День долгожданный

Я проснулся ни свет ни заря, сполз потихоньку с кровати, на которой всегда спал вместе с отцом, и начал шариться в темноте, нащупывая одёжку, брошенную с вечера на спинку стула.

Отца не боялся разбудить. Вот уже месяц его нет дома.

В госпитале он, в Харькове, подлечивается после операции на желудке.

Эх, жалко, нет его в такой день!

Сегодня большущий праздник – День Победы над фашистами. Так по радио объявили.

Я, хотя мне и одиннадцати нет, как и все, не просто ждал, а точно знал, с того самого времени, как наши в Берлин вошли, что этот день обязательно наступит. И не когда-то, а очень скоро, вот-вот, не сегодня-завтра. И как хотелось пойти на митинг вместе с отцом! У него хотя и нет наград, но он не просто воевал, а автоматчиком! И контузило его, не то, что других. Потому что автоматчики всегда впереди...

Правда, в душе я признавал, что отец, конечно, не герой, в одном бою только и побывал. И – на тебе! Но зато он добровольцем пошёл на фронт, а не по мобилизации. А у кого ещё из моих дружков отец – доброволец... То-то!

Отец уже старый, седой даже. Он ещё в прошлом веке родился, при царе. А на фронт попросился в сорок шесть лет, когда наши Каменку от фрицев вызволили. В начале войны его не взяли в армию, наоборот, белый билет выдали, хотя он и комсоставец. Куда ж на фронт с больным желудком, с язвой? Но при немцах мы такого навидались и натерпелись...

Отец очень переживал. Не только потому, что к армии оказался негодным, но и что не мог прокормить семью. И оттого совсем разболелся. Но не идти же работать на немцев, против своих. А как обидно! Вон ихний сосед Петька, на что вор, при советской власти в тюрьме сидел, выпустили только перед самым приходом фрицев, а и то против фашистов действовал: на проходящих эшелонах с легковушек, с сидений, кожу срезал. Конечно, чтобы продать. Но машины-то военные портил. А батя комсоставец бывший, ещё в Гражданскую в Красной Армии был, а тут... Лежи лежмя...

Да, Петька храбрый. Он не побоялся главного полицая в глаза немецким прихвостнем обругать и ещё по-разному. Правда, тут же, в нашем дворе Петьке принародно всыпали двадцать пять шомполов. Но он и не пикнул.

Нет, я не трус! Но, наверное, и пяти бы не выдержал. А разве осмелился бы прямо посреди местечка, где через каждые сто метров патрули, взорвать поезд немецкий... Вон, тут, через три дома от нас до сих пор под откосом тендер* паровозный валяется... Кто подорвал – неизвестно. Партизаны? А может и подпольщики. Лес настоящий только в десяти километрах от нас, везде всякие заслоны немецкие, а партизаны сумели-таки старосту выкрасть, чтобы казнить за измену. И при облаве на них, куда даже несколько танков немцы по­слали, не смогли их победить. А они целую кучу фрицев перебили. Ухлопали и одного из братьев-полицаев Чижевских, что через забор от нас жили...

Я с дружками бегал на кладбище аж на Николаевскую сторону. Посмотреть на салют и гильзы пособирать. И своими ушами слышал, как оставшийся Чи­жевский клялся отомстить за брата.

Как же! Отомстил... аж пятки засверкали! Не будешь предателем...

Когда пришли наши, отца определили в комиссию, что учитывала вред, который фашисты нанесли. И однажды, придя домой, он долго и возбуждённо рассказывал маме, как их комиссия побывала в бывшей полиции.

Я случайно услышал, не всё разобрал, только и понял, что отец рас­сказывал, скорее всего, о камере, где или расстреливали, или пытали под­польщиков да партизан: "Все стены, – говорил он, – даже потолок забрызга­ны кровью..."

И после недолгого молчания заявил:

– Как хочешь, а пойду на фронт...

Мама долго молчала. Я боялся, что она будет отговаривать его, но она только и сказала:

– Как же мне одной с такой оравой?..

– Шурку не сегодня-завтра призовут... Женя тоже подросла... Если что, не останешься без помощи.

Да, нас, детей шестеро было. Но Шурка совсем большой уже, скоро дол­жен был на фронт пойти. Он и так не только днями, но и по ночам в ястребках. Так называли бойцов истребительного батальона, что вылавливал диверсантов и других фрицев, оказавшихся в нашем тылу.

__________

* Тендер – прицепная часть паровоза, в которой хранится уголь и вода.

Одного диверсанта я видел. Он с ещё несколькими фашистами хотел взор­вать большущий железнодорожный мост через балку, который только-только по­строили на месте взорванного котлована. Мост был деревянный. Высоченный, аж страх. Как поезд переезжал, то шёл тихо-тихо, а мост всё равно качался.

