Витька Скрипка 6 страница

– А что с твоей мамой? – спросила она.

Помолчав, я сказал правду:

– Мама болеет.

Она не читала мне педагогических нравоучений. Спросила, почему провинился?

– Не могу Вам сказать всю правду, – ответил я, – но я не виноват.

На этом мы и разошлись. Она лишь попросила меня думать прежде, чем что то делать. И думать о матери тоже. После этого я чувствовал, что отношение классной руководительницы ко мне изменилось в лучшую сторону. Между нами как бы существовала тайна, которую знали только мы. И я стал вести себя на её уроках спокойнее, выдержаннее. Вспоминаю сейчас об этой учительнице с чувством глубокой благодарности.

Был ещё у нас учитель, который оставил в памяти всех учеников только светлые воспоминания свой незабываемый образ. Это был учитель математики Николай Степанович Глушков. Пришёл он к нам из сельской школы, и, проработав немного, был назначен завучем. Молодой, лет 25-ти, в очках с черной оправой. Лицо добродушное, живое, а в глазах светились ум и лёгкая, игривая ирония. У нас в классе было несколько человек, которые с уважением относились к математике. Некоторые, в основном отличники, изучали её, как и все предметы, аккуратно готовясь к этому предмету. Они понимали её, потому что не запускали материал. Был у нас в классе и такой ученик, который любил математику. Задачки и примеры он «щёлкал» с такой легкостью, что удивлялись даже учителя. Причем решал иногда такими способами, что ставил в тупик преподавателя. Ответ верный, но ход решения не тот, который рекомендует школьная программа. Звали его Юрка Каркышев. Была у него лишь одна беда – был чертовски неаккуратен – как в жизни, так и в выполнении письменных заданий. Его школьной формы, похоже, никогда не касался утюг, в тетрадях были постоянные кляксы, обложки помятые, почерк корявый и с трудом разбираемый, частые зачеркивания. Наверное, мысль его летела быстрее, чем перо по бумаге.

Позднее, я прочёл один из эпизодов в романе Владимира Войновича о солдате Иване Чонкине. Тот, где он описывает приход героя книги к местному “новатору-селекционеру”, пытающемуся вырастить картофельно-помидорный гибрид (чтобы в корнях были клубни картофеля, а на ветвях росли помидоры) и собиравшего для удобрения саженцев дерьмо, - описание его жилища сразу напомнило о посещении дома Юрки Каркышева. Но математик он был отменный, и это сразу отметил Николай Степанович. За кляксы и грязь он Юрку поначалу ругал, а потом, видя, что это бесполезно, перестал обращать на это внимание. Главным было для него то, что ученик легко и быстро решал сложнейшие задачи, порой находя интересные решения. Николай Степанович пророчил Юрке большое будущее в математике. Кроме явных отличников и хорошистов Глушков стал выявлять учеников, имеющих способности к математике, и среди учеников-середнячков. Выделил и меня. Сначала учитель дал мне несколько индивидуальных заданий, которые попросил выполнить без чьей-либо помощи. Затем он организовал в школе математический вечер, в котором попросил выступить некоторых учащихся с информацией, касающейся биографий известных учёных-математиков, с занимательными задачами и шутками. Мне он дал книжку с математическими фокусами, некоторые, специально им подобранные, попросил показать на вечере. Я с интересом и удовольствием принял его предложение. Фокусы, показанные мной на вечере, были приняты моими товарищами с большим интересом. После этого вечера в средних классах было отмечено повышение интереса к математике. Отметки по этому предмету стали улучшаться. Вскоре состоялась городская математическая олимпиада, в которой ученики нашей школы заняли большинство призовых мест. Призёром стал и Юрка Каркышев.

Очень жаль было, что такой учитель математики, именно учитель, а не преподаватель, работал в нашей школе недолго.

