Австрия. Германия. Швейцария 3 страница

Но все это бьша работа с письменными источниками. Их жевлекло еще дальше — в самую глубь времени, в глубь народной души. И они обратились к фольклору. Братья Гримм начали свою подвижническую работу над собиранием сказок.

Первые самостоятельные находки относятся к 1807 году и свя­заны с двумя кассельскими семействами: Вильдов и Хассенпфлугов. Старая экономка в доме Вильдов Мария и две их дочери -— Маргарита и Доротея поведали Гриммам сказки, положившие начало их коллекции: «Мальчик-с-пальчик», «Умная Гретель», «Юный великан», «Белый голубь» (один из вариантов «Золотого гуся»), «Дружба кошки и мышки», «Собака и воробей».

Немалую роль в пополнении коллекции сыграла пятая дочь аптекаря Генриетта Доротея Вильд, будущая жена Вильгельма (Якоб же так никогда и не женился). От нее братья услышали такие знаменитые сказки, как «Гензель и Гретель», «Госпожа Метелица» (точнее сказать, «Хозяйка Подземелья»), «Поющая косточка».

Подобным же кладезем сказок оказалось и другое знакомое се­мейство — Хассенпфлугов, с которым у Гриммов установились со временем родственные связи. Сестры Хассенпфлуг рассказали бра­тьям Гримм сказки «Странствия мальчика-с-пальчик», «Шиповничек», «Король Дрозд», «Семь воронов», «Кот в сапогах» и др.

Грустные страницы возникновения гриммовского сборника сказок связаны с именем Иоханна Фридриха Краузе, бывшего драгунского вахмистра. Старик Краузе, недужный и немощный, дарил братьям сказки из солдатской жизни и, находясь в крайне стесненных обстоятельствах, униженно просил своих «благоде­телей» в качестве вознаграждения отдавать ему старую ненуж­ную одежду. Им рассказаны сказки «Ранец, шапочка и рожок», «Три змеиных листочка», «Старый Султан».

Первые экземпляры «Детских и семейных сказок» с иллюст­рациями брата Людвига (1790—1863), к слову сказать, оставив­шего портреты и художественную летопись семейства, Гриммы получили 20 декабря и успели преподнести друзьям в качестве рождественского подарка.

Бесспорный успех сборника у широкой читательской публики. опыт, накопленный за годы собирательства, наводили на мысль о продолжении работы и об издании второго тома. Главной рассказ­чицей на этот раз была дочь хозяина постоялого двора в деревушке Нидерцверен под Касселем Доротея Фиман (1755—1815). Oна подарила братьям около сорока сказок. (Дом и пивоварня Доротеи Фиман процветают и поныне, а в деревушке создано общество друзей Доротеи Фиман, которая в известном смысле была для братьев Гримм вроде пушкинской Арины Родионовны.)

После выхода в свет второго тома в 1815 году у Гриммов пабралось еще несколько десятков сказок, и они какое-то время подумывали о выпуске третьего тома, но потом от этой затеи отказались, решив включить их в очередное переиздание двухтом­ника, а свои усилия сосредоточить на собрании немецких преда­ний. Всего в коллекции Гриммов двести сказок.

Напрашивается вопрос: сказки братьев Гримм - это ориги­нальные произведения или всего лишь запись народных повество­ваний? Ответ сложен, неоднозначен. Гриммы, особенно Якоб, чрезвычайно строго относились к тому, чтобы сказки оставались подлинными, народными, чтобы в их пересказ не вкрались никакие искажения, переделки на современный лад, на собственный вкус. Строгий до педантизма Якоб настаивал на полнейшей фольклорной достоверности. Вильгельм, более поэт, чем ученый, был за художественную обработку материала. Впрочем, разногласия эти были даже полезны: благодаря им тексты гриммовских ска­зок совмещают в себе добросовестнейшую научную достовер­ность и авторское единство поэтического стиля. Записывая сказ­ки со слов разных людей, они оставляли в неприкосновенности строй языка, композицию, самый дух сказки, но пересказывали ее по-своему, — не рабски, а творчески. Братья нашли свой еди­ный стиль — живой, простодушный, степенный, иногда лукавый. Благодаря этому их сказочные сборники стали не просто этно­графическим научным трудом, но великим явлением немецкой ро­мантической литературы.

