Февраля

Виталий Анатольевич чувствовал, что умирает.

И когда его коллега по работе позвонила уже в двенадцатом часу ночи, чтобы поздравить с 23 февраля, он с удивлением для себя вдруг вспомнил, что сегодня, оказывается, праздник. Он сказал, что чувствует себя неважно – здоровье совсем расшаталось, и, вроде бы, так получается, что ему теперь конец.

Сказав это, он не почувствовал в душе ни жалости к себе, ни ужаса перед неизбежным. Ведь он говорил о себе так, как будто речь шла вовсе не о нем: тело его захворало – и оно умирает, а ему самому еще жить и жить.

Странно как-то было осознавать, что умираешь, свыкнуться с мыслью, что тебя больше нет. Вот лежит на диване большой и грузный человек, кандидат психологических наук – Виталий Анатольевич, уважаемый и серьезный ученый, а с другой стороны посмотришь: его уже как бы и нет больше.

Странно! Вот так с 23 февраля сегодня, а он и забыл об этом со своим недомоганием. И никто не позвонил, по обыкновению.

А вышло так – он заболел: не то грипп, не то общее недомогание. В институте, где преподавал психологию, пришлось взять несколько дней отгула за свой счет.

Недомогание сказывалось как-то исподтишка: то в жар бросит, то голова закружится, а то вдруг нахлынет такая слабость, что не пошевелить ни рукой, ни ногой. Ходить становилось все тяжелее. В принципе уже много лет он страдал одышкой из-за излишне большого веса, но худеть все как-то не получалось, да и не хотелось ломать сложившийся уклад жизни – невозможно отказать себе в пиве, в горячих бутербродах, картошке с мясом... Теперь же двигаться стало не просто трудно, но порой даже и вовсе невозможно. Больше хотелось лежать, тем более что и сердце неприятно постанывало в груди, словно бы торопилось выпрыгнуть за пределы грудной клетки.

Несколько раз измерял он температуру – градусник показал что-то в районе тридцати семи. Врача, разумеется, не вызывал. Подумал, что отлежится.

Дойдя до кухни, обнаружил, что провод у телефона снова перегнулся, и зуммера в трубке не было. Вот почему никто не мог дозвониться!

Но как же тогда коллега его все-таки дозвонилась?!

Странный сегодня день, думалось ему. Он посмотрел в окно. За окнами спального района высились новые многоэтажные дома, которые окончательно скрыли лесопарк. А раньше, бывало, выглянешь в окно, встретишься взглядом с природой – и от сердца отходит все накопившееся за день, за год, за жизнь... А теперь куда ни вглядывайся – только новомодные помойки и эти высотные столбы для комфортного жилья!

На дворе конец февраля, еще чуть-чуть – и наступит еще одна весна. Для него она должна была стать 63-й.

Если окинуть взором все весны – по памяти их было крайне немного, а по годам внушительная получалась цифра. Воспоминаний осталось совсем немного, а ведь сколько всего пережито!

Вот весна его детства – ленинградские послевоенные дворы. Длиннющие извилистые коммуналки, примусы, тазы, чугунные утюги, тесно развешанные на стенах. Он – маленький – крутит педали трехколесного велосипеда. Шум, суета, иногда и жуткие потасовки на общественной кухне, однако и радость, и веселье, и одна на всех тарелка радио, которая почиталась за реликвию.

Отец вернулся с фронта, а они с матерью из эвакуации. Он дает ему поиграть настоящий пистолет. На улице весна, правда, уже поздняя, уже год как победили наши войска фашистов. И такая радость разливается повсюду: кажется, что в эту минуту весь мир радуется вместе с тобой. Столько веры и надежды в душе, что ему – ребенку, – хочется визжать по-щенячьи от восторга. И какая теперь жизнь-то начнется?!