Николай Степанович Глушков – учитель математики средней железнодорожной школы № 31 скоропостижно скончался от инсульта. В последний путь его провожала вся школа. Все плакали.

К сожалению, после смерти Николая Степановича к нам в класс пришла математичка, которая, может, и знала свой предмет, но вела его по старой, проверенной педагогической схеме. Вскоре Юрка Каркышев стал получать по математике банальные, скучные тройки, с разнообразящими эту скукоту приписками “Очень грязно”, “Будьте аккуратнее”, “Пишите чище”.

Зато одна из девочек-аккуратисток, любящая оформлять домашние и классные работы подчёркиванием заголовков разноцветными стержнями, не отличающаяся математическими способностями, стала получать по этому предмету четыре и пять.

В восьмом классе у нас появились новые преподаватели, среди которых были уже названная математичка, физик и химик. Началась учёба.

Проучившись неделю, учащиеся старших классов, а к ним уже относились и мы, восьмиклассники, были отправлены в колхоз на уборку картофеля. Это была интересная пора. Жить нас поместили в сельском клубе. Девчонки с преподавателями-женщинами расположились на сцене, а пацаны - на противоположной стороне зрительного зала. Убрали скамьи, сдвинули их ближе к сцене. На пол уложили матрасы, точнее сказать, это были матрасовки, заполненные нами же соломой, а кто и сена урвал. Оно было нежнее, мягче. Солома кололась. С собой из дома брали только чашки, ложки и кружки. Продуктами обеспечивал колхоз. Варить должны были сами. Распределили обязанности, выделив рубщика дров из мальчишек, поварих. Остальные должны были работать в поле, собирать картофель за картофелеуборочным комбайном, засыпать в тележку-прицеп, которую забирала потом машина. Я обратил внимание, что здесь сразу выявились “капо”, которые учитывали высыпаемые в прицеп ведра с картофелем, и работяги.

Обед нам привозили в поле. Завтракали и ужинали в клубе, за сдвинутыми длинными столами и такими же длинными лавками, установленными около столов. В этих поездках лучше познавались товарищи. Кто-то самоотверженно работал, стараясь выделиться, кто-то так же работал потому, что иначе не мог, кто-то аккуратно и хитро филонил, а некоторые делали это открыто, не стесняясь. Но в основном работа велась ровно. Передовиков осаживали, филонов подтягивали. Мальчишки время от времени бегали в кусты, как бы по нужде, но вскоре над ними поднимались синеватые облачка дыма. Курили. Еда, приготовленная для работников, была как никогда вкусной. Аппетит придавали и работа, и свежий воздух.

Мы с Василием ели из одной большой чашки. Он в то время мясо употреблял во всяком виде, в том числе и с большим количеством жира. Некоторые такое мясо не любили и поэтому подкладывали эти куски в нашу чашку. Вероятно, поэтому сейчас Вася жирное мясо не ест.

Были среди нас и такие пацаны, которые из озорства пытались вызвать у некоторых едоков брезгливость. Они старались быстрее всех поесть, а потом подходили к ещё обедавшим девчонкам или мальчишкам и начинали между собой вести разговоры про кузнечиков, мух, червей.

– Что, длинная сопля попалась? – спрашивал один из них у пы-тавшегося проглотить длинную макаронину.

Тот выплёвывал всё, что у него было во рту, и убегал. Особенно страдали от этих шутников девчонки. Как-то один из этих пацанов подсел к нам с Василием. Он долго травил байки про всякие гадости, мы молча ели, переглядываясь между собой, и усмехались. Нас эти дурацкие штучки нисколько не трогали. Наконец это надоело, и Васька ему сказал:

– А ты-то что соплю не доел? Смотри, изо рта торчит.

Пацан чисто машинально вытер губы, на которых действительно прилипла лапша, поглядел на руку и кинулся, зажав рот, к дверям. Он добежал только до перил крыльца входа в клуб, где его и стошнило. После этого приколист больше ни к кому не приставал. К нам-то уж точно.