Мысли мои прервал плач. Это Витюшка проснулся. Тут же мама вскочила. Каким-то образом почувствовала, что не сплю, сказала, тетюшкая братишку:

– Ты спи, Бориска. На митинг рано. Я и одежду праздничную тебе не достала ещё.

Сердчишко моё радостно встрепенулось: "Праздничная одежда!.." Я не знал, что могла мама сохранить. Ведь почти всё мы обменяли по сёлам на продукты, пока шли сюда из Харькова, убегая от голода. Но рассу­дил, что, конечно же, не латаные-перелатанные штаны да такую же рубашонку.

Я уже в конце марта бегал с дружками-одногодками босиком по подсохшим дорожкам, хотя во многих затенённых местах ещё лежал снег. Но сейчас уже не март, а май, и кое-кто из пацанов даже успел на днях искупаться. Так что можно и в новеньком пофасонничать.

Жалко все-таки, что отца не будет. И Шурки – тоже. Он, правда, на фронт не попал, в Западной Украине с бандеровцами воюет. Но на фотокарточке вон какой! Один гвардейский знак чего стоит!

Ещё поважнее ордена!

Зато у мамы есть орден! «Материнская слава»…

Снова захныкал Витюшка. Он совсем крохотный, даже трёх месяцев нет... После возвращения отцова родился.

Отец сердится, когда братишку называют Витюшкой.

– Не Витюшка, а Виктор... Победитель!

Ну какой он победитель! Только, знай, мама пелёнки за ним стирает. И потом, почти всех малышей, народившихся после прихода наших, Викторами назвали. Даже девчонок некоторых – Виктория. Победа, значит...

За этими мыслями я задремал, а когда проснулся окончательно, было уже совсем светло. В окна ослепительно било солнце. Как и положено в праздники.

Но до митинга ещё было время. Почти два часа. Долго...

Мама, не спеша, торжественно даже обряжала меня в незнакомую одежду, невиданную в местечке: белые не то носки, не то чулки, сандалики, коротенькие, выше колен синие вельветовые штанишки на лямках крест-накрест и белая-белая рубашка.

Потому, наверное, и сохранились эти вещи, что уж очень не-привычные они для деревенской местности. Видно, никто не хотел их выменивать...

Поначалу, оглядев себя, даже обиделся: как это я, уже большой пацан, пойду в таких штанцах! Стыд и позор! Все дружки засмеют... Хотя, если честно признаться, среди своих одногодков я почти на голову меньше ростом. Как первоклассник. А на чём расти было – все годы в оккупации голодали...

– У-у-у, холодно-то как, хоть и солнце светит вовсю, – удивился, выйдя на улицу. – Не промёрзнуть бы, на митинге ведь долго стоять. А тут ещё ветер вон какой! Ну да ладно, потерплю. Ведь не каждый день – День Победы...

В который уже раз оглядел себя и... остался доволен. Конечно, короткие штанишки – это прямо-таки унизительно, хотя росточком я и в самом деле малыш-малышом. Зато, на спор, ни у кого из моих дружков нет, чтобы всё новенькое. Как мама сказала, с иголочки.

Рано прибежал я на площадь. Всего несколько человек кучковалось у пустующей трибуны, обтянутой красной материей. Таких же нетерпеливых.

Быстро холодало, ветер всё крепчал. Появившиеся облака то и дело закрывали солнце, и в такие моменты сразу же тянуло осенней стужей. В той стороне, откуда дуло, край неба быстро темнел.

Время близилось к началу, и вокруг трибуны народу становилось всё больше и больше. Я крутил головой, высматривая дружков, но среди всё теснее грудившихся на небольшой площади людей пока никого из приятелей не видел. Зато приметил маму с двумя средними сестрёнками – Ленкой и Лизкой. Женя, наверное, осталась за Витюшкой присматривать, а Катенька пока мала по митингам ходить, ей только-только три годика исполнилось.

Вскоре подошли музыканты. И вот уже духовой оркестр загремел бодрыми маршами. На трибуну поднялся однорукий военный. На груди его позвякивало несколько медалей. И "Красная звезда" алела. Это военком районный. Гвардии капитан...

Митинг начинался.

Многое из того, что говорили выступающие, я знал. Кое-что до меня не доходило. Но главное понимал: всем невзгодам, связанным с войной, конец! Теперь жизнь пойдёт спокойная, сытая, весёлая. Вот только нужно залечить побыстрее все раны...

Внезапно ударил резкий порыв особенно холодного ветра, так что флаги затрещали, как дальние пулемётные очереди, а с одной стороны трибуны оторвало угол красной обивки. Потом ещё дунуло, ещё...

Я не сразу заметил, как пошёл снег. А поначалу разрозненные снежинки с каждой минутой увеличивались в размере, тяжелели. И вот уже сплошная пелена крупных, тяжёлых от сырости хлопьев снега заслонила не только трибуну и стоящих на ней людей, но и ближних участников митинга. Стало не разобрать, что там говорят выступающие.

