Два Федоровича

На свете случается большая и крепкая дружба.

Дружбы бывают разные: какие большие и маленькие, какие крепкие и не очень. Бывает так, что большая и крепкая дружба с годами превращается в маленькую и слабенькую, а порою и вовсе исчезает. Дружба между двумя Федоровичами была самая, что ни на есть, настоящая: большая и крепкая. Настолько крепкая, что у людей, ее наблюдавших на протяжении многих лет со стороны, складывалось впечатление, что это самая настоящая дружба, как говорится – не разлей вода.

Константин и Валентин – оба Федоровичи по отчеству – познакомились, еще будучи детьми. В далеком послевоенном 1947 году в Ленинграде они встретились во дворе своего дома на Лиговском проспекте. Дом представлял из себя изогнутую букву «П» и был набит коммунальными квартирами, в каждой из которых проживало порядка 20 семей в среднем, общее же количество народонаселения дома было практически невозможно подсчитать. Для одиннадцатилетних мальчишек, которым жизнь только-только приоткрывала окошечко надежды в лучшее будущее, дом казался целым миром, неповторимым на другие миры, располагавшиеся в окрестностях Лиговского проспекта. Ранние детские годы были заретушированы войной, которую они запомнили каким-то сплошным темным пятном в своей биографии: четкие контуры смазались в одно ощущение страха, холода, бомбежек и голода. Оба были в эвакуации и не успели увидеть всех ужасов войны, но эхо войны по рассказам взрослых еще звучало в их детских ушах. Кроме того, тяжелые бытовые условия таковыми являются только для тех, кто знал условия получше. Для них жизнь сразу началась с тяжелых, и они привыкли к ним как к данности, перестав замечать. Только теперь, после возвращения в родной город, в котором они родились, но который они совсем не помнили, открывался как новый мир – еще неведомый, но очень красивый. Город поразил их высокими зданиями и стройными улицами, – ничего подобного они ранее не замечали.

Константин Федорович происходил из семьи потомственных военных. Отец его был кадровым офицером Красной Армии, всегда отсутствовал, потому что постоянно воевал. Все, что маленький Костя знал об отце в раннем детстве, была его фотокарточка на стенке с часами и редкие треугольные письма, приходившие от него к матери. Иногда она читала ему вслух сухие по-военному весточки с фронта. По этим письмам трудно было сложить объективный образ отца, однако Костя был убежден, что его отец самый лучший на свете – настоящий воин, который всю свою жизнь только и делает, что спасает людей от вражеских оккупантов. На него хочется равняться, возможно, он с самим Сталиным встречался. Костя уже в самом юном возрасте знал свою дальнейшую судьбу: он пойдет учиться в военно-артиллерийское училище и будет таким же доблестным солдатом, как и его отец. Все детские игры были посвящены войне: во дворе играли только в войну, обсуждали только военные успехи, восторги вызывала только военная техника. Живя вместе с мамой и маленькой сестренкой в огромной коммунальной квартире на 11 семей, Костя не чувствовал тягот послевоенной жизни. Квартира состояла из семей военнослужащих, карточки отоваривались сравнительно неплохо. Самой большой мечтой Кости было желание скорее окончить школу, вырасти и стать самостоятельным человеком, когда можно будет, наконец, все решать самому. Будучи в семье за главного мужчину, Костя рано познал ответственность.

Валентин Федорович, его закадычный новый друг, жил в этом же доме, только на противоположной стороне. Отец его работал слесарем-механиком на Кировском заводе, он был настолько занят на работе и незаменим, что его даже на фронт не отправили. Валя был единственным сыном в семье. Жили они в маленькой(14 квадратных метров) комнатушке все вчетвером: вместе с матерью и бабушкой в квартире на 34 семьи. Несмотря на наличие двух туалетов, возможность попасть туда представлялась только через очередь. Не говоря уже о ванной комнате, пребывание в которой высчитывалось по минутам на каждую семью и было строго регламентировано. Собственно знакомство с Костей как раз и произошло на ниве банных дел: Костя предложил Вале приходить к ним мыться, когда ему будет удобно. Валя стал часто бывать у них.