Потом братья выпускают «Немецкую грамматику», колоссаль­ный труд—«Немецкую мифологию», которая положила начало одному из плодотворных направлений в изучении народного твор­чества - так называемой мифологической школе. Изучали братья и творчество скандинавских поэтов-скальдов, а также памятник Древнерусской литературы «Слово о полку Игореве».

На закате своей жизни братья Гримм читают лекции в Берлин­ском университете и работают над составлением словаря немец­кого языка.

Так прошли свой путь два великих ученых, два великих поэта, два великих сказочника. Серьезные филологи, исполненные самой глубокой учености, создавшие новую науку — германистику, приобрели в то же время, как это ни парадоксально, поистине сказочную популярность среди детей. В городе Кассель создан мyзeй, где бережно хранятся личные вещи сказочников, картины их брата Людвига, издания книг на более чем ста языках мира.

В деле собирания сказок Гриммы выступили настоящими новаторами и намного опередили других собирателей, по сущесттву, проложив им дорогу, например А.Н. Афанасьеву (1826 - 1871) в России, П.К. Асбьёрнсену (1812—1885) в Норвегии. Во многом повлияли они на творчество датского сказочника Х.К. Андерсена.

Своеобразие немецкой народной сказки, со­храненное братьями Гримм, состоит в том, что в ней человечески­ми свойствами — говорить, мыслить и действовать — наделены не только животные и растения, но также неодушевленные предметы, которые к тому же передвигаются с места на место. Сопоставляя метод сказочного мышления ребенка, Г. Гейне писал по этому по­воду в «Путешествии по Гарцу»: «Лишь благодаря такой глуби­не созерцательной жизни, благодаря «непосредственности» возник­ла немецкая волшебная сказка, своеобразие которой состоит в том, что не только животные и растения, но и предметы, кажущиеся со­вершенно неодушевленными, говорят и действуют. Мечтательно­му и наивному народу, в тишине и уюте его низеньких лесных и горных хижин, открылась внутренняя жизнь этих предметов, они приобрели неотторжимую от них, последовательную индивидуаль­ность, восхитительную смесь фантастической прелести и чисто че­ловеческого мышления; и вот мы встречаем в сказках чудесные и вместе с тем совершенно понятные нам вещи: иголка с булавкой уходят от портного и в темноте сбиваются с дороги; соломинка и уголек терпят крушение, переправляясь через ручей... по тем же причинам так бесконечно значительна наша жизнь и в детские годы: в то время все для нас одинаково важно, мы все слышим, все ви­дим, все наши впечатления соразмерны, тогда как впоследствии мы проявляем больше преднамеренности».

Эту характеристику можно отнести и к сказкам Австрии (Австро-Венгерской монархии), страны, в течение долгого времени включавшей в себя различные национальные общности: венгров, чехов, словаков, большую часть народов, составивших позже Югославию, частично Польшу и некоторое время Северную Ита­лию, впитавших множество национальных мотивов как славянских, так и немецких и венгерских.

Гриммовский сборник «Детских и семейных сказок» уже в двад­цатые годы прошлого столетия начал свое триумфальное шествие по странам Европы. Первый его перевод был сделан на англий­ский язык, вскоре последовали переводы на другие европейские языки.

Первое издание сказок братьев Гримм в России на француз­ском языке вышло в 1824 году, русский перевод этой книги (заметьте, с французского языка!) появился в 1826 году. Затем уже последовали издания переводов с немецкого языка. Одним из первых переводчиков братьев Гримм был знаменитый поэт, друг Пушкина, воспитатель детей царствующей фамилии — В.А. Жуковский. Его переводы сказок «Шиповничек», «Братец и сестрица», «Красная шапочка», «Кот в сапогах» публиковались в 1826 - 1927 годах в журнале «Детский собеседник».

Палее поток переводов нарастал, в работу включались все овые и новые лица. Первый этап освоения сказок братьев Гримм пашей культурой можно обозначить как русифицированный. Их сказкам давались приспособленные для восприятия читателей привычные названия, типа: «Умник Ваня», «Удачливый Ваня», «Умница Лиза», «Ваня и Груня» (такой заголовок прибрели «Гензель и Гретель»). Предметы домашнего обихода, элементы крес­тьянского быта переносились в немецкие сказки прямо из русской деревни, персонажи заменялись на знакомые по русскому народ­ному творчеству: птица-гриф стала жар-птицей, фрау Холле (Хо­зяйка Подземелья) — Бабушкой Метелицей и Госпожой Вьюгой, Белоснежка обернулась Снегурочкой, хотя и не обладала при­знаками русской народной героини.