Вечерами девчонки и пацаны собирались за клубом и слушали, как играет на гитаре и поёт Колька Хрулёв. Этот пацан, до-стойный отдельного рассказа, оказался у нас классе в седьмом. Он здорово играл на гитаре, пел песни Окуджавы, Кукина, блатные, а знал он этих песен великое множество. Педагоги, услышав слова:

Вы слышите, грохочут сапоги,

И птицы ошалелые летят

И женщины глядят из-под руки

Вы знаете, куда они глядят, - ругали Кольку и ворчали:

– Какую похабщину вы поёте?

Можно было подумать, что мы должны были петь:

– Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону - про заблудившегося партизана-Железняка, хотя он-то и не при чём. Да, честно говоря, мы в то время и в самом деле не придавали столько значения словам, на которые позднее обратил внимание Михаил Задорнов.

Когда в клубе тушили свет перед сном, с “Камчатки”, там, где укладывались мальчишки, начиналась “артиллерийская канонада” и крики:

– Спичку, спичку давай.

Это мальчишки развлекались “пердунчиками”. Тот, кого одолевали газы, а некоторые прилагали к этому свои усилия, лёжа на спине и поднимая кверху обе ноги так, чтобы трико на заднице как можно плотнее облегло её, натянулось. Кто-нибудь, из пацанов подносил к “жерлу” горящую спичку, и раздавался “салют”. “Пердючие” газы при выходе воспламенялись, как при выходе пламени из газовой зажигалки на полной мощности. В темноте смотрелось как пламя из огнемёта. Девчонки на сцене хихикали, заливались смехом. Учительницы ругались:

– Хулиганы. Как вам не стыдно? Здесь же девочки.

В ответ изменённым голосом доносилось:

– А вы что, не пердите? – хохот мальчишек, которые не боялись быть узнанными по голосу, а по пуку пока что распознавать не научились.

Задание помочь колхозу мы выполнили, вернулись в школу и продолжили учение.

Новому физику дали кличку Чацкий, так как звали его Александр Андреевич. Это был умный, строгий педагог. Слух у него был исключительный. За малейшую подсказку ставил в журнал единицу. И показывал молча один палец, который потом как бы клал в передний карман пиджака, давая понять подсказчику, - кол тебе в карман. Иногда таким же манером показывал два пальца. Значит, – двойка.

Некоторые, я в том числе, однажды решили его перехитрить. Зная, что в начале урока он спрашивает домашнее задание и вызывает к доске, решили опоздать. Выждали время. Пора. Тёркин, Сокол, Хруль и я зашли в класс, извинились за опоздание, попросили разрешения зайти.

– Вот они и явились. Сейчас почитаем мои письма, – с этими словами, сопровождаемыми кривыми ухмылками некоторых одноклассников, Чацкий выдал нам по листочку бумаги с заданиями, которые мы должны были выполнить.

– Садитесь, читайте, думайте, отвечайте.

Как нам позднее рассказали одноклассники, Александр Андреевич, зайдя в класс, сразу заявил:

– Сейчас подождём опоздавших, и пусть они покрутятся.

Просчитал он нас и перехитрил. Задачки были для нас сложные. Выставил физик нам по “паре”, после чего, отправляя на место, спросил:

– Ну, как? Ещё опаздывать будете?

Больше на урок к Чацкому никто не опаздывал. Вскоре у меня по физике в журнале скопилось двадцать два “кола”.

– Ну, Анатолий, из твоих единиц скоро можно будет забор городить, – посмеивался надо мной Александр Андреевич.

Все эти "колы" были выставлены мне за подсказки. Не мог я удержаться, чтобы не помочь нуждающемуся в помощи, ведь сидел я в такой близости от доски, за вторым столом. Но потом дело выправилось, и после нескольких вызовов к доске единицы исчезли, и за четверть я получил положительный балл. Впрочем, физика всегда была для меня предметом неоднозначным, и отметки за неё скакали, как молодой бычок весной на воле.