Началась дружба, которая продлилась, без малого, почти тридцать лет, и также внезапно закончилась, как и началась. О такой дружбе можно и нужно писать романы. Так, как дружили они, сейчас не дружат. Они стали друг для друга не просто друзьями, они стали братьями. Не было дня, чтобы они не общались. Даже мысленно, расставшись на сон, они продолжали беседы друг с другом в своем воображении. Им повезло учиться в одном классе до выпускного, после окончания школы оба поступили в артиллерийское училище и, высоко задрав свои юные носы, щеголяли перед девушками в мундирах. «Артиллерия – бог войны», – говорил усатый вождь, и они искренне верили в истинность этих слов. Даже после XX съезда верили в дело социализма, свою задачу видели в построении коммунизма. Оба ушли на флот, прослужили по десяти лет верой и правдой, не разлучаясь ни на час. Потом женился один, за ним – другой, словно не сговариваясь, сначала у одного, потом у другого появились сыновья. Спустя несколько лет оба развелись, оставив семью, и через некоторое время женились снова. Словно две синусоиды вторили другу, совпадая как в фазе, так и противофазе.

Бывало, гуляют вместе, все говорят, что-то с жаром обсуждают, спорят. До того догуляются, что уж засветло: сначала Костя пойдет провожать Валентина, потом, простояв у подъезда с час, Валя решит проводить Костю, а потом все повторяется, – так и возвращаются по домам лишь под утро.

Константин стал школьным учителем по математике, Валентин – инженером на оборонном предприятии. Жизнь текла своим чередом, поделенная надвое значительно веселее и радостней. Но случилось так, что во втором браке Валентина родилась долгожданная девочка. Счастью не было предела, отмечали это событие все вместе (к тому времени дружба давно уже стала семейным мероприятием). Однако через неделю выяснилось, что девочка безнадежно больна. Заболевание было вызвано несовместимостью по крови матери и отца: заранее никто не предупредил, а когда выяснилось, в чем дело, было уже поздно. Если ребенок выживет, то навсегда останется умственно-отсталым. Врачи вынесли свой страшный вердикт и предложили ребенка усыпить сразу. Валентин не верил ни единому слову и набрал телефон друга:

– Привет, Костя, – с волнением в голосе сказал Валя.

– Валя, дорогой, привет! Как там дела? Что сказали? – радостно приветствовал Костя.

– Ничего утешительного, дела плохи. Но мы не сдаемся. Если хоть есть единственный шанс из миллиона, мы готовы идти на риск.

– Но что можно сделать-то? Что говорят?

– Говорят, что сделать ничего невозможно, но я повторяю, что так не бывает. В конце концов, мы в двадцатом веке живем, есть и другие возможности, – решительно сказал Валентин.

– Что ты предлагаешь? Чем я могу помочь? – не менее решительно отозвался Константин.

– Прежде всего, я хочу обратиться к твоей сестре за консультацией, – она же педиатр.

– Конечно, я уже говорил с ней об этом, приезжай завтра к нам со всеми анализами, бумагами – все обсудим, – предложил Костя.

– Хорошо, завтра буду.

На следующий день они встретились на квартире у Кости, пришла его сестра Лена, которая стала участковым педиатром в одной из поликлиник города. Посмотрев внимательно все выписки, она сказала, что никакой врачебной ошибки здесь быть не может, случай крайне тяжелый и предложение врачей – единственно верное в данной ситуации. Валентин, чуть сдерживая слезы, уехал разбитый окончательно. Ему казалось, что вынесен смертный приговор, все что угодно готов был отдать он за еще один день жизни маленькой девочки, которая дожидалась его дома. С ее рождением у Валентина начался новый период в жизни. Ему было за пятьдесят, а семейная жизнь пока так и не удалась ему. С появлением дочери жизнь, можно сказать, только начиналась на новом, осмысленном этапе. Страшное сообщение о ее болезни повергло его в жуткий страх потерять безвозвратно все: и ребенка, и семью. Что-то надломилось в нем, почва уходила из-под ног. Но и лучший друг не мог внести в его жизнь ясность, несмотря на то, что раньше всегда это каким-то образом удавалось.

Придя домой уже за полночь, он тихо прошел на кухню, стараясь не будить жену и малыша. Но он знал, что жена, конечно, не спит, а беззвучно плачет, уткнувшись в подушку. Ему не хотелось пойти и утешить ее. В последнее время его тяготило чувство, будто это он во всем виноват, это из-за него Маша родилась больная. Не понимая, в чем именно состоит его вина, он упрямо, тем не менее, придерживался такого взгляда и боялся не просто говорить, а даже смотреть жене в глаза. Он понимал, что нужно что-то предпринимать и спасать положение, но ничего не мог придумать.

Кто-то из знакомых, узнав о беде, посоветовал ему обратиться к одному специалисту-японцу, который может с помощью мануальных процедур, иглоукалывания и еще каких-то травок поднять чуть ли не мертвого. Слабая, но все-таки надежда затеплилась в его измученной душе. Требовались очень большие деньги, случай был не просто сложным, а безнадежно-сложным. Японец брался поставить ребенка на ноги, однако на это ушло бы несколько лет регулярных занятий с девочкой. Валентин принял решение: во что бы то ни стало лечить ребенка, а за финансовой поддержкой он обратился к своему другу. Тот долго уговаривал его не идти на поводу у эмоций и здраво оценить ситуацию. Еще неделя ушла на раздумья.

