Язык как речь

Следуя за Андре Мартине, мы могли бы определить язык как систему с двумя структурными уровнями: прежде всего она реализуется в значимых единицах — морфемах или монемах и далее в незначимых единицах — фонемах. Такая двой­ственность речи позволяет производить неограниченное число сообщений на основе конечного числа единиц (нескольких десятков фонем и нескольких де­сятков тысяч морфем).

Если видеть в произнесении символов специфическую черту языка, то разве нет оснований говорить о языке у некоторых животных, пользующихся симво­лами? Вспомним о «языке» пчел в исследованиях фон Фриша. Ему удалось уста­новить, что пчела, собравшая пыльцу с цветка, передает об этом информацию посредством танца, который она исполняет перед входом в улей при возвраще­нии. В скорости исполнения танца и в наклоне плоскости исполнения по отно­шению к солнцу содержатся координаты, позволяющие другой пчеле отыскать место взятка. Хотя некоторые компоненты танца (наличие определенной про­порциональной зависимости между скоростью исполнения и расстоянием) — означающее — действительно основаны на отношении имитации с означаемым (координаты), означающее остается тем не менее произвольным: танец ничем не похож на идею цветка. Итак, пчелы используют символы? Существует язык пчел? Однако имеется решающее ограничение в способности пчел производить символы: если источник питания будет помещен на каком-то растоянии не по горизонтали, а по вертикали, то побывавшая там пчела не сможет передать ин­формацию. Следовательно, пчела не способна производить символы или ком­бинировать те символы, которые находятся в ее распоряжении, чтобы передать сообщение о новой ситуации. Ее коммуникативные инструменты не связаны со способностью универсального производства символов, а это означает, что ее система общения ниже системы общения человека и что она является чем-то иным, подчиняющимся другим законам, подобно тому как способ организации пчелиных колоний не позволяет говорить о них как об обществах. Пчела может передавать только сообщения, конечные в своих элементах, в то время как чело­веческий язык позволяет формировать сообщения, бесконечные по своей про-

¹ Шекспир У. Трагедии. М.: Правда, 1983. С. 43.

ЧАСТЬ I. Институт политики

тяженности: одна фраза может содержать одно слово, пять слов или неограни­ченное количество слов. Существует понятие «дискретной бесконечности»: «дис­кретная бесконечность» характерна для арифметики, правила которой всегда позволяют образовать новое число, добавляя единицу к данному числу, так что прерывные (дискретные) числа образуют бесконечный числовой ряд.

Среди прочих — еще одна примечательная особенность общения пчел: пче­ла, которая получила сообщение от другой пчелы, возратившейся в улей, отреа­гирует на это тем, что полетит в указанное место. При этом она никогда не пере­даст сообщение третьей пчеле. Чем объяснить подобную неспособность? Пчела не может включить себя в определенный контекст, систему символов: она реа­гирует, производя сообщения в определенных ситуациях, но не способна создать сообщение на основе другого сообщения.

Человеческий язык позволяет говорить о том, что отсутствует, в частности применять очень сложные формы отрицания. Высказывание типа «Бог не суще­ствует» характеризует ту символическую способность человеческого языка, ко­торую так хорошо проиллюстрировал Стефан Малларме в своем поэтическом сборнике «Кризис стиха»:

Я говорю: цветок! Но в голосе моем Звучит аккорд не лепестков прелестных, Нет, это музыка самой цветка идеи, Она сильней, чем аромат букета¹.

Поскольку производство знаков некоторыми животными подчинено услови­ям среды обитания и независимо оттого, что эти животные могут иногда связы­вать друг с другом те или иные означаемые и означающие, у которых нет отно­шений имитации с их предметом, можно сказать, что они обладают не способ­ностью пользоваться символами, а способностью общения посредством сигна­лов.