Но вот и поступление в ЛГУ на психологический факультет. Трудные и полуголодные годы, однако, желание постигать все новое сглаживает острые углы. Жизнь мчится как паровоз – вперед – на энергии молодости и веры. И почему-то думается, что все институтские годы прошли весной – такая одна сплошная весна! Наверное, потому, что летние сессии были всегда самыми сложными. Да и потом: застольные разговоры до утра, споры, влюбленности, расставания... И опять, как назло, развели мосты!

И снова весна. Он смотрит во двор, через решетку диспансера. Накануне защиты кандидатской диссертации у него обнаружился психический недуг. Как у Ивана Карамазова. С чертом, конечно, не разговаривал, но и без него хватило лиха! Тут сказалось все: и перегрузки на кафедре, и развод, и больной сын. Психика просто защищалась таким образом.

Умер отец, а следом мать. Жили дружно и умерли почти одновременно. Как-то незаметно, стремительно; и все сразу опустело. Наступил длинный, одинокий вечер жизни. А казалось, вот только вчера праздновали юбилей их совместной жизни...

И с тех пор он один. Стали предательски уходить друзья. Не прощаясь, так и не договорив, не доспорив. Когда он поздравлял того или другого, то старался находить для них только самые теплые и пронзительные слова, понимая, что других может уже не доведется сказать, ибо смерть не дремлет.

Несколько раз ему удалось слетать в Турцию и Египет. Правда, пришлось взять дополнительную нагрузку на кафедре в качестве отработки за предоставленный отдых. Но поездки того стоили. Он понял, что мир вовсе не замкнут ни на нем, ни на кругу его друзей, ни на работе, которой он посвятил всю жизнь, ни на его многострадальной Родине, за которую была выпита не одна цистерна водки. И сколько пустых, ненужных разговоров было проговорено на шестиметровых кухнях, выпито и выкурено, сколько струн разбитых гитар порвано, а вместе с ними и сердец, и судеб!

А жизнь вокруг наступила совсем иная. Совсем не та, о которой мечталось в юности. И выросло не то, что засевали: и это опять казалось причудливым и странным!

Жизнь вроде бы прожита: глубокие морщины остались на память об исхоженных дорогах, и путь давно жирно обозначен щербатыми ступенями на кардиограмме. Но что-то все равно непонятно, осталась неосязаемая недосказанность – жизнь пролетела не просто стремительно, она вся умещается в один день.

Любовь не получилась: как говорится, не сошлись характерами, но не все так просто. Она и сейчас еще в полном здравии – дай Бог здоровья, но видеть ее почему-то не хочется. А ведь как мечтал о любви! Боготворил Женщину! Пережил не один «блоковский» период. Что говорить: и любовь, и влюбленности были – но главного чего-то в жизни с другим не свершилось. И не его в том вина – он старался, он отдавал все силы. Что-то неуловимое и самое, как оказалось, важное – проскользнуло между пальцев. Женщина в его жизни постоянно присутствовала рядом, но никогда линия их жизни не пересекалась: они были рядом, но не вместе.

В какие-то моменты, он вспоминал, что почти мог нащупать эту тоненькую ниточку бытия с другим, почти сумел ухватить ее всей ладошкой и крепко сжать, но то работа, то нехватка времени, то семья, наконец. В роковые минуты он всегда выпускал ее из рук, и она бесшумно улетучивалась, оставляя только дымку очарования и нежности.

Сколько было надежд с рождением сына! Виталий Анатольевич буквально воскрес заново. Первые годы все стало постепенно налаживаться, а потом снова разладилось. Докторская застопорилась, у сына обнаружили заболевание крови. Да и вырос он совсем не тот, о котором мечтали.

Все получилось совсем не так, как планировалось. Жизнь, во многом, свершилась по какому-то своему сценарию.

Может быть, не стоило и планировать?! Может напрасно он городил столько планов, в то время как стоило просто жить, ни о чем не задумываясь? Но, с другой стороны – как это? – просто жить: ведь не кошки же мы, в конце концов?!

Он всегда жил так, как нужно, как должно, как у людей.

А теперь вот понимает, что и людей-то тех, кто его может понять, и не осталось рядом вовсе.