Константин же принял свое решение: пошел в сбербанк и снял все накопленные сбережения за всю жизнь. Купил огромный торт и поехал к Валентину. Он отдал ему деньги, но все равно пытался убедить друга в том, чтобы тот отказался от японца. Сидя на кухне у Вали, они долго разговаривали.

– Послушай, Валя, ведь все врачи сказали, что ситуация безнадежна – почему же ты не веришь? Ведь глупо идти против истины?

– Какая истина, о чем ты? Что же ты хочешь, чтобы я убил ребенка?

– Какое убийство! Убить можно человека, но она – не человек – это овощ, растение, ты понимаешь это? Она лежит, почти не двигаясь, глаз почти не открывает, не кричит, не плачет, – разве таковы здоровые дети?!

– Ну и что, мы ее вылечим, – уперто вторил Валентин.

– Опомнись, включи свою голову, ей ты уже ничем не поможешь. Так случилось, все бывает, но надо жить дальше. Только представь себе, какое будущее вас с Ниной ожидает. Его, этого будущего просто не будет, – вы будете рабами, заложниками этого бессловесного существа.

– Ее зовут Маша, – холодно процедил Валентин.

– Хорошо, пусть Маша, как хочешь назови ее, но она все-таки не человек.

– Японец сказал, что можно восстановить не все функции, но принципиально жить будет, и в будущем есть надежда, что понравится.

– А уверен ли ты, что японец ваш хваленый – профессионал своего дела, дипломы-то его ты видел?

– Причем тут дипломы, у него школа тибетской и китайской медицины – таких специалистов у нас в отечестве по пальцам посчитать.

– Нет, ну ты спрашивал у него, что именно он сможет сделать с ребенком за такие вот деньжищи? – допытывался Константин. – Ты знаешь, я все отдал, если надо – пожалуйста. Но вот есть ли смысл?

– Может быть, это мой последний шанс в жизни. Я чувствую, что потеряю сейчас Нину, если не спасу ребенка, понимаешь ты? – тихо прошептал Валя. – Каких гарантий я могу требовать от японца, – весь мир против меня, – что я могу? Да если и есть хоть какой-то шанс, я должен им воспользоваться. Я могу только верить.

– Верь в свои силы, верь в будущее, но я убежден, что на этом пути ты ничего не добьешься. Если все сказали, что ребенок не поправится, не нужно испытывать судьбу, иначе она начнет испытывать тебя, и я не уверен, что ты выдержишь, – говорил Костя.

– А ты бы смог приговорить ребенка, когда есть шанс его спасти, пусть и мизерный?

– Не знаю, прежде всего, лучше, конечно, никогда не оказываться в такой ситуации, но если бы пришлось, наверное, я нашел бы разумные основания в пользу того, чтобы согласиться с врачами. Валя, жизнь длинная, сколько уже пройдено всего, сколько еще будет впереди. Не надо зацикливаться, надо идти вперед. Надо перешагивать через то, что перешагивать нужно, чтобы жить дальше.

– Все вы оставляете меня в трудную минуту, – едва слышно говорил Валентин.

– Пожалуйста, лечи, но иметь в семье инвалида, значит самому, в конце концов, стать инвалидом. Надо верить людям, специалистам, а не настаивать на своем. Вы угрохаете кучу денег, а результата не будет, и она умрет, рано или поздно оставив вас с Ниной выжатыми как лимон. А другого ребенка уже не будет – поздно. Я говорю тебе это как лучший твой друг и из лучших побуждений. Оставь, отступись.

– Ты мне не веришь? – глухо бормотал Валентин. – Никто мне не верит, но ведь должен быть шанс. У всего живого, что приходит в этот мир, есть шанс на жизнь. Ведь мы люди, мы не случайны здесь. Она родилась и должна жить. Отказаться от шанса на спасение человека, значит отказаться в какой-то мере и от самого человека. Ведь это предательство.

– Знаешь, я так не думаю: не мы определяем шансы.

– А кто? Бог что ли? Где же он в эту минуту?

– Ты знаешь, что я, как и ты, в Бога не верю, но я верю в разумность природы. Все что происходит, должно происходить: так ему надо быть. Нам вмешиваться в закономерность не нужно, ничего мы изменить все равно не можем, – с жаром говорил Константин.

