Разведка…без боя

Через несколько дней после Дня Победы из госпиталя возвратился отец. И вскоре нашел себе занятие получше, чем рваные галоши латать. И по силам.

В войну в Каменке, в окрестных сёлах и хуторах немцы немало домов пожгли. А один хутор – Буды, что за Грушевкой, - так весь дотла спалили. Больше тридцати домов. За то, что партизанам помогали.

Многих хозяев порасстреляли и повесили. Да и в Красной Армии, в партизанах, немало людей погибло. И еще погибли, хотя война и закончилась. Особенно в Западной Украине, куда разных начальников посылали для укрепления власти. А еще учителей, врачей…

От нас, я знаю, нескольких начальников милиции туда направляли. Едут, а через какое-то время слышим: зарубили, застрелили, сожгли вместе с детьми. Бандеровцы - они, известно, хуже всяких бандитов…

Ну, так вот. Домов хоть меньше стало, а хозяев новых – очень много. Отец и пошёл в райисполком *, предложил помогать готовить нужные документы для оформления домов.

Справки разные было кому писать. А по самым главным бумагам – планам участков и самих домов – специалистов не нашлось. Это и доверили отцу. А некоторые так вообще новые дома затеяли строить. Так для этого еще больше разных бумаг нужно!

Конечно, отец много не успевал, потому что уставал быстро. А чтобы план составить, нужно сначала точно измерить и участок, и в доме всё подробно, и даже сараи. Я иногда ему помогал. Чаще там, где большие участки. А у некоторых, особенно на Покровской стороне, было и по 40, и по 50 и даже по 60 соток. Не то, что в местечке, где некоторые участки были меньше самих домов.

И дома в сельской части Каменки, на Покровской и Николаевской сторонах, на хуторах имени Шевченко и имени Чапаева были совсем не такие, как в самом местечке. Их никто домами и не называл, хотя некоторые были больше местечковых: хатами или мазанками и никак по-другому.

А хата – это совсем не то. Она не из кирпича, не шлаковая, и не деревянная, а саманная, из глины, круто перемешанной с нарубленной соломой. Были некоторые и деревянные, но не сплошные, а только остов такой, стены же из тонких досок, горбыля или даже плетеные из хвороста, как тын. А потом с обеих сторон обмазанные такой же глиной. Потому, наверное, и называли их мазанками. А вместо черепичной, шиферной или железной крыши – соломенная или из камыша, очэрэта по-местному. И полов деревянных в комнатах нет – доливка. Это земляной пол, заглаженный хорошо замешанной глиной. Мыть его нельзя, только подметать. Но часто подмазывают, чтобы не пыльно было.

Зато не душно в такой хате в любую жару. И чисто-чисто. Да и не только внутри. Стены

хаты всегда белые, как свежий снег. Потому что белили их часто. Мелом.

Известью лучше, она крепче держится. Но её нет. А мела полным-полно, особенно в ямах около Рудни. И глины там всякого цвета… Но мел дождём быстро смывается. Вот и белили раз за разом, почти после каждого дождя…

Ну вот. Запишет все размеры отец, отметит, где север, где юг, окна, двери, как печь расположена…а потом рисует план.

Я быстро начал понимать, где на плане окно, где дверь, куда открываются. Но сам бы не смог нарисовать, даже с помощью большой линейки, которой отец пользовался.

Это его занятие давало хорошую прибавку к пенсии. Нередко хозяева ещё угощали нас чем-нибудь вкусненьким: то ряженки дадут глэчик*, то творогу мисочку, то несколько яиц или там помидоров, огурчиков. Всё не покупать… А ряженку я так люблю – не пересказать! Больше, чем сметану даже. Особенно хорошо утомленную в печи, с зарозовевшей пенкой.

В общем, мне нравилось, что я помогаю отцу зарабатывать. Хоть крошечку. Теперь-то

- - - - - - - - - - -

* Райисполком – орган исполнительной власти – районный исполнительный комитет.

никто ни за что не мог назвать меня паразитом. Это у нас дома самое плохое ругательство было. На тех, кто не хотел работать, а жил за счёт других. Но у нас в семье таких не было, каждый делал посильное, а то и по своему желанию сверх того, что входило в обязанности каждого.

Но скоро от этого занятия пришлось отцу отказаться. Обострилась его язва. А лекарства помогали плохо и не всегда были.

Вот тут-то и решили мы кроликов развести.

Выкопали во дворе яму метр на метр и полтора глубиной и запустили в неё двух крольчих и кроля.