По химии тоже пришёл в класс новый преподаватель, но с большим стажем работы. Это был уже относительно пожилой мужчина с интересным, своеобразным характером. Одного глаза у него не было, за что получил он прозвище Циклоп. Это, конечно, было нетактично, но, как мы узнали впоследствии, так его прозвали до нас, он знал эту свою кличку, и не обижался. Александр Фёдорович, так по имени-отчеству звали учителя химии, был по-настоящему добрым человеком, нагонявшим на себя напускную строгость. Его можно было отвлечь от урока, завязав разговор о его бывшей учёбе, о которой он с удовольствием рассказывал, вспоминая трудности того времени. В его единственном глазу загорался молодой огонёк, он становился словоохотливым и, увлекаясь, рассказывал, с какими знаменитостями приходилось ему раньше учиться, как не хватало денег на одежду, что ходили они в валенках на босу ногу. Потом спохватывался и, нарочито сердитым голосом, говорил:

– Опять вы меня спровоцировали, озорники.

Для того, чтобы лучше понять его характер, приведу один случай.

Как-то на одном из уроков химии Сокол, Тёркин и я, взяв каждый по спичке и подложив под подошвы ботинок, начали их катать по полу. При этом получался звук, как при пилении. Александр Фёдорович замолчал, он в это время рассказывал урок, прислушался. Мы, немного “попилив”, сделали паузу.

– Кто-то пилит, что ли? – спросил учитель химии, и, послушав немного, продолжил вести урок.

Мы снова незаметно задвигали ногами и не прекращали делать это даже в то время, когда химик снова замолчал и снова прислушался.

– Что такое? – удивлённо спросил он.

– Это, наверное, на втором этаже что-то пилят, – подсказал Сокол.

Александр Фёдорович послал кого-то из учеников посмотреть, кто внизу пилит.

– Там учительская, и никого из работающих с пилой ни там, ни рядом нет, – сообщил посыльный.

– А-а, я понял. Это вы ребята шуткуете, – догадался химик. – Ну-ка, Саша выйди из класса, - попросил он. Мы продолжали “пилить”.

– Саша, заходи.

– Вася, выйди, – продолжал “вычисления” преподаватель.

Потом он так же выпроводил попеременно меня и ещё несколько учеников.

Урок так и закончился безрезультатными поисками шутников. Потом мы слышали, как Александр Фёдорович, недоумевая, жаловался коллегам:

– Весь урок кто-то “пилил”, так и не нашёл, кто.

Заканчивалась четверть, а у Василия с Сашкой по химии выходила неудовлетворительная оценка. Надо было что-то делать. Сокол был горазд на выдумки, но не знаю, кто из двух друзей придумал такой психологический ход. Сокол и Тёркин пошли к химику домой, но встретили его по дороге, идущим навстречу. Сделав виноватые лица (артисты самодеятельные), остановили учителя и начали каяться:

– Александр Фёдорович, спать не можем - совесть мучает. Простите нас, это мы вжикали на уроке, когда вы думали, что пилят. Что хотите, делайте. Не можем больше.

Ну, как тут было смотреть доброму учителю на кающихся учеников - хулиганов-озорников. Растрогался он, платок вытащил. Глаза и видящий, и не видящий промокнул. Прослезился.

– Ладно уж, мальчишки. Хорошо, что сознались. Прощаю. Идите, и больше так не делайте.

– А я ведь догадывался, что это вы хулиганите, – и, уже уходя, – А что у вас за четверть по химии? – спросил.

– Да вроде как плохо, – в голос прокричали Сокол и Васёк.

– Ну, бегите, тройки будут, – улыбаясь, с хитринкой закончил Александр Фёдорович.