Ему захотелось позвонить сыну. И хотя сейчас, возможно, было не самое подходящее время, – поздно, да и вчера только созванивались - все же ему остро захотелось позвонить именно сейчас и сказать что-то самое главное, очень важное и значительное. Что именно, Виталий Анатольевич еще не знал. Все вроде бы сказано уже. Слова, слова, слова...

Просто так позвонить и услышать голос сына!

Но тут же он поймал себя на мысли, что, скорее всего, это-то как раз будет неудобно. Сын и сам сейчас в таких болячках – ему бы его заботы!

Заварив чаю покрепче, Виталий Анатольевич сел поудобнее на кухне, но понял, что пить совсем не хочется. Ладно, подумал он, выпью, когда остынет.

Он автоматически набрал номер телефона сына: послышались короткие частые гудки. Значит, дома, но с кем-то разговаривает. Значит, все в порядке.

Виталий Анатольевич поднялся и пошел лечь на кровать.

«И что я могу сказать ему: что люблю его – так это он знает. Говорить, что плохо мне – только расстраивать его на ночь глядя! Зачем? Пусть спит спокойно!

Как-то по-философски это все у меня происходит – совсем не боюсь смерти: есть она, нет ее – мне все равно, – думалось ему. – Дружище Эпикур все-таки чертовски прав! Лежу себе, размышляю, так и всю почти жизнь, наверное, пролежал бы вот так. Была жизнь, и нет ее – вся вышла. А в мире все останется, как и прежде, но уже без меня».

Лежа на кровати, он закрыл глаза. Неприятно свистел ветер в трубе, словно бездомный пес выл от одиночества. Вот так же свистел он и шестьдесят два года тому назад, в канун войны, когда родился Виталлий Анатольевич. Земля стонала и дрожала, сотрясаемая разрывами снарядов, а он тихо себе сопел в кроватке и мечтал, наверное, о той жизни, когда все люди на земле однажды будут жить в радости, понимании и любви.

Чай на кухне остывал...

ДЯДЯ ВОВА И БАСЁ (АЛЫЙ ПЕРЕЦ)

Стоял роскошный августовский день. Было тепло, хотя что-то неуловимое уже висело в воздухе, свидетельствовавшее о начале заката лета. Казалось, будто яркость зеленого цвета настолько плотно заполонила все вокруг в природе, что вот-вот взорвется.

Признаки осени уже обозначились: в налитых яблоках, своей тяжестью прогибающих великовозрастную яблоню-кормилицу; в чуть пожухших картофельных кустах; распухших и потрескавшихся стручках гороха; в склоненной траве, разморенной полуденным солнцем.

На шести сотках, выделенных коммунистами, за сто километров от города, дядя Вова сумел построить рай, как он его себе представлял в своем воображении. Двадцать лет назад, когда он приехал сюда с друзьями обмывать собственный законный клочок земли, здесь был непролазный лес. Каждые выходные они приезжали сюда, захватив с собой горячительные напитки, чтобы корчевать вековые ели.

Сколько было вложено труда…

Садоводство разрослось и благоухало ухоженностью. Его участок был самым лучшим. Судите сами: проявив рационализаторский талант, дядя Вова умудрился построить маленькую времянку, трехэтажный домик и довольно большую баню с верандой. Но все эти постройки не выглядели громоздко, а располагались по пространству гармонично и продуманно. Всюду были высажены яблони и груши, кусты малины, смородины и крыжовника. Тропинки по участку были выложены крупными керамическими плитками. Не было сантиметра, которого бы не коснулась хозяйственная рука дяди Вовы. И все цвело и дарило радость! Шесть соток земли он мысленно разделил на несколько частей и, год за годом, прорабатывал их сантиметр за сантиметром.

На пятидесятилетие друзья подарили дяде Вове томик японских трехстиший классика восточной поэзии – Мацуо Басё. Дядя Вова не читал без особой надобности книг. Когда речь шла о профессиональной литературе – тут слов нет: он читал все, столько, сколько нужно. Будучи мастером фрезерных станков, о своей специальности он знал практически все, в остальные же области знания не лез. Разве что, если его девятка оказывалась в ремонте, тогда он был вынужден ездить на электричке, и в течение этих двух с половиной часов от скуки читал детективы.