В советскую эпоху сказки братьев Гримм подверглись боль­шой трансформации, в текстах стали опускаться христианские мотивы и любая апелляция к Богу, акцентировались страдания угнетенного народа, выступающего против богачей, т.е. содер­жание сказок революционизировалось в угоду господствующей идеологии. Исключались также сцены жестокости, чаще всего описания наказания провинившихся отрицательных персонажей, присочинялся благостный, сладкий конец. Лишь сейчас можно прочитать подлинных братьев Гримм без искажений.

Самой интересной страницей в русско-немецких «сказочных» связях является творчество Пушкина. Явно под воздействием гриммовской сказки «О рыбаке и его жене» написана пушкинская «Сказ­ка о рыбаке и рыбке»; «Сказка о мертвой царевне и семи богаты­рях» напоминает «Белоснежку»; образ царевны Лебеди с золотой звездою во лбу несомненно навеян любимым образом братьев Гримм, а источник пушкинской баллады «Жених», вероятнее всего, - жених-разбойник из сказки немецких романтиков...

ЭРНСТ ТЕОДОР АМАДЕЙ ГОФМАН (1776 - 1822)

О создателе Щелкунчика, крошки Цахес, Песочного Человечка, образа двойника — Гофмане В. Г. Белинский однажды написал: «В детстве фантазия есть преобладающая способное: сила души, главный ее деятель и первый посредник между духом ребенка и вне его находящимся миром действительности» - и назвал писателя, сказки которого отвечают в полной мере этим свойствам детской души, потому что он сам истинный поэт, а значит, высший идеал писателя для детей, «в нем самом так много детского, младенческого, простодушного, и никто не был столько, как он, способен говорить с детьми языком поэтическим и доступным для них».

Надпись на надгробном камне Эрнста Теодора Амадея (име­нем своего кумира Моцарта — Амадей — он заменил свое третье имя Вильгельм) гласит: «Он был одинаково замечателен как юрист, как поэт, как музыкант, как живописец». В этих словах заключена глубочайшая драма жизни, раздваивавшая и терзавшая душу: будучи разносторонне одаренным художником, одержимым искусством, Гофман почти всю жизнь был прикован заботой о хлебе насущном к своей службе судейского чиновника, ко­торую сравнивал со скалой Прометея.

В литературу Гофман вступил поздно — в 1809 году, когда уже прошел круг жизненных испытаний, заставивших его сде­лать выбор между тремя искусствами, к которым он тяготел, хотя до конца своих дней сохранил восторженную любовь к музыке и живописи.

Тема взаимоотношений искусства и жизни, художника-твор­ца и мещанина-филистера — основная в творчестве писателя, а центральный конфликт — разлад между мечтой и действительно­стью, поэзией и правдой. Этот конфликт приобретает у Гофмана безысходно трагический характер, так как стремление примирить эти два враждующие начала жило в нем рядом с сознанием их непримиримости, невозможности преодолеть власть жизни поэти­ческой мечтой.

Влияние Гофмана заметно в творчестве Бальзака, Жорж Савд, Диккенса, Бодлера, Оскара Уайльда, Эдгара По. Иррациональ­ное, мистическое в творчестве Гофмана привлекало многих сим­волистов, так же как и его взгляд на искусство, которое он ста­вил выше действительности.

Восприятие Гофмана русской литературой представляет со­бой особую страницу в богатой фактами истории взаимодействия русской и немецкой литератур. Через полтора века развития рус­ской литературы тянется нить соприкосновения русских худож­ников слова с творчеством немецкого романтика. Связь с Гофма­ном можно найти у Антония Погорельского («Лафертовская маковница»), у Пушкина («Каменный гость», «Пиковая дама», «Гробовщик»), у Гоголя («Вечер накануне Ивана Купала», «Страшная месть», отчасти «Вий», цикл «Петербургских повестей» — «Портрет», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего»), у Достоевского («Бедные люди» сравним с «Золотым горшком»; «Двойник» с «Принцессой Бромбилой», «Песочным человеком», Крошкой Цахес»). И в нашем веке от блоковского «Балаганчика» «Петербурга» Андрея Белого и вплоть до «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова слышны отзвуки настроений, образов эстетических принципов немецкого романтика.