Уже в середине лета крольчата появились. И хлопот новых – сверх головы. Травы им нужно было много. Да чтобы всегда свежая. Нор они нарыли – не сосчитать. И всю землю, все несъеденную траву, катышки крольчиные нужно было каждый день вычищать. А нередко и погибших, а то и погрызенных крольчат. То ли крысы их душили, то ли кроли взрослые.

Говорили знающие люди, что такое бывает, когда молодняка много.

Сначала мы с Ленкой всем этим занимались. А потом у неё свои дела появились. И всё на мою бедную головушку свалилось.

Но я не унывал. Траву и ветки акации, чаще всего жёлтой, которая зверькам очень нравилась, мне товарищи помогали набирать между играми. То один, то другой. В посадке железнодорожной это быстро получалось. Хотя в самый разгар нашего кроличьего хозяйства корма нужно было в день почти по полному мешку. А чистить яму часто помогал Алик. Мы с ним в две саперные лопатки в два счета мусор выбирали.

Зато в доме теперь нередко мясо было. Правда, в первую очередь – отцу: для язвенника крольчатина – лучшая диета.

Поначалу мне жалко было лопоухих, особенно знакомых. Но в яме они были как дикие, в руки не шли. И потому со временем как-то и относиться к ним стал, как к дичи. К тому же отец никогда ни забивал и не разделывал зверьков при нас, при детях. И шкурки, особенно свежие, держал подальше от наших глаз. Да и как было угадать, какой пошёл в котёл, когда в яме их невозможно было сосчитать, тем более – различить, даже в разгар кормёжки.

Вот так за играми и помощью взрослым постепенно расширялся район моих «походов». Заодно запоминалось, где груши и сливы хорошие, где – яблоки… Не в каждом дворе тогда сады были. А нам, пацанам, эти сведения всегда могли пригодиться... Один же или с товарищами не рисковал уходить от дома далеко, на другую улицу. Там правили братья Татаринцевы. Даже на нашей улице и то – жил их брат Люсик. Правда, он тихий какой-то, маменькин сынок, никогда не лез с кулаками. Но всё равно – их четверо! А нас редко когда бывало три.

Конечно, с Аликом и Павкой, соседом Татаринцевых, бояться не приходилось. А позднее – с Женькой Примаком. Он почти на год старше нас и водился с нами потому, наверное, что был туговат на ухо, в детстве чем-то переболел. А мы над ним никогда не дразнились. А позднее… Ну, позднее и расскажу.

Люсик этот вообще был какой-то заграничный. Вылизанный весь, аж блестел. Даже дома никогда не выходил на улицу не то что босиком, а и без костюмчика. А он у него в большую клетку, жёлтые и коричневые полоски. И галстук ещё в придачу. Не пионерский, а как у взрослых, только меньше размером, по росту. Рядом с ним стоять даже опасно, казалось, заденешь нечаянно, а он и рассыплется, как стеклянный. Но его никогда никто не трогал, хотя ходил он далеко по чужим местам, аж на Покровскую сторону, в музыкальную школу.

-- - - - - - - - - - - - - -

Укр. – крынка, кувшин из обожжённой глины.

Я тоже чуть не записался в музыкальную. Только на баян уже мест не было, а на скрипку и пианино не захотел, скучно показалось.

Прямо на улице, даже около своего дома Татаринцевы почему-то смирно себя вели. Спросят, бывало: «Куда направились?» Скажешь: «К Кольке Виценко» и только услышишь в ответ: «А-а-а».

К Кольке многие ходили, потому что ему трудно самому.

Мы ещё ранней весной бегали в Тростянку за пролесками. И на обратном пути затеяли в овраге скатываться на штанах по крутым глиняным склонам. Не хуже, чем зимой на санках. Только склон был очень крутой и в самом низу весенней водой промыло канаву с вертикальными стенками, как окоп. Вот он и врезался в её стенку со всего разгона. И не то вывихнул, не то сломал ногу. С тех пор и хромает.

А к нему у пацанов всегда дело. Он рисует, ну прямо как настоящий художник. Даже билеты в кино такие сделает, ну точно как настоящие. Они цвета как тетрадная обложка, и контролёрша тётя Вера не отличает их от всамделишных. Правда, мы не всегда просили его билеты рисовать, а только когда денег не было. А чаще что-нибудь про войну. Он или из «Пионерской правды» перерисует, или из книжки какой. Или сам придумает. Так изобразит – лучше, чем на самом деле.