Но книжка была столь красиво оформлена, с картинками из средневековой японской живописи гохуа, что сразу его прельстила. Он решил, что обязательно прочтет ее когда-нибудь, когда будет время.

А времени все не было. Летом он запланировал менять старый шифер на крыше основного своего строения – трехэтажного дома. Фундамент он честь по чести, в свое время, залил основательно – три машины бетона ушло, как одна капля. Спасибо тестю – он работал на бетонном заводе – подогнал тогда в лучшем виде. Первый этаж был из кирпича, дальше все в дереве. Изнутри также все обшил вагонкой и стилизовал под деревянное зодчество. Получилось очень хорошо, и вечерами дядя Вова сиживал на веранде времянки, курил и до наступления сумерек с гордостью всматривался в свое детище. Дом он считал своим третьим ребенком, и, к слову сказать, самым любимым.

Сын служил в армии, дочка поступила в институт, ушла из дома и жила где-то в общежитии. А они с женой Прасковьей жили на два дома – в городе и на участке. С апреля и до заморозков старались они большую часть времени проводить на даче.

И вот, наконец, наступила весна, однако дядя Вова стал вдруг жаловаться на боль в желудке. Еще зимой он как-то резко похудел и стал кушать меньше обычного. Раньше он был большим охотником до выпивки и закуски, теперь же стал ограничивать себя, практически перестал пить. Начал жаловаться на тяжесть в подложечной области. Всю жизнь курил, но в последние несколько лет резко бросил, опасаясь рака легких. Потому каждый год, делая флюорографию в рамках производственной диспансеризации, подробно расспрашивал доктора, нет ли там чего. В ответ он всегда получал лаконичный вердикт: легкие чистые.

Желудок же стал беспокоить все чаще. Иногда ночами он долго ворочался и страдал от тупой боли в животе. Обеспокоившись самочувствием мужа, Прасковья уговаривала его пойти к врачу. Он же тянул и считал все это бабьей блажью. Он и раньше замечал, что нечто подобное время от времени проявлялось в его организме, а потом стихало.

«Все пройдет», – успокаивал он себя.

Но боль не только не проходила, но усиливалась, все больше беспокоя его обладателя. Наконец, сделалась совсем нестерпимой. Тогда он сходил в поликлинику и вскоре стал там частым гостем. Врачи назначали какие-то бесконечные анализы, которые, как он понял, были плохие. Требовались подтверждения и снова дополнительное, уточняющее и подтверждающее обследование.

Вскоре выяснилось, что у него рак желудка. Врач показал ему на мониторе пищеварительный орган, на верхней стенке которого виднелось темное пятно, размером с маленький детский кулачок.

Дяде Вове он почему-то напоминал правильной формы красный перец, который он любил выращивать у себя в парнике.

Первое, что он спросил, был вопрос о том, какого именно цвета может быть это, как говорил доктор, новообразование. Врач слегка удивился такому вопросу, но, вспомнив старое латинское изречение «ничему не удивляйся», сказал, что оно – новообразование – должно быть малинового, рубинового, возможно, алого цвета.

– Рассосётся что ль само, или надо таблетки пить? – спросил дядя Вова.

– Едва ли! Опухоль неоперабельная, да и поздновато спохватились: метастазы везде. Можно, конечно, назначить лучевую терапию. Впрочем, я не думаю, что поможет. А симптоматические препараты я вам назначу.

– Так что делать? – снова спросил он.

– Ничего, можете идти. Живите пока и радуйтесь каждому дню. Вашей супруге я расскажу обо всех деталях, – ответил доктор.

Прасковья долго плакала, а дядя Вова оптимистично утешал ее, что, мол, придумают там всякое: понятное дело – врачи – всем жить надо, вот и выдумают разные заболевания. Раньше, вон, жили себе люди и без всяких анализов – и дольше нашего прожили. И мы проживем не меньше. Все, мол, рассосётся, не надо из мухи делать шмеля.