Многосторонний талант Гофмана оказал большое влияние и на творчество великих композиторов (сам он был автором пер­вой романтической оперы «Ундина»). На сюжеты Гофмана писа­ли музыку: Р. Шуман «Крейслериана», Ж. Оффенбах «Сказки Гофмана», П. Чайковский «Щелкунчик», П. Хиндемит «Кардильяк», Н. Каретников «Волшебный камзол»...

ВИЛЬГЕЛЬМ ГАУФ (1802—1827)

Двадцатые годы XIX века — пик романтизма. Многое уже наработано, проложены магистральные пути. И романтики «пос­леднего призыва» ищут новые подходы, нередко вступая в конф­ронтацию с «патриархами» и даже пародируя их. В это время расцветает творчество гениального сказочника (точнее, Хауфа), книги которого пережили свое время и поныне радуют все новые и новые поколения читателей.

Он родился в Штутгарте в почтенной вюртембергской семье государственного служащего. Его отец в возрасте тридцати семи лет скончался в чине тайного секретаря министерства иностран­ных дел. Маленький Вильгельм рос в Тюбингене у дедушки с материнской стороны. Огромная библиотека деда способствова­ла развитию страсти к чтению. Мальчик не только много читал, но и по вечерам рассказывал домашним о прочитанном, однако не точно так, как было написано в книгах, а переиначивая сюже­ты, дополняя их своими словами, сочиняя иные концовки и стре­мясь в своих рассказах привести мир в гармонию, которой, увы, не видел в жизни.

В 1820—1824 годах Гауф изучает теологию, философию и филологию в Тюбингенском университете. Письма и ранние сти­хи говорят об увлеченности юноши студенческой жизнью, об уча­стии в союзе студентов под названием «Огненные всадники».

Вспоминая свою тогдашнюю жизнь, он так говорит о ней в новелле «Фантасмагория в бременском винном погребке»: «Ты и возвышенная, благородная, ты и грубая, варварская, и милая, и беспорядочная, и отталкивающая, и все же такая приятная и жи­вительная!»

Однако бесшабашное взросление длилось недолго. Позднее в сборнике сатирических очерков «Мемуары Сатаны» он подсмеи­вался над буршами, нелицеприятно рисуя типы университетских фразеров-демагогов, ресторанных политиков, и одновременно пародируя во вставных новеллах и юмористических очерках бес­порядочную пестроту стиля некоторых писателей романтической школы, в том числе и роман «Эликсир дьявола» Э.Т.А. Гофмана не без влияния которого он, собственно, и мужал как литератор.

По окончании университета Гауф устраивается домашним учителем к барону Хюгелю, президенту военного министерства известному меценату того времени, в доме которого постоянно бывали артисты, художники, писатели. Для своих воспитанни­ков юный учитель и начал сочинять и рассказывать сказки.

Ближайшие годы его жизни были наполнены работой над осу­ществлением разнообразных творческих замыслов, работой на­столько интенсивной, что уже в середине 30-х годов Гауф стал одним из наиболее популярных молодых писателей.

Вхождение Гауфа в литературу было стремительным: с 1824 года, когда он опубликовал первые свои литературные сочине­ния, до 1827 года, то есть за три года Гауф написал большое ко­личество книг в самых разных жанрах — от тонкой лирики до едкой сатиры. Это не считая многочисленных статей и рецензий в газетах и еженедельниках.

Однако по порядку. Талант Гауфа сказался раньше всего в поэзии. Его песни — студенческие и солдатские — быстро завое­вали широкую известность. Лирический герой Гауфа — человек труда, человек мужества, человек долга, верящий в справедли­вость. Мягко, с большой теплотой поэт говорит о солдате, крес­тьянском пареньке, разлученном с семьей и возлюбленной, оди­ноко стоящем на часах, о страданиях больной женщины, о задум­чивом всаднике. Стихи его выдержаны в стиле народных песен с характерными для них рефренами, упругой интонацией, разнооб­разием поэтических размеров, звучностью рифм и богатством срав­нений.

Особой популярностью пользовались две песни: «Верная лю­бовь» («Стою я в полночь на посту...») и «Утренняя песня всадни­ка» («Утренняя заря раннюю смерть мне предвещает...» — будто сам себе напророчил!).

Осенью 1825 года в свет вышел пародийный роман «Человек с луны», вызвавший оживленную дискуссию и массу кривотолков. Следующий роман Гауфа «Лихтенштайн» (1826), уже не пародийный, явился воплощением представлений писателя о том, какой должна быть подлинная литература — содержательной и одновременно занимательной.