Случился и у меня с ним конфликт. Надо сказать, что задачи по всем предметам я решал неплохо. Это дело даже доставляло мне порой удовольствие. Иногда трудности представляли устные домашние задания, когда приходилось читать и запоминать, хотя на память я никогда не жаловался, но отвлекали во время устной подготовки разные посторонние мысли, а они в то время практически не выходили у меня из головы, ведь недалеко сидела Таня. Я часто незаметно поглядывал в её сторону, думая, как бы пригласить в кино. Так что голова, как видите, была занята отнюдь не уроками. Тем не менее, я старался слушать материал в школе и готовить уроки дома. Так было и на этот раз. К уроку химии я приготовился, тем более предчувствовал, – меня должны спросить.

Но случилась неприятность. Во время перемены кто-то из мальчишек дёрнул меня за брючный ремень, и он сломался. О выходе к доске не могло быть и речи. Я, незаметно для окружающих, ковырялся с защёлкой, пытаясь установить её на место, когда Александр Фёдорович вызвал меня к доске. Я встал, прикрывая и поддерживая брюки одной рукой, и отказался идти отвечать.

– Ты что? Не выучил? – спросил химик.

– Нет. Я материал знаю, – ответил я.

– В чём же дело? Иди, отвечай, – не понимая, почему я отказываюсь, пригласил вновь преподаватель.

– Я не пойду.

Если бы я, сказал, что не могу, то Александр Фёдорович, может быть, и догадался бы, что ученик не выходит отвечать по какой-то уважительной причине. Но я ответил именно:

– Не пойду.

– Садись. Два.

Он разозлился. Я – тоже.

В то время мне казалось, что я голосом, – упрямым тоном, интонацией, – дал ему понять, что не могу выйти отвечать.

– Ну, погоди, – думалось мне.

Я достал резинку (стирательную резинку, ластик), порезал её лезвием на несколько частей, и, превратив линейку в подобие баллисты, начал обстрел химика. Несмотря на то что тщательно метился, резинки летели мимо, звучно стукаясь о доску с той стороны лица преподавателя, где отсутствовал глаз. Оставался по-следний “снаряд”. Его я решил выпустить наверняка. Как раз в это время Александр Фёдорович пошёл по проходу между столами в мою сторону. Я прицелился так тщательно, как будто действительно находился за прицелом пушки во время войны и у меня на самом деле оставался последний снаряд для ползущего на меня танка.

– Пли.

В самый последний момент, одноклассница, сидящая возле меня, к которой я был пересажен для перевоспитания, Нинка Наздёркина, стукнула по руке, желая отвести прицельный выстрел. То ли меня пожалела, то ли преподавателя. Резинка могла улететь мимо, но, “подправленная” Нинкиной рукой, попала точно в цель. Прямо в лоб, опешившему от такой наглости педагогу.

Лицо его покраснело, потом побагровело, лишь на лбу отпечаталась “воронка” от моего попадания - белое пятно от резинки. “Танк” резко остановился и внешне очень спокойным голосом спросил:

– Кто стрелял?

– Признавайся. Или трус?

Я и не думал скрываться, а поэтому встал и, набычившись, сказал:

– Я стрелял.

– Дурак. Осёл. Безотцовщина. Болтаешься как... как цветок в проруби. – Зло закончил преподаватель.

– Дурак? Осёл? – Ладно, это стерпел.

– Безотцовщина!

Я резко вышел из-за стола и, подойдя к двери класса, вышел, хлопнув ею так, что, наверное, посыпалась штукатурка.

– Стой! Вернись немедленно, – услышал вслед.

Сейчас, думаю, заставит выйти и закрыть дверь тихо, как надо.

– Хрен с ним хлопну так, чтобы она с петель соскочила, - промелькнуло в дурной, мальчишеской башке.

Вернулся. Молча смотрю на учителя. Исподлобья. Зло.

– У тебя, что? Отца нет? – как бы извиняясь за свои необдуманно брошенные слова, спросил Александр Фёдорович.