От препаратов стало значительно легче. Было решено, что в это лето он не будет ничем заниматься, а только сидеть под березой, которую сам же высадил когда-то. Пить и курить ему было строжайше запрещено, но он часто, в тайне ото всех, нарушал этот запрет.

Дядя Вова понимал, что дело его безнадежно – он умирает, но все ж таки до самого конца не верил упрямым фактам. Ему казалось, что все еще можно поправить, нужно только немного отлежаться в покое, отоспаться, отдохнуть – и все само пройдет. Его раздражало изменившееся отношение к нему окружающих. Дочка теперь почти всегда была рядом, все вели себя приторно внимательно, стараясь угодить любым его прихотям. Первое время он всех одергивал, стараясь бороться с таким отношением к себе, как к больному, а потом смирился и перестал замечать.

Смирился он и с тем, что к августу с трудом стал передвигаться, и теперь каждое утро его выносил на руках сын, бережно укутывая в шерстяное одеяло.

Эти последние месяцы стали для него временем долгожданного отдыха. Он как бы заново открывал для себя жизнь. Оказывается, что она прекрасна! Если встать рано утром, еще засветло, и смотреть в окошко, то можно увидеть, как просыпается природа: даже лениво, и в то же время в ней есть закономерный порядок, повторяющийся изо дня в день. К моменту восхода солнца уже все суетится и подает голос. Кажется, что каждая травинка издает характерный писк радости. Природа просто радуется жизни: и что день снова наступил, и что солнце снова взошло, и что лето – тепло и ясно. Раньше он не замечал всего этого. Жизнь его складывалась сама, подчиненная распорядку производства и хлопот по дому и даче. Он почти никогда не чувствовал, что живет в природном мире, в котором есть свой отдельный испокон веков заведенный канон и благолепие.

Как он сейчас понимал, большая часть его жизни прошла в полубессознательном состоянии. Он что-то делал – необходимое и важное: ходил на работу, растил детей, выбивал квартиру, строил дом, всегда был чем-то занят, а в это самое время рядом с ним была совсем непознанная им жизнь. Были рассветы, закаты; сотни тысяч раз оживала и умирала природа, миллионы букашек, жуков, бабочек жили ровно одно лето, а потом исчезали бесследно. Он жил среди них, но не замечал ни их самих, ни краткости их жизни. Он все время двигался куда-то вперед, точно не зная конечной цели: всю жизнь что-то строил, надстраивал и перестраивал. Поднимая рюмку водки с друзьями, он всегда говорил тост за здоровье, а следующий, непременно – за все лучшее, что нас ждет впереди! И никогда толком не задумывался над тем, как абсурдно вливать спирт в живое нутро, памятуя о здоровье; как глупо было пить за то лучшее, которое совсем не обязательно должно быть впереди.

И вот это так часто поминаемое будущее наступило. Другого у него больше не будет. Горечи от осознания этого факта он не чувствовал, напротив, была даже какая-то радость освобождения от гнета обыденности, повседневности.

Теперь, умирая под березой, вслушиваясь в каждые шорохи, запахи и звуки, он заново учился жить. Словно бы ускоренно проживал ту часть жизни, которая, казалось, всегда была рядом, но которую он пропустил мимо.

Взяв подаренный томик Басё, он стал читать все подряд, не задумываясь ни о чем, кроме прочитанного, и, к удивлению своему, стал понимать написанное. То, что ранее казалось абракадаброй, какой-то китайской грамотой, теперь неожиданно зазвучало своей собственной мелодией. Он и не знал, что может быть такое!

Он читал про букашек, про шелест травы, про полуденное солнце среди раскаленного лета – про все то, что окружало его последние дни, но сейчас все это было как-то особенно про него. Глубинная мудрость веков, казалось, сложилась будто бы специально для его персоны.

И как мог знать этот давным-давно живший Басё, что спустя столько столетий будет жить некий дядя Вова, который перечувствует все сказанное заново – и вся жизнь его уложится в эти короткие строчки, малопонятные несведущему человеку.

