковую обшивку. Я преодолеваю желание зашипеть и убеждаюсь, что для заковыристых ругательств недостаточно мозга: вся концентрация перешла вниз. Стереотипно. В такие моменты парни думают членом.

- Руки подними, - велит Тони - а я даже не сразу соображаю, что он хочет - настолько не в себе: «Что?», - переспрашиваю, - руки подними, болван, с тобой с ума тут сойдешь, - скороговоркой выдает, сам явно худо соображая; я слушаюсь, и моя майка отправляется в угол, на пол… туда ей и дорога. Я - не прикосновениями губ к пергаментной коже, но до бордовостей отметин, до взбухших следов и укусов - метками. Обвожу сосок языком - втягивает кислород сквозь зубы, со свистом. Как он там выразился? Вишневая косточка в сиропе?

Окольцовываю ногой его бедро, трусь промежностью о пах; ловлю его губы, вжимаюсь в его тело, кончиками пальцев - по позвоночнику, остро срезанными ногтями - в мышцы на плечах, вдоль спины; наискось, по диагонали.

Надолго его не хватает. Кто бы сомневался, Тони - и вдруг мучить себя прелюдиями. Мы оба тут на пределе, а за стенкой - сотня человек людей: зрителей/слушателей. Заводит дополнительно, хотя куда уж больше. А под нами - мили воздуха, выхлопов и туч. У нас за спиной - столько, что и жизни не хватит искупить. Что же делаем мы? Правильно. Летим в самолете... летим с катушек.

Быстро расстегивает ширинку моих джинсов, ткань давит, стягивает - а тут свобода. Когда он касается моего истомившегося члена, мне кажется, я вот-вот сдохну или кончу прямо сразу; приходится представить уродливую, бородавчатую морду тетки тремя рядами вперед, чтобы сдержаться. Большим пальцем очерчивает головку, отодвигая крайнюю плоть, двигается выше, вдоль просвечивающейся голубоватой вены. У основания - снизу - зажимает. Чтобы остановить на некоторое время: проверенный способ, камасутра рекомендует. «Чего ты возишься», - тихо хриплю не своим голосом, - «трахни меня уже, наконец». Рваный смешок служит мне ответом. Тони расстегивает свою молнию. Тони вынимает из кармана тюбик со смазкой: «да ладно», - не удерживаюсь, - «почему ты думаешь об этом тогда, когда мне уже похуй на комфорт и всякое такое?» «Лучше поздно, чем никогда», - ухмыляется, - «заткнись и разворачивайся, не дергайся и вообще, а то у меня случится семяизвержение в мозг, и пиши пропало». Как же. Нашел-таки слова. У меня слов нет - я могу только смотреть, как лихорадочно бьется жилка на его виске, и то краем глаза - меня утыкают рожей в стену. Прохладная субстанция на проходе, пальцы размазывают по поверхности, потом один-другой, двумя сразу - будто меня это волнует, все его предисловия. Шиплю-ору вполголоса: «я поседею пока ты там закончишь», и он внимает моему блядству - проникает сначала наполовину, потом полностью. Окочуриться от разрыва не то сфинктера, не то сердца - интересная смерть, не находите?

Стенки сжимаются вокруг члена, пульсируют в душной тесноте; капля пота стекает по моей шее, и Тони слизывает ее, добираясь - по подбородку - до губ. Толкается, заставляя шумно и часто дышать; мелкие волны кайфа льются по всему телу, кажется, нашему общему, и что у нас нет разных оболочек, и они стали одним целым. Мне похуй, что это сопливо и как-то так - он двигает бедрами навстречу, ускоряется, но нам нельзя кричать, нас услышат и застукают, как будто мы первые и последние, кому приспичило на борту. Поэтому я шиплю, хриплю или постанываю или сиплю что-то вроде «блять» или «Тони» или чего-то еще, настолько же матное-пошлое. Его пальцы чугунными клешнями впились в мою талию, до синяков, до гематом, еще более отчетливых, чем крепче он вдавливается в плоть.

Много нам не нужно; ему достаточно дотронуться до моего налившегося члена и провести несколько раз вверх и вниз, чтобы я, дрожа и лепеча что-то совсем уж неанглийское, кончил ему в руку; а мне итак ничего делать не приходится. Оргазм накрывает нас лавиной - и мое сдавленное как в приступе астмы горло, вроде бы, не удерживает громкого звука, потому что Тони зажимает мне рот ладонью; пока я бьюсь песочными разрядами, и белые точки пляшут за закрытыми веками; и голова кружится, он мне рот прижимает - чтобы не прервали. Отнимаю его руку, зацепив случайно кольцо на среднем пальце - черепушку пиратскую - и шепчу:

- Холлидей, сука, - пробел, - ненавижу, - глоток воздуха, - ненавижу любить тебя. - Слова поменялись местами. Перестройка. Тони резко вдыхает, словно я ему по яйцам врезал:

- Ну-ка повтори это еще разок? У меня что, галлюцинации? - с неприкрытой веселостью - недоверием. Ну конечно. (Его член все еще внутри - вакханалия обещает повториться не несколько раз - пока мы оба не грохнемся без сил.) - От тебя такое услышать - да ладно. Пиздишь. - Подъебывает. Издевается. Вполоборота... в нескольких сантиметрах от его раскрасневшегося, смазавшего остатки make-up-а лица. От настороженного взора.