Я уже дрожал от сырости и холода, глаза залепляло снегом. Увидев, что люди начали расходиться, – вот уже и музыканты подались в сторону недалёкой парикмахерской, спрятаться от непогоды, – никак не мог решить, как поступить. А тут мама, как всегда в нужную минуту, откуда ни возьмись... Накинула поверх моего праздничного наряда свою заплатанную на рукавах вязаную кофту, потянула за собой:

– Пошли быстренько, Бориска, а то простудишься ещё. Девочки уже убежали.

Да и мы сами шли быстро, почти бежали всю дорогу до дома, часто оскальзываясь на довольно толстом слое навалившего снега.

– Где это видано, чтобы в наших местах в это время снег... Сколько живу – не помню... – сетовала на непогоду одна из двух потихоньку ковылявших старух, которых мы обогнали.

– А ведь сегодня день святого Егория, – вспомнила другая.

Мы уже обогнали их, но старушки разговаривали очень громко, как все, кто плохо слышит, и потому можно было разобрать каждое слово.

– Да, да, точно! – удивилась своей забывчивости первая. – Ишь как день победный подгадал – на Георгия Победоносца!

Придя домой, мама быстренько разогрела на неостывшей плите чай, заставила нас:

– Пейте, пока не вспотеете. Как бы не простудиться... Это ж надо! Такая дурная погода в такой день!

Отогрелись, отошли... И всё-таки снег, который через какой-то час-другой растаял без остатка, не испортил праздничного настроения. Душа пела: По-бе-да!

Мама радовалась, что теперь Шурке не придётся на фронте под пулями кланяться. Она почему-то не думала, что от пуль бандеровцев можно погибнуть так же, как и от немецких.

Вечером всей семьёй, кроме главных виновников торжества – отца и Шурки, – мы сидели за скромным праздничным столом, вспоминая, частенько со смешками, разные запомнившиеся моменты из жизни под немцем, мечтали, как дальше сложится судьба каждого.

Больше всех радовалась мама: "Как тяжело ни приходилось, а вся семья уцелела! Небывалое везение в такой мясорубке".

Правда, отца контузило, инвалидом стал, да бабушка, отцова мать, что в Харькове оставалась, умерла от голода...

Катюшка дремала, уткнувшись в блюдце с винегретом, да Лизка клевала носом, когда в ставню раздался тихий стук.

Мама пошла открывать. По её оживлённым восклицаниям мы поняли, что пришла её кума, тётка Одарка, что с Покровской стороны. Мать Витюшкиного крёстного, Мишки.

"Далековато это, больше двух километров. Чего это она, глядя на ночь да при такой погоде?.." – подумалось отцовыми словами.

Да и мама уже в коридоре голос притишила. А когда они зашли в комнату, мы увидели уставше-заплаканное лицо поздней гостьи, а на голове – чёрный платок.

– Ты чего это, Одарка?! Такой праздник, а ты – траур! Не с Петром ли что, часом? Так он, вроде, почти выздоровел, – расспрашивала мама.

Дядько Петро – это муж тётки Одарки. Он в госпитале, после тяжёлого ранения.

В ответ на мамины расспросы послышались рыдания. А немного успокоившись, всё ещё всхлипывая, тётка Одарка охрипшим голосом запричитала:

– Что Петру скажу?.. Мишеньки нет больше... Не уберегла... Эта проклятая чёрная туча... Снег... Замёрзли пастушата... А в костре одни будылля*... Вот и сообразили толом* оживить... Начали из мины вытапливать... От двух только кусочки остались, одному руку оторвало... Мишеньки нет больше... Четырнадцать ведь только... По частям собирали...

___________

* Будылля (укр., местное) – сухие стебли подсолнечника и вообще толстой травы-бурьяна.

* Тол – взрывчатое вещество.

Да, чем тут утешить?

Пересиливая всхлипывания, тётка Одарка села на подставленный Женей стул, долго развязывала всё ещё вздрагивающими руками узелок, который не выпускала всё это время.

– Вот, Мишенька хотел... крестнику... Куличек, крашаночки.* Христос воскрес, кума... Пасха ведь... Воскресение... Хри... Христово...

И её снова сотрясли рыдания.

А мне подумалось глупое: "Куда Витюшке яички? Он только сиську сосёт... И потом, какая Пасха?! Пасха в воскресенье была. А сегодня среда..."

Когда тётка Одарка, выплакавшись, ушла, мама задумчиво произнесла:

– Вот больше и нет у нашего Победителя крёстного...

Таким остался в нашей памяти первый День Победы над фашистами – 9-е мая 1945-го года.

Долгожданный день...

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

* Крашанка (укр.) – пасхальное яичко

Течёт реченька…

Дата добавления: 2015-08-05