Теперь вернемся к понятию произвольности знака. Связь между содержа­нием сообщения пчелы, используемым ею кодом и предметом сообщения не является связью сходства, несмотря на аналогичный характер функции, свя­занной с пропорциональной зависимостью между скоростью и расстоянием. Не вызывает сомнения и то, что пчела не может выучить другой язык. И в этом плане следовало бы говорить не столько о произвольной связи, не основанной на сходстве, сколько об абсолютно обязательной, вынужденной связи. Однако уместен вопрос о том, правильно ли считать произвольной связь между озна­чающим и означаемым в человеческом языке. Трудно говорить о понятии про­извольности знака, когда известны последствия принадлежности к фамилии Монтекки для одних и к фамилии Капулетти для других. И хотя роза могла бы иметь другое название, связь между означающим и тем, к чему оно отсылает, выступает как некая необходимость для того, кто применяет это название. Эмиль Бенвенист вслед за Эдуаром Пишоном подчеркивает, что для человека, гово-

¹ Crise de vers: Variations sur un sujet. Editions de la Pleiade. P. 1654.

Человек — общественное животное

рящего на определенном языке, связь между какой-то «идеей» и каким-то «зву­ком» отнюдь не произвольна, а неизбежна, обязательна для него как необхо­димость: вот цветок, и даже если его аромат не содержится в его названии, я должен называть его «розой». Итак, роза есть роза, есть роза, есть роза (Герт­руда Стайн). И Джульетте пришлось осознать, что Капулетти есть Капулетти, а Монтекки — Монтекки.

Произвольность знака не приводит к насилию над предметом (разве розы страдают от своего имени «роза»?) или над тем, кто пользуется знаком: тот факт, что я вынужден называть по-русски определенный цветок розой, при том что на иврите, например, он называется «шошана», не производит никакого пере­ворота в некой ранее существовавшей системе. Произвольность знака (знак произволен в том смысле, что означающее не имитирует означаемое), обяза­тельная для говорящего (поскольку он не имеет свободы выбора того или ино­го означающего), не является грубым навязыванием какой-то формы тому или иному материальному предмету и не дает ни малейших оснований говорить о «символическом насилии»¹. Связь между означающим и означаемым не моти­вирована: отношение между таким-то звуком и таким-то смыслом обязатель­но для говорящего. Говорить, что между определенной идеей и определенным звуком существует произвольная связь, означает смешивать друг с другом связь между словом и референтом и отношение между означающим и означаемым. Как подчеркивает Бенвенист, в этом смысле Соссюр является жертвой исто-рико-релятивистских идей конца XIX в. и компаративистского направления философии: из видимых различий в поведении разных народов в тех или иных ситуациях делается вывод о том, что необходимости не существует вообще. «Считать языковой знак произвольным на том основании, что одно и то же животное называют быком в одной стране и ochs в другой, равнозначно ут­верждению о том, что понятие траура «произвольно», потому что в Европе его символом является черный цвет, а в Китае — белый»². Точно так же можно было бы отрицать существование отцовства на том основании, что отцовские роли в разных обществах неодинаковы. Или же утверждать, что мнения произволь­ны, потому что они могли бы быть другими, а не теми, какие они сейчас. Тогда напрашивается вывод, что произвольно все, что изменчиво. Такой незаметный перенос смысла понятия произвольности из лингвистики в политическую сферу (режим произвола там рассматривается как режим беззакония, полицейский режим) равнозначен попытке преподнести идею «символического насилия» как возможность «символического произвола», усугубляющего фактор силы.

В противоположность средствам общения между животными, человеческий язык имеет безграничную разрешающую способность. Об этом качестве свиде­тельствует использование орудий труда.

¹ К этому, видимо, склоняются Бурдье и Пассерон в своей книге «Воспроизведение». ¹ Benveniste E. Problemes de linguistique generate. Gallimard. 1966. P. 51. См. там же об общении у пчел, с. 49—62.

ЧАСТЬ I. Институт политики

Дата добавления: 2015-08-03