Как мама родная

Передние санки тянут попеременно мама и Женька. На них Лиз а нька, укутанная с головой во всё, что нашлось.

Холодина!

Крещенские морозы, лютовавшие в первые дни нашего похода, сменились пронизывающими февральскими ветрами. Февраль по-украински называется «лютый». Такой и холод стоит.

Встречный ледяной ветер продувает насквозь тяжёлое пальто, вышибает слезу. А за щеками и носом только смотри! Не то побелеют быстро.

Немцы ещё сильнее боятся холодов. Но так им и надо! Никто их не звал к нам. Сидели бы дома. А то на свои кургузые сапоги понаденут какие-то корзины верёвочные. И топают, как бегемоты. А то

------------------------------------------------------------

* Цурюк – назад;

* Капут – конец (нем.)

ещё голову бабским платком повяжет какой... Тоже мне, вояки...

Я и то отказался платком укутываться. Что я, девчонка, что ли?

Позади нас тяжело нагруженные санки везут то Шурка, то отец. На них – самое ценное. Инструменты.

Когда-то давно, до окончания рабфака и даже до Гражданской отец рабо­тал столяром. Не простым, а краснодеревщиком. Не только там раму с форточкой или дверь может сделать. Но и стул красивый, стол и даже шкафы умеет с разными загогулинами...

– С этим набором не пропадём, – уверял нас отец, пакуя инструменты перед уходом

из города. – Людям всегда что-нибудь нужно по дому.

Среди его инструментов чего только нет. Тут тебе и пилы разные: лучковая продольная и лучковая поперечная, ножовок три штуки разных; тут рубанок, фуганок, шерхебель... И отборники, по-другому – калёвки. И рейсмус, и угольники?* И ещё всякая всячина.

– Это хлеб наш, – часто повторяет отец. – А своя ноша не тянет.

Она-то не тянет. Её тащить нужно.

Мы с Ленкой пробовали. Вдвоём и то тяжело.

Нас не заставляют санки везти. Мы ещё маленькие.

И как бы ни устали в дороге, а каждый раз перед остановкой на отдых и ночёвку в очередном селе мы с ней уходим далеко вперёд.

Ленка всегда старается первой в село прийти. Она нюхом чует, где её без лишних расспросов пустят погреться и накормят.

Я не отстаю. Знаю, что и мне перепадёт...

Ушли мы из города потому, что после прихода немцев там быстро начался голод. И с каждым днём раздобыть продукты становилось труднее.

Для обмена у нас уже почти ничего не оставалось. И поэтому в каждом селе, где находились столярные работы, мы останавливались на несколько дней.

За работу сельчане расплачивались не деньгами, а продуктами. И мы в таких местах хоть немного отъедались.

В одном селе в хату, где мы остановились на отдых, на третий день пришли муж и жена. Принаряженные. Долго расспрашивали, кто мы да откуда, да почему ушли из города, и как там жизнь.

А потом, похваставшись, какие они справные хозяева, предложили нам два мешка пшеничной муки... в обмен на Лиз а ньку.

– Надо ж такое придумать! Она что, вещь?! – возмутились наши взрослые. – Как это можно даже сказать такое!

– Да у вас детворы и так целая куча! Вон скоро и ещё будет... Новая обуза! – не оставила своих надежд незваная гостья.

– Для вас, может, и обуза! А для меня кровиночка родная! – возразила мама, действительно, ожидавшая прибавки в наше семейство.

– И для нас она будет родной!!! Ничего для неё не пожалеем... Нам бог не дал ребятишек – всё ей достанется после нас... Уж больно она пригляну­лась...

Ещё б не понравиться! Такая куколка! Щёчки красненькие, сама пухленькая... Ведь ей каждый из нас последней крошки не жалел. Такая смешная она. И разговаривает смешно, и ковыляет по комнате... А волосики... Густые, чёрные да кудрявые! А глазки! Настоящая куколка. И не плакса. Нет, нельзя её отдавать. Не хватало, чтоб у Лиз а ньки мачеха была.

Правильно мама сказала: «Нет!»

Но эти люди не отставали – приходили ещё и ещё.

И хотя в этом селе нам было сытно, мама настояла идти дальше.

Что интересно: после этого ещё в двух местах нас просили оставить Лиз а ньку. Ну разве можно?!

Как-то день выдался безветренный, солнечный. И мороз не такой злой.

Дорога была расчищена от заносов снежных.

Немцы заставляли следить за этим. Спрашивали строго. У них ведь машин всяких полно. Как им без дорог?

Но нам только лучше. И Ленка, а за ней и я весело бежали впереди семейного обоза из двух санок.

---------------------------------------

* Названия столярных инструментов. Ручных.

Дорога неширокая, но чистенькая да гладенькая. Видно, незадолго до нас здесь протащили специальное приспособление такое, чтобы заносы убирать. Отец его стругом называет. Срезает всё, как ножом.