– Но вот представь на минуту, что можем. Я сам так думал, мы же вместе росли с тобой. До этой ситуации я размышлял, как и ты. Но вот случилась она со мной, а не с кем-то другим, – и я изменился. Если все разумно в природе, должна же быть разумность и здесь. Если нарушена какая-то закономерность в ней, а я – крайний, и могу что-то изменить, как мне быть? – рассуждал Валентин. – Если я забираю у нее шанс что-то исправить, значит, гублю жизнь человека: а что если, начав говорить с природой, помочь ей осуществиться, она мне ответит, вступит со мной в диалог.

– Какой диалог, опомнись! – парировал Константин. – Что произошло с тобой. Страдание, шок затуманили тебе мозги. Есть здравый смысл, больше ничего.

– Если Бога нет, но все-таки есть разумность в природе, не сама по себе она существует? Мы-то в ней кто и что тогда? Бессловесные пешки? Где я в этом процессе? Не понимаю. Что мне делать?

– Делай, что хочешь, я думаю, что тебя теперь невозможно переубедить: ты уперся, как баран, – зло сказал Костя.

– Ты не хочешь понять, потому что даже помыслить боишься о такой ситуации для себя. Ведь если ты отказываешь природе в шансе, значит, ты убиваешь ее своим решением.

– Зачем такие крайности? Все проще. Конечно, трудно, но не надо драматизировать.

– Я впервые почувствовал, что от меня что-то, кто-то зависит в этой жизни, и в ту же секунду осознал, что ничего сделать-то не могу, – продолжал Валентин.

– Послушай, дружище, ты постарайся не думать сейчас об этом, а просто ложись спать – поздно уже, – сказал Константин.

Они разошлись... на десять лет. Валентин страшно обиделся на Костю, по-видимому, за то, что тот не поддержал его порыв в трудную для него минуту. Они перестали видеться и разговаривать по телефону. Иногда через общих знакомых каждый из них интересовался делами и здоровьем друг друга, но между ними связь прервалась. Константин очень переживал, по ночам изредка рвался набрать телефон своего друга, но что-то останавливало его. Вдруг он его не простит, может быть, он, правда, виноват, что повел себя слишком резко.

Валентин с женой все это время не знали покоя. Вся их жизнь была подчинена маленькому существу, которое не вставало, не ползало, не росло. Десять мучительных лет провели они, денно и нощно дежуря у ее постели, работая, как каторжные, на всех мыслимых и немыслимых работах, чтобы оплатить дорогостоящее, но бессмысленное лечение. Ребенок не только не стал полноценным ребенком, он вообще не стал человеком. Сбылись самые худшие прогнозы – надежды больше не было. Вскоре девочка скончалась, принеся им временное облегчение. Начались скандалы, потом случился развод.

Валентин нечасто, но все-таки вспоминал своего бывшего друга, однако позвонить ему он не хотел. Ни о каком примирении речи быть не могло, – они абсолютно разные люди. Валентин часто думал обо всем произошедшим и до сих пор был глубоко убежден в своей правоте. Ему казалось, что и страдания, и боль, которые принесла ему жизнь, были правомерны и неизбежны, – он заслужил их. Не было и часа в этой прошедшей жизни, о которых он мог бы сожалеть. Все было правильно и заслуженно, вот только тотальное одиночество поселилось в его душе. Вскоре он принял православие всей своей душой и стал истово верующим человеком.

Когда он вспоминал о бывшей, невероятно светлой и душевной дружбе с Костей, он плакал. «Все могло бы сложиться иначе – просто мы росли в обстановке безбожия и неверия», – утешал он себя.

ОТЕЦ

– Здравствуй, родной мой, давненько не видались! – говорил Николай Михайлович, нежно целуя сына и прижимая его к груди в пол оборота. Небольшая бородка и усы его были слегка посыпаны белым снегом, который быстро начал таять, превращаясь в капельки, делая лицо его неопрятным. Он стряхнул их, проведя рукой вокруг рта, и принялся раздеваться.

Сняв и поставив в угол большие ботинки, давно вышедшие из моды, он расстегнул дешевенькое пальто, которое было на несколько размеров больше его самого. Сам Николай Михайлович был среднего роста и не широк в плечах, однако к зрелым годам, хотя и усох, в сравнении с молодым своим состоянием, предпочитал носить вещи большие; они, по его мнению, делали его солиднее. Самым примечательным предметом его гардероба была широкополая черная шляпа, которую он заламывал на макушке на ковбойский манер и всегда снимал в последнюю очередь, дабы покрасоваться немного и убрать ее с неким чарующим обаянием. Во всем его облике было что-то смешанное: провинциальное с былым подражанием всему западному.