– После уроков зайди ко мне в кабинет, – сказал на моё «красноречивое» молчание.

После окончания занятий у нас состоялся мужской разговор. Поговорили нормально. По душам. Я объяснил причину того, почему не вышел к доске. Он попросил рассказать тот материал, который должен был отвечать. Я рассказал. Александр Фёдорович исправил мне оценку на четвёрку и сказал:

– Ты у меня тройку будешь иметь всегда. А за безотцовщину извини.

Уже работая в отделе главного технолога инженером-конструктором, имея семью, встретил однажды по дороге с работы домой бывшего учителя химии. Был он в то время на пенсии, судя по тому, как передвигался, и той желтоватой бледности, говорящей о смертельной болезни, жить ему оставалось недолго. Я притормозил, поздоровался.

– А, Толя. Здравствуй. Помню, помню, как ты мне в лоб резинкой зафитиленил.

– Как ты? Где?

– Где ваша святая троица?

Постояли. Очень душевно поговорили с Александром Фёдоровичем. Рассказал ему, что и Вася Тёркин и Саня Сокол, и я работаем на механическом заводе инженерами.

– Я всегда верил в вас, вы были хорошие ребята, хоть и хулиганистые. А из хулиганистых и получаются хорошие люди, – сказал бывший учитель.

Я искренне пожелал ему здоровья.

– Да какое здоровье. Отхожу я, – грустно сказал Александр Фёдорович. В его единственном глазу блеснула слеза.

Это была последняя с ним встреча. Вскоре услышал, что наш химик, наш учитель химии и просто хороший человек, Александр Фёдорович Чиганов, тихо умер.

Очень жалел я, что не проводил его в последний путь. Узнал о его смерти уже после похорон.

И поэтому сейчас, вспоминая этого, по-настоящему доброго, человека, говорю:

– Спасибо Вам Александр Фёдорович за ту науку, которую нам дал. И химию, и, прежде всего, человечность.И простите нас за наши хулиганства. Вечная Вам память!

В отличие от учителей, о которых я рассказал выше, новая учительница математики очень классу не понравилась. Вообще с тех пор, как ушёл от нас замечательный педагог Николай Степанович Глушков, с математиками классу не везло. После Степаныча преподавала Нина Николаевна, пожилая, одинокая женщина. Мне кажется, что учеников она не любила. Во всяком случае, мальчишек - точно. Позднее я понял, что, вероятно, было это от одиночества, потому что позднее, когда она всё-таки вышла замуж за вдовца, год назад потерявшего жену, тоже учительницу, её как будто, подменили.

Но не должно сказываться на учениках состояние учителя. Вы со мной согласны?

Везло нашему классу на Нин Николаевн. В школе их было за наше время четверо, и трое были нашими учителями. Новую назначили классным руководителем. После встречи Нового года, не знаю, кому пришла в голову эта хорошая идея, решили организовать клуб старшеклассников. Назвали этот клуб «Прометей». Название нам очень понравилось. Человек, подаривший людям огонь. Через свои муки. Это символично.

Я горжусь тем, что был в числе первооткрывателей этого клуба. Сейчас о нём забыли. А зря.

Открытие клуба решили приурочить к празднованию дня Советской армии. Тематика - соответственная. Заготовили пригласительные билеты. На обложке горящий факел, ниже – Прометей. Красиво. На развороте - приглашение. Наши классы «А» и «Б», которым предоставили честь первооткрытия, начали готовиться. Сценарий задумывался так. При закрытом занавесе начинала звучать песня «Соловьи».

... Соловьи, соловьи не тревожьте солдат, – шёл первый припев и открывался занавес. На переднем плане сцены сидели солдаты - мы. У нашей новой классной руководительницы муж служил в военном городке, и она хотела с его помощью раздобыть для вечера воинскую форму. На всех формы не хватило. Удалось достать полный комплект офицерской, и несколько солдатской, остальные комплекты формы были неполными. Если были галифе, то не было гимнастёрки, и наоборот. Мне достались одни галифе. Решили так, раз отдых, то и пойдёт. А у меня полетела фантазия. Раз фронтовики, то должны быть и раненые. А какой отдых без перекура?

