Дорога длинная

Только в Каменке, куда мы пришли на исходе весны сорок второго, и только тогда, когда нас поселили в пустующие комнаты, я понял, что всё, дальше не пойдём, здесь осядем.

Прежние остановки, даже продолжительные, как в селе Мачеха, где мы задержались почти на два месяца, – всё равно были временные. И всегда мы жили у кого-то. А здесь – своё жильё.

Ну, это, конечно, только говорится так: своё. На самом деле оно чужое. И где хозяева – неизвестно. Может, эвакуировались в начале войны, а может...

В Каменке перед войной жило много евреев. А когда мы пришли – многие дома пустовали.

У нас, конечно, не дом, а квартира. В общем коридоре их три. В одной из них, на две комнаты, поместили нас.

Напротив дверь – там тётя Дуся с дочкой Валей, одних лет с нашей Ленкой. Да Петька у них ещё. Петька совсем взрослый. Перед войной он в тюрьме сидел. За воровство. И сейчас тоже ворует. У немцев только. И не боится...

Я знаю: немцы страсть как не терпят воровства. В Харькове вот был случай – одного паренька повесили за то, что пачку сигарет у них украл.

А как заходишь в коридор – прямо дверь. Там живёт тётя Полина. Стыдобушка... С немецкими офицерами путается. Сынок её любимый, Васька по прозвищу Пыка*, меня постарше, ему уже восемь лет. Только и знает, что хвастается разными гостинцами, что от немцев получает, дразнит нас. Но нам от него ничего не нужно, мы с ним не водимся. Брату его старшему тринадцать. Витька стыдится за мать. И днём всегда где-то шатается.

К вечеру только заявляется, перед комендантским часом. А Пыку при любом удобном

случае тумаками угощает. Пыка он и есть Пыка: мордастый, глаза как у свиньи.

И ведёт себя так же.

С торца есть ещё одна квартира. Там двое стариков фолькс-дойчей* – жена и муж. С ними я, конечно, тоже не вожусь. Они почти не выходят из дому, только за пайками.

Справа от нашего – ещё один жилой дом. На две квартиры. Но там детей нет. Рядом с ним, ближе к шоссейке – биржа труда. Слева какая-то контора немецкая, а за сараями – завод минвод. Ну это только говорится так: завод. Такой же дом, как и наш. Там ситро, говорят, делают. И морс.

Посреди двора – колодец. А прямо за ним – ворота. На шоссейку выходят, что тянется с Покровской стороны до самой станции.

Сколько дорог мы прошли разных от Харькова! Вспомнишь – голова закружится. И ноги

____________

· Пыка (укр., просторечное) – морда, рожа, харя.

* Фольксдойчи – так называли немцев, с давних пор живших в России.

начинают гудеть от усталости.

Хотя и не помногу проходили мы в день, – шли обычно от села до села, – а протопали, как отец говорит, километров под пятьсот.

Вышли из города в самые трескучие морозы – крещенские.

Запомнился мне больше всего первый переход. Дошли до большого села. А в нём ни поесть ничего не раздобыть, ни на ночлег устроиться. А ноги как свинцовые...

Близко к городу народа на дорогах полно: то беженцы, то пленных гонят, то харьковчане в поисках продуктов мыкаются. А тут ещё машины немецкие то и дело. Если наши автобусы мне казались похожими на добрых ёжиков, то немецкие тупорылые грузовики – на злых бульдогов, какие нарисованы в книжке про Буратино.

Или повозки ихние, интересные какие-то. Тяжеленные, не то, то наши подводы. Видно, что на заводе их делали – все одинаковые. И справа от ездового – ручка от тормоза, почти как на вагонах. А лошади – толстоногие да здоровенные. Тяжеловозы. А подвезти ни за что не подвезут...

Вот пришли мы в первое село. Намёрзлись. Усталые. Голодные. А согреться и переночевать негде. Выпросили место в бывшем колхозном клубе. А прилечь некуда. На полу только. Так холодно. Сижу на скамейке, ногами болтаю. Что ещё делать.

– Не болтай ногами, Бориска, а то завтра совсем идти не сможешь, – говорит мама.

Как в воду глядела. На другой день еле-еле расшевелился. И так поначалу бывало не раз.

Раньше я дальше своей Большой Ивановской улицы почти нигде и не бывал. В зоопарке вот только или у Шуркиной крёстной. Но то на трамвае...