Как и в других странах Европы, в Германии в это время были очень популярны романы В.Скотта. Они нравились Гауфу, хотя о некоторых из них он отзывался не без иронии. Он ценил в произведениях популярного автора живое изображение действительности, то, что сам называл «картинами жизни», и увлекательную манеру письма.

Ценя В. Скотта как летописца, оживившего для читателей славное и бурное прошлое, Гауф задался целью создать немецкий исторический роман. И тут хорошим «подспорьем» стало для него - „учение уже ставших классическими произведений предшественников - штюрмерской драмы Гёте «Гёц фон Берлихинген» и исторической драматургии Шиллера. Так возник «Лихтенштайн» — «романтическая сага из истории Вюртемберга», как назвал свой роман автор.

Жизнь Германии XVI века показана в романе в смене истори­ческих событий и событий вымышленных, связанных с судьбами героев: Гауф отстаивал право писателя на вымысел в пределах исторической достоверности. «Лихтенштайн» — одно из первых произведений немецкой прозы, так уверенно изображавшее исто­рический процесс в динамике, в борьбе различных общественных сил—защитников герцога Ульриха и сторонников Швабского союза, рыцарей и крестьян, наемников и законопослушных бюр­геров.

«Лихтенштайн» укрепил популярность Гауфа. В дальнейшем по мотивам романа было написано оперное либретто (его не ус­пел завершить сам автор), и даже больше — благодаря вниманию публики на месте разрушенного средневекового замка был в 1840—1841 годах сооружен новый замок вверху, на скале, куда нынче устремляются романтически настроенные пестрые толпы туристов (чья еще писательская фантазия вознаграждена подобным образом?) А внизу, у подножья горы, расположен музей Гау­фа с бесценными экспонатами, куда идут серьезные ценители твор­чества немецкого романтика. Открыта также для посещений Пе-Щера Туманов, где скрывался злосчастный Ульрих и где наве­щал его юный Георг фон Штурмфедер. Но это сейчас.

А тогда Гауф в зените славы, хорошо зная свою публику, об­ратился к жанру, популярному у романтиков, сумев и там сказать свое слово.

Три выпуска (последний уже после смерти) «Сказочного альманаха для сыновей и дочек образованных сословий» (1826—1827) представляли собой значительное явление в немецкой лите­ратуре и обессмертили имя Гауфа.

В предисловии к первому альманаху он иронически отзывался о мещанстве, не способном подняться над мелочными заботами повседневной жизни и потому отвергающем сказку как не стоящую внимания, и с горечью писал, что сказка должна проникнуть через тысячу препон, чтобы попасть к детям, которые ещё не утратили способности переноситься в мир фантазии.

Однако сказка для Гауфа, как и для всех романтиков, была не только фантазией — фантастической ему представлялась сама жизнь. Поэтому в его сказках действительность и волшебство, реальное и невероятное тесно переплетены, и каждая сказка начинается с рассказа очевидца, вроде реалистической новеллы, написанной от первого лица.

Подобно сказкам «Тысячи и одной ночи», где обрамляющая новелла представляет историю Шахерезады и Шахрияра, Гауф вплетает сказки, рассказанные разными людьми, в весьма вероятную жизненную историю, ничуть не фантастическую.

Сказочные «пестрые картины», по мысли Гауфа, интересны не сами по себе, а в соотношении с жизнью человека. Эта тенденция характерна уже для первого цикла сказок «Караван», в котором причудливо-живописно разработан восточный колорит. Но восточные темы представляли для сказочника нечто большее, чем просто экзотику. Даже здесь проступают контуры родной отечественной действительности. Так, в «Рассказе о Маленьком Муке» проскальзывает прозрачный намек на карликовое государство, которое можно пройти от одной границы до другой за восемь часов. В финале сказки, где говорится о необходимости воздаяния заслуженной кары «вероломному королю», рассказчик вспоми нает, что эту историю ему поведал отец, безвинно отсидевший около года в тюрьме.

В последующих циклах Гауф несколько отходит от восточного колорита и переносит события, происходящие в сказках, на немецкую землю. И хоть внешняя канва второго тома сказок во­сточная (невольники шейха рассказывают свои истории), сами сказки носят все-таки иной характер.