Короче, приготовился к открытию клуба и занавеса я основательно. Мама по моей просьбе сшила кисет. Я купил махорки и некоторое время учился сворачивать самокрутку. Хоть и курили мы с пацанами всякую фигню, в том числе и цигарки, но сворачивать их, как солдаты на фронте, не умели. Поэтому я осваивал этот процесс как положено, предварительно расспросив бывших фронтовиков. Может, это и дурачество, но я хотел, чтобы привал выглядел достоверно. Перед открытием повязал свою голову бинтами. Саня Игнатченко, бывший в то время художником железнодорожного клуба, ляпнул по моей просьбе на бинт красной краски.

Кровь просочилась у раненого.

Мы приготовились. Зазвучала музыка. Полилась песня.

Соловьи, соловьи не тревожьте солдат.

Открывается занавес.

На первом плане сидят солдаты. За пенёчком, развернув карту, Вася Скакун в офицерской форме. Рядом начальник штаба. Думают, как разгромить противника. Вокруг подчинённые. На солдат не похожие. Скорее партизаны. Кто в гимнастёрке, кто в галифе. На заднем плане хор.

– Соловьи, соловьи...

Я в это время достаю кисет, сворачиваю цигарку. Закуриваю.

Всё должно быть достоверно.

Боковым зрением наблюдаю за реакцией.

Директор школы открыл рот.

В первых рядах Санька Безхлебнов ржёт.

- Толик, оставь покурить.

Ко мне потянулись за махоркой друзья.

Ё-П-Р-С-Т.

Не ожидал такого.

Все солдаты захотели курить.

Взгляд за кулисы.

Нина Николаевна в панике.

Бегает. Руками машет.

Не знает что делать.

На сцене сизый дым. Почти все солдаты курят.

Директор, снизу, чтобы только на сцене видно было, кулак кажет.

Чую. Быть скандалу.

Классная нашлась. Послала Галку Пирожкову, одетую в форму санитарки, по другому сюжету, но здесь пригодилось.

Санитарка вышла на сцену. Подошла ко мне. Показала на мою перевязанную «окровавленную» башку, отобрала цигарку и затушила. Погрозила кулаком солдатам. Те стали сами тушить самокрутки.

В зале стоял хохот.

Нет.

Не ожидал я такого.

На следующий день последовал, как и предвидел, вызов к директору школы.

В кабинете сидели сам хозяин, завуч, классная.

– Рассказывай, как ты посмел сорвать вечер.

– Да Вы, что?

– И не думал. Наоборот классно получилось. Как в жизни.

– Ну. Ну. - Директор всё уже просчитал.

– Но нас-то ты мог хотя бы предупредить.

– Пётр Дмитриевич, ну согласитесь, если бы я вам сказал, вы что? Разрешили?

– Хм. – Понимающе хмыкнул директор.

– А почему Анатолий ты со мной не здороваешься?

– Так Пётр Дмитриевич, я с вами раз поздоровался, другой, третий, а вы ни какой реакции. Ну и...

– Иди, – не дал мне закончить обвинительную фразу директор.

Я, чуть не смеясь, последовал его «совету».

Пронесло.

Заканчивали мы учёбу в восьмом классе.

На уроке немецкого языка Вася выдал хохму.

Учительница устроила так называемый «общий обзор». Сначала читали на немецком. Один. Потом сменял другой.

И перевод.

Тоже со сменой.

Перевод шёл о каких-то девушках, которые работали на фабрике.

– Соколов. Продолжай дальше переводить, – скомандовала учительница, видя, что Сашка отвлёкся.

Тот вскочил.

