Знание и власть

Отмечая тот факт, что технологии власти представляют собой механизмы, которые производят, в частности, управляющее и повелевающее знание, приме­ром чего могут служить некоторые формы психиатрии преступников в системе тюрем, появившиеся после политического и эпистемологического разрыва, свя­занного с Французской революцией, Фуко приступает к развитию направления, которое в негативном смысле можно назвать эпистемологией догадки, а в пози­тивном — теорией производства дискурсов. Анализируя параллель между нашим временем и концом XVIII в., он пишет: «Ряд процессов, которыми отмечена вто­рая половина XX в., поставили в центр современных забот общества вопросы Просвещения. Первым из таких процессов стало приобретение научной и тех­нической рациональностью значения в развитии производительных сил и в при­нятии политических решений. Вторым — сама история «революции», надежды которой с конца XVIII в. возлагались на целую систему рационализма, у которо­го мы вправе спросить: какова его доля в проявлениях деспотизма, где и заблу­дилась эта надежда? Наконец, третьим процессом стало движение, благодаря которому на Западе и перед Западом был поставлен вопрос, на каких основани­ях его культура, его наука, его социальная организация и в конечном счете сама его рациональность позволили ему претендовать на универсальную значимость: не является ли эта рациональность миражом, связанным с политическим гос­подством и гегемонией? Два века спустя после своего появления Просвещение (Aufklarung) вновь вернулось к нам как способ осознания Западом своих ны­нешних возможностей и свобод, к которым ему открыт доступ, но в то же время и как способ постановки вопроса о своей ограниченности и о силах, которые он использовал. Разум выступает здесь одновременно как деспотизм и как светоч»¹.

Тот факт, что знание связано с властью, совсем не означает, что истина есть не что иное, как производное от силы выразившего ее мыслителя, что подрыва-

Foucault Michel. La vie: 1'experience et la science.

Социология, политическая социология, политическая наука

ло бы само значение мышления. В этой своей попытке Мишель Фуко отнюдь не утверждает, будто не существует ничего истинного или ложного, он скорее стре­мится показать, что обещание освобождения, связанное с эмансипацией разума от ограничений культуры, не сопровождалось равнозначным освобождением субъекта. Впрочем, он отмечает близость своего подхода к позиции Франкфурт­ской школы и ее критике-инструментальной рациональности. Отнюдь не пред­лагая некой эквивалентности истины и силы, он выступает за поиск их взаимо­проникновения не для того, чтобы смешать их, а, напротив, чтобы освободить­ся от удушающих гегемонии.

Но если постановка вопроса о политических результатах деспотического ис­пользования разума правомерна, она вдвойне правомерна в политической со­циологии, выступающей как наука, как проявление власти разума, которая, хо­чет она того или нет, по призванию или по злому умыслу, является подсобной наукой власти? И как наука о власти в условиях, меняющихся от одной власти к другой, или на службе у власти, не должна ли она быть объектом удвоенной кри­тики? Политическая наука находится в зависимости от социальных моделей, которые могут либо придавать политике ценность, либо принижать ее (в част­ности, резко отрицательным отношением к «политическому классу» и превоз­несением реальной страны в противовес стране официальной): политическая социология может зависеть от политического спроса и быть источником поли­тических результатов, в то же время степень взаимопереплетения политической науки и политических институтов может быть более или менее высокой, хотя эта связь не обязательно является тесной зависимостью. Сама по себе социоло­гия политической социологии требует длительных исследований и в известном смысле под таким углом может рассматриваться вся данная книга.

Тот факт, что политическая социология может выступать как наука или как явление, относящееся к эпохе науки, зависит не от полученных ею результатов, а от ее процедур. Научная истина (теория в эпоху науки) может быть и уроком Декарта, и уроком Поппера, она не зависит от соответствия какого-либо утверж­дения состоянию мира, но в большей мере от статуса этого утверждения. Общее условие для того, чтобы включить какое-то высказывание в реестр науки, состо­ит в возможности его передачи (осуществляемой лишь в результате определен­ной формализации). Элементы гарантии истинности заключены здесь не в са­моконтроле исследователя, не в его стремлении уменьшить влияние субъектив­ности, а в существовании научного сообщества. В этом смысле появление субъ­екта науки и формирование публичного пространства составляют два связан­ных между собой процесса. Политическая социология науки (а значит, и поли­тическая социология политической социологии) может показать связь между формальными свойствами греческого полиса и рациональностью, что мы уви­дим в разделе, посвященном связи между письменностью и организацией соци­альной жизни (гл. VIII, с. 268), а также напомнить о политических и научных требованиях общественного мнения у Канта. Мы не стремимся при этом утверж­дать, что познание исходит из социологии: одно дело — увязывать социологию с условиями взаимосвязанного появления научной мысли и гражданского обще­ства и совсем другое — объяснять социальными переменными логику научной