Я однажды попросил нарисовать отца моего, как он с автоматом в атаку идёт. Так он нарисовал наши танки, штурмовики и среди бойцов – отца. Загляденье! Только мне не понравилось, что он не с автоматом, а с винтовкой. Колька и говорит: «Да ты сам посмотри – танки мчатся, аж ветер свистит. Не говоря уж о самолётах. И с винтовкой с длинным штыком, видишь, как он быстро бежит. А с автоматом – он короткий – будет как будто на месте стоять. А это неправильно. Это же разведка боем, нужно, чтобы фрицы перепугались нашего натиска и начали стрелять изо всех сил. Тогда наш командир и узнает, где их дот, где пулемёт или миномёт. Даст команду артиллеристам, те их враз уничтожат. А медленно будут наши идти, их быстро немецкий снайпер перестреляет…»

Убедил меня Колька. И хотя лица отцова не видно, согласился я, что так правильнее. Тем более винтовку рисовал Колька всегда лучше, чем автомат. Пацаны говорили, что у него есть настоящая наша винтовка. Потому, наверное, он её лучше рисует, чем другое оружие, что лучше знает.

А ещё он умеет отливать оловянных солдатиков. И мне показал, как делает. Я пробовал, получались. Только не такие красивые, как у него. Форму-то, куда расплавленный свинец заливают, он сам делает. И я делал. Правда, не такие хорошие, как у него. Я ж не художник. Да и попробуй выковырять обыкновенным гвоздём в кирпичине такую форму, чтоб и лицо было человеческое, и портупея, и патронташ, и винтовка! Даже танки и самолёты отливал. Только плоские, как и солдатики. Но если с одной стороны смотреть, то очень даже похоже. Но мне уже не интересно было играть в такие игрушки.

К концу лета освоились мы, наша компания, с самыми дальними уголками местечка. Поразведали многое. И без всякого боя.

А местечко, то есть центр Каменки, не такое и запутанное. С одной стороны – железнодорожная ветка, что отсекает от нас мельницу, элеватор, машинно-тракторную станцию и улицу Школьную, идущую налево от переезда и до котлована перед станцией. С другой – речка Тясмин отделяет Покровскую сторону. Поперёк этих двух границ две другие, похожие между собой. Это широкие лощины – балки. Одна тянется от Тростянки до котлована, что перед станцией, а вторая начинается выше хутора Шевченко, пересекает железную дорогу – здесь котлован поменьше – и отделяет местечко от Николаевской стороны.

И ещё одна граница – шоссейка брусчатая. Она тянется от моста через Тясмин между парком и мехзаводом до переезда, и делит центр местечка на две части: центральную, точнее, главную часть центра, где находятся почти все учреждения, клуб и больница, и другую, где мехзавод, аптека и жилые дома.

Перпендикулярно этой шоссейке есть ещё одно ответвление её, от проходной мехзавода вдоль верхней части парка до моста через ручей, на Николаевскую сторону.

Вот в эти места, начиная от рынка и до самой лощины, что с Николаевской стороны, лучше не соваться. Там почти всегда подстерегали нас не только братья Татаринцевы, но и братья Ламтевы. Их тоже трое. Да все такие крепыши – один на один никому не совладать. Только Женька не боится этих забияк. Но он, хотя и живёт напротив ламтевского угла, с нами ходит редко. У него дел много по дому.

И потому, когда нам нужно на ту сторону, мы не прём напрямую через рынок, а обходим по соседней улице, ничейной: до парка, а там - вниз по Ганжерее и до самого Бакая.

Бакай

- Пап, а, пап! А что значит «Бакай»? Что-то интересное, небось? А мы и не знаем.

Я редко так обращался к отцу – для меня это слово по отношению к нему смешно звучит: «папой» или «папкой» в некоторых деревнях детишки хлеб называют.

- Интересное, - задумчиво повторяет отец. – Конечно, интересное. Все слова интересные, потому что что-нибудь, да обозначают. Без этого и слова бы не нужны были… А бакай – это, по-местному, бочажина. А если точнее – большая лужа, которая месяцами не пересыхает, даже когда дождей долго нет.

- Да я про речку спрашиваю, куда мы купаться ходим…

- И я про неё. Это для вас, голопузиков, там речка. А для взрослых, которым глубина там по щиколотку, - это и есть большая лужа… Вы же сами не стали туда лошадей на водопой водить, выбрали другое место.

Действительно, зайдут, бывало, кони напиться, вода вся взбаламутится. Вот они и ждут, пока муть осядет.

- А «Ганжерея» что значит? - не отстаю я.

- Это неправильное слово, по неграмотности людей искорёжено донельзя… На том крутом спуске, с солнечной стороны, давным-давно, при крепостном праве ещё, была оранжерея. Там для бар - помещиков цветы выращивали, разные овощи ранние. Даже, говорят, апельсины. А неграмотные селяне непонятное им слово переделали в ещё более непонятное, чтобы только произносить легче… Но вы осторожнее там ходите, - добавил после минуты молчания. - Особенно по склону парка, что к дороге примыкает. Там, ниже детского садика, колодец заброшенный… В него фашисты расстрелянных сбрасывали. Огорожен он неплохо, сверху слоем хвороста забит. Но для вас, сорванцов, разве какая-либо огорожа – преграда. А хворост пересыхает быстро, ломким становится… Засыпать бы, но пока сил нет на это – других дыр в хозяйстве города полно.