Схватил учебник.

Ему ткнули пальцем, откуда надо переводить. Подсказали.

– Девушки работали так хорошо...

И задумался.

Что дальше?

Фиг его знает.

Закрутил в непонятках головой.

– Аж душа радуется... – подсказал Вася.

– Аж душа радуется, – не думая, повторил Сашка.

Все выпали в осадок. Упала и учительница.

– Ну, Саша, порадовал.

Ну а что с Таней?

Девятнадцатого ноября поздравил её с днём рождения.

Подарил ей её портрет.

Нарисовал с фотографии.

Иногда катались с ней на катке.

А потом, нечаянно, услышал разговор Тани и её подружки, Светки Степановой.

– Что ты мучаешь его? – спрашивала Светка.

– Ничего. Пусть помучается, – отвечала бездушная девчонка.

Это был первый «звонок».

Я задумался.

А на хрена мне такая любовь?

Какая-то маньяческая получается. Односторонняя.

Я, значит, мучайся.

А она?

Но, несмотря на это, произошёл случай с преподавателем русского языка и литературы. И этот случай мне аукнулся круто.

Наша учительница литературы и русского заболела. За неё пришла вести другая, Раиса Ивановна Авдеева.

Я, честно говоря, и не помню, что у неё получилось с Таней, но на уроке Раиса начала кричать.

– Ту-ту-ту.

– Та-та-та.

Я не мог этого выдержать.

– Какое Вы имеете право так разговаривать с ученицей? Оскорбляете. И к тому же при всех.

У Раисы Ивановны нижняя челюсть ударилась о стол.

После этого она, зло блеснув очками, вышла из класса.

Перед экзаменами за восемь лет учёбы нечаянно подслушал разговор двух учителей.

Раиса Ивановна разговаривала с нашей литераторшей.

– Как вам Киселёв? – спрашивала Раиса.

– Нормально. Парень начитанный. Чувствуется, что читает не чтиво, а серьёзную литературу, хотя пока и сумбурно. Но его с нашими издательствами можно понять. Во всяком случае, лучше, чем некоторые, даже отличники.

Мне этот отзыв учительницы очень польстил.

– А будь моя воля, то я бы его до десятого класса не допустила. – Так сказала Раиса Ивановна.

– Ну, ни х... себе, – подумал я. Хорошо, что ты не моя учительница.

Я поджидал Таню, чтобы проводить её с катка.

И увидел провожающего её Тольку Пекшева. Пацан из параллельного класса.

Красивый.

Чернявый.

Девкам он нравился. Я это знал.

Таня весело и игриво смеялась, а мне этот смех был как серпом по Фаберже.

– А почему она должна быть со мной? – думал я

Я какими-то начитанными книжными фокусами предлагаю ей своё сердце, которого и не видно.

Она говорит подруге, что «... пусть помучается»

Почему должен мучиться?

И я подошёл к этому вопросу практично и философски.

И правильно сделал.

Забегая вперёд, скажу. Когда окончили школу мои одноклассники и разбрелись по ВУЗам, встретили нечаянно Татьяну.

Шли с друзьями, подругами и встретились.

Не я, кто-то из друзей спросил её:

– Ты, слышали, в пединститут поступила?

– Да-м-с-с, – был ответ с выпендрёжем.

В её ответе было столько манерности и куражливости, что я про себя, не показывая вида, ехидно усмехнулся.

– И я ее любил? – подумалось мне.

Это был конец.

Любовь пропала.

Растаяла.

Даже без дыма.

Как говорила моя лёлька «В п... сгорела и дыма нет»

Всё ясно?

Но, тем не менее, чувства любовные мои остались со мной. И я их глубоко и бережно храню. Извиняюсь, что распахнул немного душу.

Любить - это хорошо.

Это такой кайф!

Нельзя без любви.

И пусть остаются вот даже такие чувства.

Дата добавления: 2015-08-05