ЧАСТЬ I. Институт политики

мысли. Иными словами, эта работа не является более или менее явной попыт­кой утвердить примат социологии над другими науками (подчеркивается, в ча­стности, ограниченность социологии языка по сравнению с лингвистикой — наукой о языке). Утверждать, что социология призвана быть социальной наукой, которая должна превосходить другие науки, поскольку она раскрывает все пру­жины человеческого поведения, — это значит стать жертвой софизма. Посколь­ку бесспорно, что человек социален по самой своей природе (это будет предме­том анализа в следующей главе книги), все, что происходит в человеческой жиз­ни, можно оценить как социальное. Однако из того факта, что любой человече­ский феномен проявляется в обществе, нельзя делать вывод, что он социален в том смысле, что его истоки, история, структура, логика, рациональность соци­ально строго детерминированы. Еще менее законна такая гегемонистская пре­тензия, когда речь идет о попытках политической социологии претендовать на последнее слово в вопросах права, религии, искусства. Этот тезис опирается чаще всего на постулат, согласно которому социальные отношения являются по сути своей отношениями силы, а политическая социология способна и призвана вы­являть и анализировать эти отношения силы. Напротив, вся эта книга имеет целью показать, что властные отношения, родовой термин, который мы можем исполь­зовать для обозначения политики, не поддаются сведению при помощи «физи­ки социального» (фактически метафизики) к силовым системам.

В рамках теории институтов, которой открывается следующая гл-ава, первая гипотеза, какую нам придется исследовать, утверждает, что политика зависит не от биологии (науки о живом), а от социологии (науки о человеке как обществен­ном животном), что она определяет особый тип связей, которые можно объеди­нить в родовое название властных отношений, каковые мыслятся на основе раз­личных моделей, особенно в зависимости от места, которое политика призвана занимать в обществе в целом и по отношению к человеку в его «природном со­стоянии».

II. ЧЕЛОВЕК —

ОБЩЕСТВЕННОЕ ЖИВОТНОЕ

Явления, которые обычно называют политикой и которые составляют «по­литическую жизнь», имеют высокую степень институционализации. Личности играют в политике определенные роли (российский премьер-министр выступа­ет в своей роли иначе, чем премьер-министр Франции) и выполняют опреде­ленные функции (функции короля Бельгии как главы государства отличаются от функций президента России). Они проводят в жизнь различные стратегии (президент Французской республики может придерживаться той или иной стра­тегии в зависимости от того, имеет ли он большинство в парламенте, в против­ном случае возникает ситуация, которую во Франции называют «сожительст­вом»). Они подчинены принудительной логике существующей системы (в Древ­ней Греции афинские буле формировались путем жеребьевки среди представи­телей различных демов, а генеральный секретарь коммунистической партии из­бирается съездом). Меняются процедуры и полномочия. Вопреки некоторому абстрактному сходству, английский парламент XVIII в. и современный парла­мент Японии, армия Ганнибала и воинские подразделения ООН в Сомали в 1993 г. коренным образом отличаются друг от друга. Время изменяет все политические механизмы: во Франции смена политических режимов происходила последова­тельно в 1815, 1830, 1848, 1851, 1871, 1940, 1945 и 1958 гг.; при Третьей республи­ке потребовались многие годы, чтобы выборы в Национальное собрание, кото­рые ранее проходили в условиях преобладания местных дополитических, почти общинных интересов, стали индивидуальными, политизированными и нацио­нальными. Функции и прерогативы конституционных органов видоизменяют­ся и в пространстве. У субъектов Российской Федерации мало общего с герман­скими землями, которые, в свою очередь, сильно отличаются от автономных провинций Испании. Даже внешне очень близкие политические движения за­метно разнятся в зависимости от условий, в которых они действуют: в 50-е гг. ФКП и КПСС придерживались одной и той же идеологии, однако первая была оппозиционной партией в условииях демократии, а вторая — единственной по­литической партией в стране, и их функции в корне различались. Короче гово­ря, институциональное структурирование политики являет собой сложное и массовое явление, понимание которого требует как анализа харизматического эффекта, создаваемого одним лишь присутствием телохранителей вокруг како­го-либо политического деятеля, так и учета коррумпированности некоторых ру­ководящих, элит.

Однако наличие институтов и процесса институционализации не является спецификой политики и представляет собой всего лишь частный случай более сложной антропологической реальности, а именно того, что человек есть живое существо, причем единственное, обитающее в искусственной среде.

ЧАСТЬ I. Институт политики

Дата добавления: 2015-08-03