Он, хотя и сидит без выходных дома – только раз в неделю в парикмахерскую ходит, бриться - всегда про всё знает. Мне иногда кажется, что он никогда не спит. Ночью проснёшься по нужде – он за столом, читает и дымит самокруткой. Днём – там же сидит, то в окно смотрит, то читает. И самокруткой дымит, как паровоз.

Я не курю, хотя пацаны многие балуются. Они же, нехотя, и отучили меня от этой дури.

Шиком большим считалось не просто дымить, а курить взатяжку. Вот, чтобы не хитрил новичок, заставляли при курении приговаривать такие слова после затяжки: «Пошла баба в лес, наломала дров, затопила печь – дым пошёл», и только после этого можно было выдыхать. Так я столько наглотался, что меня потом рвало часа два. Даже мама не ругала, а пожалела. После этого ни разу больше не курил.

Я пересказал отцовы слова про Ганжерею дружкам. И мы стали по окраинам парка бегать с оглядкой, чтобы не вляпаться в какую историю.

Но всё-таки однажды попали. Но об этом потом расскажу. А пока – про Бакай.

Туда ходит купаться только малышня. Я, конечно, не такой маленький, чтобы туда ходить – хотя одногодки давно уже в Скалах купаются. Там глубины – до дна не донырнуть. Даже с восьмиметровки прыгают. А я… боюсь. Тянет к воде, а глубины боюсь. Потому и плавать пока не научился. Алик тоже не успел в своём Узбекистане…

Наши старшие говорят, что боязнь мою только временем перебороть можно, потому что давным-давно, почти всю жизнь назад, в Чкалове, я было утонул в реке Урал, как Чапаев. Только меня спасли. И хотя я этого ничего не помню, а страх остался. Вот соберусь с духом и перестану бояться. Тогда и научусь плавать. А пока хожу на Бакай.

Там не боюсь, потому что мелко. Захочешь утонуть – не сможешь. И песочек чистый, не как в других местах – тина да пиявки, громадные лягушки с детскую голову. Их-то мы не особенно боимся. А только если какая своим ядом брызнет на тебя, то на этом месте бородавки будут.

Взрослые говорят, что бородавки от грязи, а не от лягушек. Но кому верить, когда мы все как поросята, а бородавки бывают не у всех.

На Бакае - почти самое начало нашей речки Тясмин, то место, где впадает в неё ручей, отделяющий местечко от Николаевской стороны. Вода здесь чистая, всегда теплая, на дне песочек. Здесь лягушек почти нет. Тут мы и купаемся, плаваем «руками по дну».

Захочешь – и рыбок наловишь. Здесь водятся небольшие такие рыбки, на хамсу похожие. Щиповки называются, как говорит отец. А мы их между собой зовем сикавками. Они в песок зарываются, от нас совсем не удирают. А когда ноги в воде раскиснут, наоборот, отщипывают от них кусочки размякшей кожи. Живодеры! Ну, это я так. От них только щекотно. А захочешь – никаких трудов её поймать. Сунешь руку, рыбка в песок лезет, прямо под ступню. Вот и бери её голой рукой вместе с песком.

А они вкусные. Я несколько раз набирал по полкармана. Мама их в борщ бросала, когда варила. А когда не варила – куры соседские их поедали. С неменьшим аппетитом.

И ещё рядом с Бакаем на заливном берегу – самые лучшие в Каменке огороды. Идёшь узкой тропинкой между ручьём и огородами, а в руки прямо-таки просятся то огурчик, аж лопающийся от водной сытости, то морковка, то помидор, которые здесь почему-то называют иногда баклажанами, а настоящие баклажаны – синенькими. Смешно…

Но мы не хулиганничаем, никогда не рвем помногу с одного огорода. Сорвешь один огурчик или там морковку и больше – ни-ни! Другой раз очень хочется и Лизке отнести гостинец – у нас ведь овощного огорода нет, - но нет, стыдно. Это уже значит воровать. Пацаны не то засмеют – заругают, дружить не станут. А одно что-нибудь сорвать – можно.

Вот яблоки таскать из чужого сада или груши – хоть всё дерево оббери. Их охраняют. И собаки, и хозяева. Если поймают – достанется на орехи. А огороды никто не сторожит. Значит, доверяют. Как же тут воровать? Чужое ведь.

Дата добавления: 2015-08-05