- Ненавижу, но что поделать, люблю я тебя, кретин, - выдаю на выдохе, - больше повторять не буду, даже не проси.

Никак не могу понять, что за эмоция сквозит в размазанных серых глазах. Губы улыбаются. А глаза смеются - в такой момент (фееричное завершение сцены, в которой мы оба взяли бы порно-Эмми), Тони умудряется выглядеть, как ребенок - чья шалость удалась. Счастливый до неприличия и искренний до непривычия. Такого слова нет, я в курсе. Ну да кому нужны ваши правила? Кому нужен мир? В пластиковой кабинке никто не ответил бы «мне». Гарантирую.

***

Вымотанные, как после марафонского бега с препятствиями, с трясучкой в конечностях, как при простуде, мы растекаемся по креслам, игнорируя двусмысленные взгляды окружающих. Слышали и слышали - черт с ними. В итоге нельзя было не уловить эту… экспрессию. Укрытые куртками, чтобы не заболеть, чего доброго. Точнее, куртку набросил только я: его, кожаную. А он демонстративно облачился в мою толстовку - к счастью, на несколько размеров больше, чем мне требуется; рубашка пришла в полную негодность. След ботинка, пятно от спермы, мятости и оторванные пуговицы. На выброс.

Я практически лежу на нем: голова на плече, его рука перекинута через мою шею, покоясь на груди - обнимает, ишь ты. «После нас всегда такой погром», - едва слышно шепчет мне на ухо, - «придется нам снять квартиру, чтобы родители не решили, что мы маньяки, чего доброго». Угу, - отвечаю в полусне, - ты и есть маньяк. «Поспи», - говорит Тони, - «еще четыре часа лететь». Ага, - ворчу, - если лапу с моей ноги уберешь. (Нога перекинута через его - совсем распоясались, сидим в позе «непонятно, где чье».) Он не убирает. Ну и ладно - мне не жалко. Кажется, что все идеально; не нужно никуда бежать, никого спасать, ни от чего прятаться. Почти как под трипом, только без искусственного стимулятора. Подозрительно спокойно.

Рывок. Самолет дергается, в салоне мигает свет. Кто-то взвизгивает: по инерции всех вжимает в кресла. Толчок. Двигатель работает с перебоями, но радио не включается, поставленный голос не просит пассажиров «сохранять спокойствие» и «не поддаваться панике». Нас подбрасывает еще раз. Ровный и совсем не встревоженный голос Тони звучит над ухом: «я тебя разбужу, когда приземлимся, спи». Нас кренит на правый бок. Люди в панике вскакивают со своих мест. Идем скачками, сначала по прямой, потом вниз; я вижу в иллюминаторе приближающуюся землю. И гладкую щеку Тони: не заставай я его с электробритвой по утрам, сонного и усталого, подумал бы, что он еще не бреется. Он крепче прижимает меня к себе. Мотор сбивается очередями, а человеческая масса беснуется впереди нас; толстый мужик что-то быстро тараторит той девке, все порывающейся вскочить и поскакать куда-то в сторону кабины пилота. «Все хорошо», - Тони без тени страха или дрожи убаюкивает меня на своем плече: «скоро будем дома».

Темные и колючие верхушки деревьев чересчур близко - шасси цепляет асфальт широкого шоссе. Если мне не изменяет память, мы ехали здесь с мамой: здесь красиво. У Тони очень красивые глаза, хоть и неодинаковые - уголок правого идет вниз за счет надбровной кости. У Тони длинные ресницы и буддистски умиротворенный взгляд. Крылья ломают толстые стволы, хрустит что-то внизу - отвалилось? Ведет куда-то в сторону, клюет куда-то вниз. Трясет. И давит. Со всех сторон одновременно. Распирает, душит - он прижимает меня теснее. Прорвемся.

Переворачивает - уже не разберешь, кто где; знаю, что вцепился в Тони обеими руками, намертво припаялся, приклеился. Чьи-то чемоданы, чьи-то ноги, подносы с едой, трещит обшивка, голова бьется о что-то тяжелое (шишка останется, - отмечаю отстраненно.) Не верится, что это происходит с нами, - думаю я за несколько секунд до взрыва.

И просыпаюсь.

Дата добавления: 2015-08-09