– На вот, возьми, купил к чаю в вашем магазинчике. Знаешь, недорого совсем, – сказали, что только привезли. Хорошее у вас тут снабжение, да и вообще райончик стал ничего себе, – все в порядок привели, чистенько.

– Да, не жалуемся, не нравится – не жили бы, – ответил сын, беря в руки коробку с пирожными и уходя на кухню ставить чайник. – Бери там тапки любые с полки!

Николай Михайлович в свои шестьдесят лет выглядел еще достаточно моложаво. В фигуре его была какая-то молодцеватость и задор. Он очень гордился этим обстоятельством и частенько хвалился тем, что в общественном транспорте его окликали как молодого человека. Сам он считал себя неотразимым и привлекательным для женского пола, хотя последний и не отвечал ему взаимностью вот уже лет десять.

Надев самые неприглядные тапки с розовыми цветочками, так не шедшими к его черно-серой гамме, он оглядел прихожую, потирая руки.

– Хорошо, – сказал он громко.

– Что ты говоришь? – отозвалось в кухне.

– Хорошо у вас, говорю, – громко проговорил он.

– А-а, мой руки, там полотенце чистое, – ответил сын.

Николай Михайлович отправился в ванную комнату, откуда вскоре зашумела вода из-под крана, а в кухне Игорь ставил чайник. Он думал про себя: «Сдает, конечно, отец. Интересно: пьет сейчас или в завязке?».

Николай Михайлович уже вытер руки полотенцем, но все еще не выключал воду, бережно достал из наружного кармана мышиного цвета пиджака тоненькую пластмассовую расческу и, слегка смочив ее под краном, нежно зачесал свою довольно скромную прядь волос справа налево, кладя аккуратный начес на значительно поредевшую голову. Пышной шевелюры никогда у него не было, однако он считал себя в молодости просто неотразимым красавцем, вся его фигура и манера держаться убеждали его самого в том, что он настоящий мачо, хотя он толком и не задумывался над тем, что именно обозначает это влажное, вязкое слово.

Поставив чайник, Игорь направился в ванную, и, заметив, как неэкономно расходуется вода, туго закрыл оба крана, быстро проговорив:

– Ты, что: у нас же счетчик, ей Богу. Набегает, будьте нате!

– Счетчик. Да. Экономите, значит. А у меня – ничего – все по-старому. Только горячей нет, как у вас, – водогрей у меня, правда, слабенький – не отрываясь от зеркала, проговорил Николай Михайлович.

– Да я помню, – неохотно отозвался Игорь. В последний раз он был в гостях у отца более десяти лет назад, когда еще была жива бабушка.

Бабушка на восьмидесятом году жизни поскользнулась в период гололеда и сломала шейку бедра. Николай Михайлович, уже много лет проживавший с ней в пригороде, так и не удосужился отвезти свою мать на операцию по вживлению титанового стержня. Проведя эти последние для нее два года возле ее постели, он, как преданный и любящий сын, отказывал себе во всем и превратил свою жизнь в молчаливое испытание, которое следовало вынести до конца. Похоронив мать, он вновь почувствовал себя свободным человеком, а вместе с тем, и все прелести холостой жизни на шестом десятке лет. Никогда никаких угрызений совести он не испытывал и не считал, что матери можно было бы еще продлить жизнь, будь он чуточку расторопней и внимательней к близким людям.

На кухне уже закипал чайник, и Игорь стал греметь посудой, доставая чашки с блюдцами и ложки. Он заварил листовой чай в большом прозрачном чайнике. Николай Михайлович прошел в кухню и сел по-свойски на лучшее место возле окна. Неторопливо стал завязываться разговор.

– А я, в основном, чай из пакетиков пью: не люблю, знаешь, возиться с чаинками. Так проще – плеснул и порядок, и всегда свежий.

– Ну и какой предпочитаешь из пакетиковых? – с легкой иронией спросил Игорь.

– «Принцесса Нури»: там несколько разных вкусов.

– Вообще не самый лучший чай. Чай из пакетиков знаешь из чего делают? Из пыли с пола от хорошего чая, – с усмешкой сказал Игорь.

– Ну, уж, скажешь: чтобы столько чайной пыли! Ладно, рассказывай, как вы тут поживаете?

– Да, вроде бы все хорошо, правда Настя все как-то болеет, понять не можем что, да как.

– Сколько ей сейчас уже?

– Шестой пошел.

– У-у, большая уже стала. Жаль не увижу.

– Да, гостит у родителей жены.

– Ну, как-нибудь свидимся, даст Бог.

Оба уже попивали чай, слегка обжигаясь от кипятка и пережидая, когда он остынет. Пирожные были открыты и аппетитно привлекали к себе внимание.