Санки по такой дороге легко тащить: чуть ли не сами катятся. А бежать нам так ещё легче.

Далеко мы опередили своих, еле видно. А тут от дороги повернула другая, не такая гладкая. Но вела в показавшееся невдалеке село. И Ленка на неё свернула.

Село раскинулось в широкой долине. К нему шёл такой крутой спуск, что дорога, шедшая наискосок по склону, несколько раз сворачивала то в одну сто­рону, то в противоположную.

До вечера было ещё далеко. И мы не сильно устали. Но знали, что на ночёвку здесь остановимся. Потому что шли всегда от села до села.

Ленка, как всегда в таких случаях, припустилась изо всех сил. И я быстро отстал. А потом, решив спрямить путь, побежал ей наперерез по крутому склону. Но зацепился то ли за крепкий стебель сухой травы, то ли за куст, упал и покатился кубарем по снегу. Остановился только шагов через тридцать, на дороге. Снег, конечно, набился не только в ботиночки и за ворот, но и в рот, и в нос. Хорошо ещё, что шапка на тесёмочки завязана была...

Ленка видела, как я кувыркался. Но когда я встал на ноги, она не подождала, а засмеялась и припустилась ещё быстрее.

Погнался было за ней, но куда там! Так мне обидно стало. А тут ещё снег начал таять, холодные капли побежали по лицу, по спине. Чулочки тоже промокли. Запыхавшись, я остановился и заревел от обиды. На Ленку, на холод, на село, до которого всё же ещё топать и топать... Это бы летом вмиг долетел. А в тяжёлом пальто не разгонишься...

Но скоро противная дрожь прошла, по телу разлилось приятное тепло, и меня потянуло в сон.

Что было потом, знаю только из разговоров родителей с хозяевами хаты, с приходящими к ним любопытными соседями и позднее – с заказчиками на отцову работу.

Оказывается, как раз в это время наши остановились передохнуть. И меня, сидевшего на краю дороги на жиденьком клочке сена и уткнувшего нос в воротник пальто, обнаружили двое жите лей села, направлявшиеся куда-то по своим делам.

На лице моём застыла блаженная улыбка, а изо рта на подбородок стекала слюна...

Замерзающего, меня быстренько принесли в село. Отходили как раз к появлению родителей.

На радостях досталось Ленке на орехи! За то, что убежала от меня.

А мы все как бы породнились со многими сельчанами. И оставались здесь долго. Пока тепло не пришло.

Но не только потому, что в селе со странным названием – Мачеха – для отца нашлось много работы, и в еде мы не испытывали большого недостатка.

Наступило время появиться на свет Катюшке. И она родилась первого марта. Прямо на санях, когда маму повезли к врачу в район.

А потом вовсю разыгралась весна. Дороги раскисли. На санках ничего не повезёшь...

Вот так и стало нам село Мачеха на какое-то время не хуже мамы родной. А Катюшке так уж точно.

ПУШОК

Первым из диких животных мне запомнился зайчик.

Хотя я и родился в большом городе, не раз бывал с родителями в зоопарке, где видел много разных интересных зверей, птиц и даже настоящего большущего удава... Но то – в клетках...

Это было тяжёлое для нашей Родины время. Шла война.

Осенью сорок первого года гитлеровцы вступили в Харьков, где мы тогда жили. В городе очень скоро начался голод. Ведь фашисты не заботились о снабжении населения продуктами.

Чтобы спастись от голодной смерти, мы, а нас в семье было пятеро детей, мать и больной желудком отец, решили уйти куда-нибудь в сельскую местность. Там прокормиться было легче.

В пути в самые лютые холода, когда злодействовали февральские ветры, появилась на свет младшая сестрёнка. Идти дальше стало невозможно. Ведь и без того на руках у мамы была Лизанька, меньше трёх лет от роду.

Так мы осели в одном из сёл Полтавщины.

Небольшая крестьянская хата, разделённая на две половины. В одной жили хозяева: тётя Фрося, её хромой муж дядя Степан и их двенадцатилетний сын Колька. Старший воевал в Красной Армии.

В другой половине хаты, чистой, в светлице, поселились мы.

Жили не только голодно, но и холодно. Топить было нечем. Варили на хозяйской половине. А где жили мы, тепла-то было всего, что надышим ввосьмером. Да ещё два раза в неделю протапливали русскую печь соломой. После этого «всем гамузом», как говорил отец, детвора залезала на печь отогревать косточки. Вот где блаженство! А если ещё там было зерно, насыпанное хозяевами для просушки перед помолом, мы, кто помельче, нагребали его на себя, скрываясь в нём едва не с головой.

Ходили за соломой большой гурьбой: отец и нас четверо, которые постарше. Меньшим в этой артели был я. Мне шёл в ту пору восьмой год.

Брали верёвки, шли в поле, искали кучи соломы на месте старых скирд, остававшихся с довоенного лета, каждый набирал посильную для себя охапку. Всей доставленной за одну ходку соломы хватало, чтобы раз печь истопить.