Вот только, что он и сам был этим несведущим человеком, а теперь вдруг понял, о чем все это, для чего и для кого написаны эти японские хокку.

Дядя Вова читал их запоем, и, дойдя до конца, принимался читать сначала. И каждый раз перечитывал, как в первый. Его поражало удивительное сходство текста с его собственной судьбой. Вот, к примеру:

По горной тропинке иду.

Вдруг стало мне отчего-то легко.

Фиалки в густой траве.

Как лаконично, а ведь в этом хокку – все его детство. Почти все, что осталось от него в стремительно изменяющей ему памяти. Он вспоминал, как босоногим мальчишкой в пятидесятые хрущевские годы бежал через луг. Бежал очень быстро, так как отец ждал его косить. В деревне послевоенная жизнь была не сахар. Слава Богу, что отец вернулся с фронта! Ведь в их семье было восемь детей! Он боялся опоздать, ибо и в мыслях своих не допускал, что отцу можно прекословить. И вот он бежит через зеленый луг: жарко, пот бежит ручейками по спине, во рту пересохло, а он счастлив: оттого что небо такое синее, что родители у него живы, что жизнь только начинается, – и многое еще впереди. В густой траве – не фиалки. Нет. Ромашки: такие белые-белые, пушистые, а в сердцевине – желтый глаз, который видит тебя насквозь.

А вот еще:

Вконец отощавший кот

Одну ячменную кашу ест…

А еще и любовь!

Именно так и можно сказать про его юность. Приехал в город, поступил на курсы, жил в общежитии. Стипендия грошовая, едва хватает. Не только ячмень, а и перловкой, манкой, просом – не гнушались: не до жиру, как говорится. Но что вспоминается? – любовь, конечно. Ходили на танцы, ухаживали за девушками, провожали, у дома ее до рассвета сиживать приходилось. И сколько романтики, сколько чувства! Только раз один и было такое за всю-то жизнь. Тогда думал, что все еще не раз повторится – ан, нет, все прошло…

Особенно же его поразило следующее хокку:

Ты, как прежде, зеленым

Мог бы остаться… Но нет! Пришла

Пора твоя, алый перец.

«Алый перец – так ведь это ж опухоль моя в желудке, – сразу догадался дядя Вова. – И как мог знать этот Басё про опухоль-то мою, ведь когда жил на свете? – удивленно рассказывал он своей Прасковье».

Та же только горько утирала слезы платочком, а соседям говорила: «Тошно моему-то. Кончается, должно быть. Головой совсем того стал. Все про перцы какие-то сказывает. Страх-то какой!».

«И надо же – вырастет такой перец в желудке, а ты и знать не знаешь про него. Живешь по своему порядку, а он по своему. А потом вдруг раз – и его пора настает, а твоей жизни хороняжней – конец. И ведь и про то, оказывается, все известно давно-давно до тебя», – не унимался про себя дядя Вова.

Он уже с трудом дышал, а все не мог надышаться ароматным воздухом налитых яблок. Груши тоже поспевали, но еще не дали характерного терпкого запаха. Жаль, что уж не дождется он груш! – а ведь их любил особенно! Рядом с ним прыгал назойливый воробушек. Еще в мае ветром сдуло с березы скворечник, некогда прибитый дядей Вовой специально для птичек. Он любил, когда они резво чирикали про свое. Теперь воробьи не находили себе места: жить без дома было им непривычно. Каждый день они собирались небольшими группками возле своего благодетеля, суетились и щебетали, словно старушки в ЖЭКе – как будто что-то требовали от него: «Дай, мол, квартиру. Требуем ремонта!». Наглые, что говорить!

Его веселил их требовательный щебет вокруг старого, разбитого скворечника, и он от души смеялся над ними.

Вот так и мы – люди – все суетимся, балагурим, не о том думаем. А ведь что останется после нас?

Погостила и ушла

Светлая луна… Остался

Стол о четырех углах.

Дата добавления: 2015-07-26