После некоторой паузы, отец продолжал:

– А я, главное, из метро вышел, думаю, дай чего-нибудь вкусненькое возьму к чаю. Смотрю прямо у метро ларек: торты, пирожные разные. Спрашиваю у продавщицы: «Свежие? Если вчерашние – не возьму!». Она говорит: «Только сегодня привезли». «Ладно, – говорю. – Давайте целую упаковку».

– Так они же фасованные все равно, – удивился Игорь.

– Ну, так я и говорю, фасованную, мол, дайте, – слегка смутившись, ответил Николай Михайлович. – Ну, а сам-то как? – перевел он тему.

– Да как? В аспирантуру вот поступил, не знаю, говорил, или нет?

– Это когда?

– Да по осени зачисление было.

– Ну что ж! Теперь диссертацию что ли писать будешь?

– Ну, разумеется – как иначе?

– А что толку в этих диссертациях, кому они в наше время нужны?

– Диссертации, по-моему, пишут не ко времени, а для себя, для науки, для самореализации, наконец.

– Ладно, помню я все эти слова-то красивые. Жизнь вот только иначе скроена.

– Да жизнь, по-моему, всегда одинакова: чуть легче, чуть тяжелее, – продолжал Игорь. – Работать просто надо.

– Э-э-э, молодежь: что вы про жизнь-то знаете? – отвечал ему отец, неуклюже откусывая большой кусок пирожного, словно торопясь куда-то. – Вы сегодня все больше по кинофильмам изучаете жизнь, – не отжимала вас она пока что.

– Что ж, обязательно, чтобы отжимала что ли? Иначе нельзя?

– Можно и иначе, да только, не нюхав пороху, не знаешь и жизни, – говорил Николай Михайлович, отправляя в рот еще одно пирожное. – Жизнь-то она – штука не простая.

– Хорошо, – усмехнулся Игорь, – так это ты что ли порох-то нюхал?

– Зря смеешься. Мы такое видели, столько всего натерпелись от Советской власти – вам, молодым, не понять.

– Что ж вы там натерпелись такого, что нам и постигнуть-то не дано? – с некоторым нетерпением спросил Игорь.

– А то и было, что ничего не было. То нельзя, это нельзя. С питанием, конечно, всегда было хреново, но хватало. Я с зарплаты мог купить себе все. А если халтурка была – так и подавно.

– Что все то? Портвешок, да сырок плавленый, и еще с бабьем своим заводским?

– Ну, это ты не перегибай.

– Сто тридцать у тебя был оклад, а халтура была крайне редко.

– Какой сто тридцать, – горячился отец, – у меня, как у оформителя высшей категории, сто пятьдесят был оклад.

– Сколько знаю, у оформителей, по-моему, высших категорий нет.

– Ну, не категория, а как там? Пересчеты за выслугу и так далее…

Разговор как-то быстро вспыхнул, но также быстро и угас. Отец и сын продолжали мирно пить чай и уплетать пирожные. Спустя некоторое время отец произнес:

– Напрасно ты так. Я, как тебе хорошо известно, тоже по юности хотел заниматься наукой и тоже думал...

– Так ты же в университете проучился из пяти возможных лет – пятнадцать. Да и те из-под палки бабушки.

– Это она тебе рассказывала?

– А то я придумываю.

– Ну, бабушка у нас мастерица была все вывернуть наизнанку. Верь ей больше! Я был нормальным советским юношей. Учиться пошел не по ее указке. Я вообще, ни под чьим крылом не сидел – в четырнадцать лет уже пошел работать к отцу в цех.

– Понятно, камешек в мой огород. Только я, знаешь, в престижном колледже учился, и работать на завод меня совсем не тянуло. Сейчас либо деньги, либо талант – одно из двух. Я, как известно, взял не первым: не в семье олигархов родился. Да, и одни мы остались с матерью в кризис. Мы так тогда ужались во всем, – тебе за жизнь так не приходилось.

– Конечно, а то я на Луне жил? Я в кризис пахал, как папа Карло.

– Ну, так нам-то что с того: тебя-то тогда и след простыл.

– У меня мать больная на руках была.

– Больной она стала много позже. Тогда ты был свободен, как ветер в поле.

– Так вы же сами же меня выкинули из квартиры, ну, ты допустим, еще был подростком – к тебе вопросов нет, но... – кипятился отец.

– Выкинули, и правильно сделали. Как ты думаешь: удобно жить с человеком, который по полгода нигде не работал, а только сидел дома и книжки читал? Мать работала на трех работах, чтобы нас с сестрой поднять на ноги, а ты все лежал на диване...