Действие сказки «Карлик Нос» происходит в Германии, и тут уж не обошлось без гротескного изображения военной политики монархов, привыкших есть «датский суп с красными гамбург­скими клецками и паштет Сюзерен — король паштетов», монархов, сумасбродство которых отражается на подданных и приводит к войне «из-за травки». А уж завоевательная французская политика оценивается в новелле — «Александрийский шейх и его невольники», открывающей сборник, и вовсе не лицеприятно: «Франки — народ грубый и жестокосердный и идут на все, когда дело касается денег».

Острой сатирой выглядит сказка «Молодой англичанин». События ее происходят в городке Грюнвизель («все такие городишкина одно лицо...», «все друг друга знают, всякому нзвестно, что где творится», — словом, обычный немецкий городок). Ограниченность бюргеров, их постоянные сплетни, пересуды, ничтожность бытия местной знати — бургомистра, пастора, врача, мирового судьи, пристрастие к иностранцам сумел высмеять приезжий, выдав дрессированную обезьяну за молодого англича­нина, своего племянника.

Во втором сборнике автор вводит в сказочное романтическое повествование исторические события и лица и делает смелые обоб­щения. Так, в «Истории Альмансора» рассказывается о злоклю­чениях сына александрийского шейха, взятого в плен француза­ми и увезенного в Париж. И тут возникает повод рассказать о беспорядках после казни короля и показать человека, который по-доброму отнесся к пленнику. Оказывается, это никто иной, как «маленький капрал» Наполеон, теперь император Франции.

Если два первых издания имели рамочное построение с обрам­ляющей новеллой, то третий альманах «Харчевня в Шпессарте» смонтирован иначе. Гауф разрывает занимательную сказку «Хо­лодное сердце», разумеется, на самом интересном месте, и потом, через много-много страниц, посвященных совсем другим, таким же захватывающим историям, рассказывает вторую часть ее, еще более увлекательную.

Последний альманах впитал в основном (за исключением од­ной сказки — «Саид») идеи и образы преданий южных областей Германии (Швабии и Баварии). Недаром шедевр Гауфа —сказка «Холодное сердце» открывается описанием горного Шварцвальда, его «рослых могучих елей» и тамошних жителей, которые «ши­роки в плечах и обладают недюжинной силой», как будто впитали с детства «живительный аромат, по утрам источаемый елями...»

Вводя сказочный мотив продажи живого сердца (помните, как некогда Петер Шлемиль у Шамиссо продал свою тень?) и замены его каменным, бесчувственным, Гауф безоговорочно осуждает погоню за наживой, уже проникшую в эту лесную глушь.

Нравственный смысл сказки выражен языком богатой народ­ной образности: крохотный Стеклянный человечек и великан Гол­ландец Михель, два колдуна, воплощают неправедный и правед­ный путь к богатству. Обломок Михелева багра в руке угольщи­ка вдруг оживает и превращается в чудовищную змею. Отчетли­во звучат в сказке и сатирические ноты, напоминая о том, что сказочник Гауф был и талантливым сатириком.

Литературные сказки Вильгельма Гауфа чрезвычайно ярки, затейливы, действия их проистекают в пустыне, на пути к Каиру, в самом Каире, в Александрии, Багдаде, в Германии - дремучем шпессартском лесу, в Шотландии, во Франции — в Париже, в Италии — во Флоренции, в Голландии, на суше и на море, что дает автору повод придать повествованию необычный колорит, насытить его запоминающимися деталями, украсить народными поговорками, присказками, образной речью.Одна история сме­няется другой, третьей, четвертой, создавая иллюзию, что они продолжают друг друга, как бы вытекают одна из другой.

Реальные персонажи, рассказывающие чудесные истории, за­частую сами оказываются участниками фантастических проис­шествий, о которых повествуется в сказках. Так, становятся героями сказки рассказчики Цалевкос, Орбазан, а в «Маленьком Муке» все события передает человек, который знал Мука.

Такое приближение сказки к действительности не только со­ответствовало мировосприятию романтиков, но и давало возмож­ность раскрыть мир человеческих страстей, пороков и доброде­телей. В сказке, как и в действительности, люди теряют самое драгоценное — любовь, сердечность, радость и элементарную порядочность — из-за жажды обогащения, как это произошло с героями «Холодного сердца». Черствость и неблагодарность, власть над маленьким человеком всесильных властителей осуж­дается в «Маленьком Муке», только в беде начинает испытывать чувство сострадания Калиф-аист.