Солома была полупрелая, в ней водилось много мышей. И мы, ребятишки, забавлялись, гоняясь за ними.

На этот раз у присмотренной нами кучи серело что-то более крупное.

– Крыса! Крыса! – заверещали обе сестрёнки.

А старший брат, в несколько прыжков очутившись возле, замахнулся было скрученной туго верёвкой. Но потом присел и осторожно взял серый комочек в руки.

Через минуту мы все рассмотрели – зайчонок. Он был совсем маленький, даже у меня на ладошке умещался. Очень пушистый и потому почти круглый. Тут же мы дали ему имя – Пушок.

Он сидел у меня на руках и мелко-мелко дрожал. Не то от холода, не то от страха. Было заметно, как сильно бьётся его сердчишко: все тельце зверька трепетало в такт его ударов.

– Глупый... Почему не убежал? А если бы лиса...

– Вот если бы побежал, то лиса как раз и сцапала бы, – сказал отец. – Маленькие зайчата не имеют запаха, и потому лисе их трудно обнаружить. А так – затаится, замрёт на месте, попробуй найти...

– Бросила мамка, да? Или потерялся? Ну, не бойся, в обиду не дам, – сказал я. – Сиротинка...

В те годы сирот было много. Успели мы повидать, пока в пути были.

– Да нет, не сирота он, – успокоил нас отец. – Зайцы все так поступают с малышами...

– А как же их зайчиха-мама находит, чтобы покормить?

– Да никак. Их кормит не мать, а любая, какая встретит. Они и сами нескольких дней от роду кормиться могут.

Эти слова отца нас успокоили.

Поселился Пушок под печкой на пучке соломы. Как говорила тётя Фрося, «под припечком».

Бояться ему там было некого. Всех собак немцы перестреляли. А кошка к нам не заходила, хотя сестрёнки и любили с ней играться. Ей уютней было на всегда тёплой хозяйской половине.

Пушок сразу стал общим любимцем. Перестал нас пугаться, бегал по комнате, охотно брал кусочки хлеба прямо с рук. С особым удовольствием расправлялся с редкими пока свежими травинками, которые мы собирали вдоль прогревшейся на весеннем солнце завалинки.

Не отказывался в первые дни и от самодельной соски – смоченной в молоке тряпочки.

Рос Пушок не по дням, а по часам. Дней через десять он уже с трудом умещался на обеих моих ладошках. Нескольких травинок ему теперь не хватало.

Но весна брала своё. Травы стало больше. И за пять минут я набирал её целый пучок.

Однажды, занятый этим делом, случайно услышал разговор, который сильно меня обеспокоил.

Сидя за углом дома на завалинке, Колька с соседскими ребятами вспоминали довоенную жизнь. О подарках, что им раздавали в школе по праздникам, о сдобных коржиках, какие раньше пекли их матери, и о многих других вкусностях.

На следующий день во дворе меня встретил Колька. Видно, специально поджидал.

– Ты давно мясо ел? Я не помнил, настолько это было давно. И потому ничего не ответил. Чаще всего мы обходились галушками, а то и простой затирухой, как здесь называли заваренную мучную болтушку.

– А зайчатину ел когда-нибудь?

– Зайчатину?.. – растерянно переспросил я.

– Да, да. Знаешь, какая вкусная?! Пальчики оближешь!

– Да ну тебя!

Догадываясь, что он хочет мне предложить, я убежал в дом.

В тот день я не находил себе места. И даже когда стемнело, не мог долго уснуть.

Колька, конечно, неплохой товарищ. Не жадный, всегда хлебом поделится. Но кто знает, что у него на уме. Что-то уж очень он зайчатину расхваливал...

Утром меня не пришлось будить. Наоборот, чуть только начало светать, встал. Все ещё спали. Тихонько достал верёвку, сунул за пазуху вырывающегося Пушка...

Когда вернулся домой с обычной вязанкой соломы, все, кроме отца, ещё спали.

– А я думал, ты за травой ходил, – удивился он.

– Нет, теперь трава не нужна, – шёпотом, чтобы не разбудить остальных, ответил я. – Пушок уже подрос, может сам пастись...

– Правильно сделал, сынок, – сказал отец. – Нельзя предавать тех, кто нам доверился. Хотя бы совсем с голоду помирал...

А когда рассвело, на нашу половину заглянул Колька, позвал меня на улицу. За пазухой у него что-то топорщилось.

– Вот... Полбуханки хлеба... – начал расстёгивать он воротник рубашки. – Давай зайца!

– Лови у старой скирды, – гордо ответил я.

– Выпустил?! – удивился Колька.

С минуту помолчал, потом весело рассмеялся.

– Вот молодец! Знаешь, какой он к осени будет... Во! С барашка!

И ещё немного помолчав, спросил:

– Хлеба хочешь?

Я, конечно, хотел.

Дата добавления: 2015-08-05