– Да что ты об этом знаешь? – раздосадовано спросил отец. – Кому я был нужен тогда как художник, поэт, литератор. Никому. Все, все, все вы тогда отвернулись от меня. Все предали!

– А что ж было в партию вступать в тот момент, когда она почти уж вся развалилась? Разве не видел ты этого?

– Мне тогда заказ один большой пообещали. Без работы в те времена – это творческая смерть. Да и жрать все хотели!

Разговор прервался, молча, они снова набросились на остатки пирожных. Николай Михайлович вспоминал о былом. Конечно, много можно набросать камней в их поколение, но все вокруг было другим, да и сами они были уже другие. Не было прагматизма, расчета, – все просто и понятно: учись, честно работай, обо всем же остальном подумает кто-то другой. На то партия и есть, чтобы думать за всех: наше дело маленькое. Кто ж знал тогда, лет тридцать назад, что так все обернется, – да ведь еще верили, что как раз в эти годы коммунизм наступит. Конечно, не все, сомнения посещали каждого – не идиоты же мы полные. Но рухнул целый мир – вот этого-то никто не мог даже представить себе.

Игорь снова поставил чайник на плиту и заговорил, попадая в резонанс с мыслями отца:

– Я думаю, что именно вы развалили всю страну. Вы сами во всем виноваты. Что ваше комсомольское племя привнесло в этот мир? Подумай сам, не мудрствуя лукаво: бодро начинали в комсомольских отрядах не за идею, а за бабло, но уже вскоре якобы разуверились в идеях светлого будущего. Однако, в то же время, продолжали как бы верить во всю эту чепуху, и как бы и не верить: то есть и нашим и вашим – в зависимости от ситуации. А сейчас вон – купи-продай... только не джинсами-варенками, а нефтью торговать стали. Продали вы Россию за жвачки и кока-колу.

– Это ты строй советский чепухой называешь? Да ты знать не знаешь, как там было. И вербовали и стучали... там не пикнешь и не пукнешь, – возразил Николай Михайлович. – А главное, мы не были такими умниками, как вы сейчас, не до того было, концы с концами бы свести.

– Ну, как же, куда там: стиляги, патлы, битлы, понимаю, – рассмеялся Игорь. – Но вот только цинизм, которым вы нас наделяете сегодня, происхождение свое ведет именно оттуда. Не иметь никакого мировоззрения, а когда надо, хоть какое нацепить, словно пиджак, несмотря на то, что пиджачок-то мал. Просрали вы страну; вы в ней жили, росли, развивались духовно, – значит, вам и отвечать за нее. Кто-то же должен быть в ответе за все, что произошло – ведь гибли люди, значит, были убийцы и преступления. А раз было преступление, где наказание? Ну, хоть одного человека наказали? А раз нет – тогда и преступления вроде как не было…

– Я посмотрю на тебя, на все ваше поколение – таких идейных и правильных – лет через двадцать, – как вы допустили Чечню, Беслан, как мирились с экономическим произволом! Что ты мне ответишь, вернее, не мне, а сыну своему?

– У меня дочь, – холодно ответил Игорь.

– Неважно. Скажешь, что от меня ничего не зависело. Я просто жил: по дискотекам ходил, – наступал отец. – Все поколение колется, колбасится – в общем, жрет напропалую все и всех. Вся и мораль: набивай пузо потуже, пока его не вспороли.

– Не все такие, – вступился Игорь. – Есть и нормальные.

– Вот и я говорю, что не надо обобщать. С себя начинай и собой заканчивай. Мы тоже были все разные. Я подлостей не делал, – мне не стыдно за прошлое. Может быть, поэтому у меня не все в жизни получилось, как задумывалось, оттого, что слишком честный и прямой оказался. Не подличал, не клеветал, ни в чем таком, не марался. Ты свою жизнь проживи достойно, тогда и говори: обвинять каждый может. А Советский Союз, какой бы он ни был, нашему поколению дал много всего и хорошего, мы в нем выросли…

Чай давно остыл, снова был поставлен чайник. Чаинки, несколько раз залитые крутым кипятком, давно разварились и отдали все, что природа вложила в них. Цвет его из темно-бурого стал белым, с едва уловимым желтоватым оттенком. От пирожных остались одни только крошки. Разговор не раз заходил в тупик и переходил на личности, разгорался, затухал, но потом вновь возобновлялся с новой силой. Один нападал на другого, а тот переворачивал оборону в нападение.