Гауф не приемлет никакого насилия. Все, что таит в себе угро­зу человеческой жизни, личности, вызывает у него бурю протес­та. Может быть, поэтому так часто встречается в его сказках упоминание о стране франков, которые завоевывали другие на­роды и где царил террор. Это отзвук наполеоновских войн, от которых пострадала и родная страна писателя.

В сказках Гауфа много чудес, невероятных приключений, вол­шебных превращений, но, как некогда говаривал Карло Гоцци, целого арсенала нелепостей и чертовщины еще недостаточно, что­бы вдохнуть душу в сказку, если в ней не заложен глубокий замы­сел, основанный на каком-нибудь философском взгляде на жизнь.

Сказка, по мнению Гауфа, должна учить человека сострада­нию, сопереживанию, и особенно это относится к молодому поко­лению, которое не имеет жизненного опыта, скоро и бездумно осуждает чужой образ жизни и порой проходит мимо несчастья других людей.

В «Александрийском шейхе» старик объясняет юношам, в чем кроется великое очарование сказки: «Внимая... вымыслу, приду­манному другим, вы сами творили вместе с ним. Вы не задержива­лись на окружающих предметах, на обычных своих мыслях — нет, вы все сопереживали: это с вами самими случались чудеса все, - такое участие принимали вы в том, о ком шел рассказ.Такваш дух витал вольней и свободнее в неведомых горних сферах...»

Словом, сказка поднимает человеческий дух над обыденностью, дает ему возможность пережить возвышенные чувства, понять природу прекрасного и безобразного и проникнуться участием к страданиям человека.

Чтобы яснее было, Гауф сопоставляет сказку с другим популярным у романтиков жанром — новеллой: «Я думаю, надо делать известное различие между сказкой и теми рассказами, которые в обычной жизни зовутся новеллами... Но в конечном счете очарование сказки и новеллы проистекает из одного основного источника: нам приходится сопереживать нечто своеобразное, необычное. В сказках это необычное заключается во вмешательстве чудесного и волшебного в обыденную жизнь человека; в новеллах же все случается, правда, по естественным законам, но поразительно необычным образом».

Сочетание сказочного, волшебного, и реального, обыденно­го делают произведения Гауфа двуплановыми, одинаково инте­ресными и детям и взрослым. Дети воспринимают внешнюю кон­кретную форму сказочного события, поддаются очарованию вы­мысла, их завораживает победа добра над злом, быстрая смена событий; взрослые понимают стоящие за сказочной схемой более сложные человеческие отношения, находят в его сказках глубокую философию, приметы подлинной жизни с ее радостями и разо­чарованиями, любовью и смертью, несправедливостью и ложью.

В последний год своей короткой жизни Гауф предпочитал новеллу, и здесь он разработал иную манеру повествования, глу­боко и тонко передающую настроения его героев. Новеллы Гау­фа — «Отелло», «Нищенка с Моста искусств», «Певица», «Ев­рей Зюсс», «Последние рыцари Мариенбурга» и «Портрет импе­ратора» — важные вехи в развитии немецкой прозы начала XIX века в ее движении от романтизма к реализму.

Перед смертью, собрав в августе 1827 года необходимый ма­териал в Тироле, Гауф работал над романом «Андреас Хофер», посвященном событиям тирольского восстания 1809 года. Тема народных движений, намеченная еще в «Лихтенштайне», теперь выступала как воспоминание о недавнем прошлом, память о годах, когда решалась — и на долгое время — дальнейшая судьба народов Германии и Австрии. Он мечтал увековечить образ вос­петого поэтами, в частности Эйхендорфом, тирольского Вильгельма Телля, изрешеченного в Мантуе французским расстрельным Сводом.

Не считая юношеского увлечения восточной экзотикой, так ярко отразившемся в сказках, Гауф был в основном певцом швабского уклада жизни Вюртемберга, о котором он с такой любовью писал и в балладах, и в новеллах, и в сказках, и в романе «Лихтенштайн». Он ревниво отделял Вюртемберг от других немецких государств, хотя и был сторонником объединения Германии. Во многом это дань традиции, заложенной поэтами «швабской школы», во многом и дань восхищения творчеством земляка Шиллера.

Но, как это часто бывает с подлинными талантами и патриотами, «малая родина» вывела своего сына не только за рамки национальной немецкой, но и европейской литературы.

Дата добавления: 2015-08-03