А в дороге чего только не насмотрелись.

Недалеко от города на второй или третий день набрели на целую колонну наших танков. Одни обгоревшие, закопчённые. Другие без гусениц. А некоторые насквозь простреленные из пушек. Разные: БТ-5, Т-70... Я их раньше видел.

На одном нашем танке возилось несколько немцев.

– Высверливают люк... – сказал отец. – Говорят, было такое, что наши танкисты, когда кончались боеприпасы и горючее, запирались внутри и там помирали от голода и холода, только бы в плен не сдаться.

Пленных мы тоже видели. Почти все – полуодетые, хотя морозы были сильные. У многих – повязки: на голове, руках или ногах. Видно, что до последнего дрались.

Однажды, подходя к большому селу, встретили стадо коров, угоняемых немцами. Позади стада – длинная вереница подвод с продуктами разными. У людей поотобрали. Обоз охраняли немцы и полицаи.

В ту зиму не только морозы были сильные. И снега было много. Немецкие машины застревали в снежных заносах. И дороги часто расчищали. Трактор тянул такой громадный треугольник из обтёсанных брёвен, высотой почти с меня. Этим треугольником снег счищался с дороги, отгребался в стороны и по бокам сильно уплотнялся.

В некоторых местах такие дороги напоминали неглубокие противотанковые рвы. Две машины с большим трудом могли разминуться на такой дороге-траншее.

Да что там машины! Мы со своими саночками и то опасались попасть под колёса. Особенно когда шла колонна автомашин.

Мама тогда притискивала нас с Ленкой к борту снеговой траншеи и, заслоняя, расставляла руки, как наседка крылья. Смешная мама! Разве защитишь руками от военной машины.

...Дольше всего мы задержались в селе Мачеха. Там у меня появилась четвёртая

сестричка – Катюшка. Родилась она прямо в санях, когда отец повёз маму в больницу.

Теперь стало нас восемь душ. Ещё труднее идти. Саночки по грязи не потащишь. Да кому тащить-то? У мамы Катюшка на руках. Да и не потопаешь по раскисшей дороге.

Дальше двинулись позднее, когда земля подсохла. Теперь уже без санок. Зато у каждого из нас, даже у Лизаньки и у мамы, за плечами были котомки с оставшимся нехитрым скарбом да с отцовыми столярными инструментами.

Весной веселее топать, даже с котомкой на спине. Сколько интересного вокруг! Потому, наверное, и не запомнилось ничего плохого за эти дни.

Всё мне казалось прекрасным. И только однажды услышал, как мама описывала приютившим нас на ночь людям увиденное под Кировоградом*:

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

* Кировоград – областной центр на Украине.

–...Такие большущие насыпи свежей земли. Говорят, там захоронены тысячи расстрелянных евреев. И не только евреев. Многих, наверное, ещё живыми засыпали, потому что видели, как несколько дней земля шевелилась...

Я не видел, а то бы сам умер со страху. Но мама врать не станет.

...И вот мы в Каменке.

Первые несколько дней жили на Покровской стороне.

На второй же день откуда-то у нас появилось почти полмешка гороха. Когда его замочили перед тем, как варить, шелуха начала слезать. А на поверхность всплыло множество небольших жучков и червячков. Оказывается, горох порченый был. А всё же еда! К тому же от пуза. Наверное, первый раз за полгода наелись мы досыта.

Отец, как часто бывало после начала войны, шутил:

– Ну вот: то вообще никакой не было еды, а тут сразу с мясом.

А когда уже с аппетитом уплетали густое пахучее варево, в котором изредка попадались не вымоченные жучки, он с хитринкой в голосе убеждал нас:

– Ничего, сойдёт. Не то черви, что мы едим, – то черви, что нас едят.

С тех пор самый любимый мною суп – гороховый. Правда, без червячков.

ПЫКА

Нет, не люблю я Ваську Пыку. Только и знает хвастаться всякой ерундой, что от приходящих к ним фрицев получает. Да дразнится.

"Скелет сорок лет, голова на палке, ноги, как качалки..." – это он обо мне так.

Конечно, будешь, как скелет, если столько протопаешь на почти всегда пустой желудок. Ты не полтыщи километров протопай – дойди хотя бы до Тростянки, что за два километра от нас. Это лес так называется. Дойди, а потом дразнись.