По дороге к метро они долго шли молча: каждый боялся нарушить столь затянувшееся молчание, чтобы и без того не обидеть собеседника. Много было сказано разных слов, большинство из которых лучше бы и не произносить. Каждый чувствовал, что сказал лишнее, в то же время, сознавал, что все сказанное не лишнее; каждый хотел давно высказаться. Трудно избавиться от того, что на сердце лежит невысказанным грузом, пока его не выговоришь. И Игорь, и Николай Михайлович про себя, в эти краткие минуты по пути к метро, понимали злую истину человеческого существования: слаб и несовершенен человек, коли не может сдержать свои эмоции и злые мысли – обязательно надо вслух высказаться.

Прощаясь, Николай Михайлович решился сказать:

– Ты уж прости меня, что я, может быть, резко так. Не в том дело, что мы на ножах сцепились с тобой – это нормально, это бывает. Не со зла – все ж таки родные люди.

– Да это меня что-то как-то перекосило не в ту степь – прости и меня, – смущаясь, вторил Игорь.

– Это я все понимаю. Я вот, Игорек, пока шел, все вспоминал прошлое и скажу, что прав ты во многом. Конечно, еще все-таки молодой человек, сгоряча слишком рубишь, но правда есть в словах твоих. Вот это-то и ценно: молодой, а правду видишь. Значит, есть шанс до истины докопаться. Но истина – она ведь не в знании. Я вот тут вспомнил, как ты родился. Маму нашу прихватило как раз в тот момент, когда я в Москву улетал на выставку своих друзей. Беременность вроде как хорошо протекала, – думаю, сгоняю на день буквально: туда и обратно, уважу друзей – ничего не случиться. А оно вон как: только я за порог – и схватки чуть погодя начались. А телефонов тогда мобильных не было – куда звонить-то? Дорогой в поезде как-то места себе не нахожу, словно предчувствие какое: вообще, ты знаешь, я в эти вещи не особенно верю, но не хорошо на душе, и все тут. Пока доехал всю душу измотал: все понять не могу – что такое? А ее уж забрали на скорой и в роддом. Я ж ничего этого не знаю, звоню с вокзала – дома тишина. Разволновался: в магазин пошла – так вроде не должна, все есть дома. Спросить некого, но чувствую, что началось, вот не знаю наверняка: ведь доктор еще недели две пророчил, а чувствую, что что-то все-таки не так. Беру билет обратно и чуть не тем же поездом – домой. Еду и думаю: вот приеду, а она к соседке вышла за солью – вот потеха будет! Возвращаюсь – и точно: дома никого, ни жены, ни записки. Сажусь на телефон, разыскиваю дежурный роддом, – а время уж ночь кромешная, зима, градусов двадцать за окном. Ужас, – чувствую, что свершается нечто ко мне имеющее отношение, но не знаю где и как. Насилу разыскал, хватаю такси – лечу в роддом. Всю ночь до утра просидел в холле, пока она рожала.

Николай Михайлович замолчал и задумался.

– Спустя несколько дней, забрал я вас домой, машина едет, а у меня на руках ты – маленький такой, совсем крохотный. Я держу тебя, закутанного в десять тряпок, только малюсенькое такое личико выглядывает, как у куколки. Всматриваюсь в тебя и глазам поверить не могу: осознанное лицо взрослого человек, глазки приоткрыл – и чудо: человека вижу. Маленького такого, но уже человека: вижу тебя таким, каким бы ты стал в будущем. Не кукла ведь, и не совсем понимаю, что на руках у меня – но человек, живая душа! Руки у меня затекли оттого, что боюсь тебя крепко к себе прижать, чтоб не раздавить, – все затекло. А я все смотрю и глаз отвести не могу. По щекам слезы так и текут, так и текут! Тут бы радоваться, а слезы лью! Мне такое чудо сам Бог дал – живую душу, мне, который и себя-то еще толком не нашел в жизни. Да какой я художник после того, что перед собой вижу – ведь до чего ж красив и совершенен младенец! Как бы ни пыжился, ничего подобного никогда не смогу создать. Ведь не я создал, но через меня ты в мир пришел. И такую я гордость в тот миг испытал, что, пожалуй, другого такого момента и не было больше в жизни. Словно к тайне прикоснулся, только тайна не на небесах где-то, а вот тут, на руках у меня сопит себе спокойненько. Ведь чудо и есть чудо!

Глаза Николая Михайловича увлажнились, и он крепко обнял сына. Игорь, застигнутый врасплох, растерянно прижимал к плечам своего престарелого отца, которому он только что наговорил кучу гадостей, и чувство стыда и невыразимой благодарности нахлынуло на него.

Проходящие мимо прохожие озирались на двух людей, молодого и старого, которые словно застыли, обнимаясь друг с другом, и плакали. Каждый думал про себя о чем-то своем.

Дата добавления: 2015-07-26