Правда, я тоже туда не ходил. Сунься только в лес – немцы сразу как партизана к стенке поставят.

Да начихать мне на этого Пыку с высокой колокольни! Одни только неприятности от него. Мало, что дразнится да хвастается, так то и дело ябедничать к матери бегает: то мы, мол, Чапаева* хвалим, то жалеем наших пленных, то ещё что...

Как-то раз он на воротах большущий фашистский знак нарисовал мелом. Ну, мы втроём – я, Ленка и Валька – тумаков ему надавали, хотя он и сильнее каждого из нас. Распустил нюни он, как самая распоследняя плакса. Хотел было жаловаться бежать к мамочке своей.

А тут Витька, брат его старший, откуда-то появился. Поняв, в чём дело, ещё добавил ему: хорошенько уши надрал.

Ах ты, вражина! Ах ты, прихвостень фашистский! Эти фрицы, может, отца твоего уже убили, а ты им на радость ихнюю паучью свастику малюешь*. Мало тебе подсыпали...

Пуще прежнего разревелся Пыка. А жаловаться уже не бежит. Боится, что Витька ещё больше накостыляет.

Не заметили мы, как во дворе Петька тёти Дусин появился.

– Что за шум, а драки нет?! – весело прокричал он, желая утихомирить нас.

– Да вот... – с опаской ткнул я пальцем на ворота.

Петька помрачнел.

– Эт-то что же такое... – медленно протянул он. – Мало нам этих вонючих знаков на танках ихних...

И, подобрав оброненный Пыкой мел, несколько раз перечеркнул свастику. А затем начал рядом звезду рисовать. Пятиконечную.

На беду именно в этот момент по шоссейке в сторону железнодорожного переезда шли четверо полицаев.

– Ты что же это советскую пропаганду разводишь?! – взъярился старший из них, по фамилии Орлик.

Орлик – помощник главного местечкового полицая.

– Да тебя за это знаешь куда надо?!

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

* Чапаев – легендарный герой Гражданской войны.

* Малюешь (укр.) – рисуешь.

– А тебя куда, овчарка немецкая?! – огрызнулся Петька.

– Ну-ка, взять его! – аж завизжал от злости Орлик. – Счастье твоё – нет времени тащить в гестапо... Там бы тебе показали красную агитацию... А потому получишь двадцать пять шомполов*. Прямо здесь.

Петьку разложили посреди двора, рядом с колодцем, на уже пробивавшуюся траву. Стянули до колен штаны, заголили рубаху.

На ноги его уселся Орлик.

Полицаи-палачи, вынув из винтовок шомпола, начали отсчитывать удары.

Петька даже не пикнул. Хотя и извивался под ударами, как уж.

А полицаи, сообразив, что избивать шомполами лежащего на земле человека из стоячего положения несподручно, опустились по обе его стороны на колени. И продолжили свою палаческую работу.

На спине Петьки после первого же удара появились тёмно-красные полосы. А потом – струйки крови, с каждой минутой – всё обильнее.

Все мы: я, Ленка, Валька и Витька с ужасом переводили взгляды с извивающегося под ударами Петьки на Ваську-Пыку. Из-за него, паразита, всё началось!

Пыка тоже, выпучив от страха глаза, вздрагивал при каждом ударе. Как будто это били его, а не Петьку.

Но вот истязание закончилось. Четвёртый полицай, скучавший до того без дела, взял стоявшее на срубе колодца ведро и окатил Петьку холодной водой.

– Поостынь, герой, – пробормотал Орлик.

Петька с трудом поднялся и, осторожно натягивая штаны, с вызовом про­говорил в его сторону:

– Ничего... Ничего... Будет и на нашей улице праздник... Тогда не только рядовые гады будут стоять перед нами на коленях...

– Покы сонце зийдэ, роса очи выйисть*, – с издевкой засмеялся Орлик.

– Твои очи...** – огрызнулся Петька.

– Что, мало двадцати пяти?! – с угрозой двинулся в его сторону Орлик. – Можно добавить.

Тот ничего не ответил, повернулся спиной к полицаю и мед-ленно побрёл к входу в дом. На его мокрой рубахе выделялось несколько кровавых полос.

Пока полицаи не убрались со двора, мы, пацанва, стояли как каменные.

Первым очухался Витька. Он подошёл к Пыке и отвесил ему хороший подзатыльник.

Так ему и надо!

Дата добавления: 2015-08-05