ОТ ЛЮБВИ

Что-то защемило в сердце.

Как будто кто-то очень сильный и равнодушный к человеческой боли, своими огромными ручищами сжал маленькое и ранимое сердце.

Он упал в грязную заснеженную жижу.

Накануне выпал снег с палец толщиной. Смешавшись с грязью дорог, выхлопными газами и машинным маслом, он стал серым с прожилками былого белого. Соль, разбросанная по дорогам, обагрила его коричневым. К вечеру снег чуть подтаял, как тает кусочек сахара в остывшем чае: горкой не растворяющегося, хрустящего, темного.

Он упал лицом вниз, кожей ощутив леденящую сырость питерской зимы. Ему стало трудно дышать, и он широко открывал рот, словно рыба, выброшенная на берег жестокой стихией. От этого рот заполнялся мокрым, вонючим снегом. Пытаясь сплевывать, он снова невольно заглатывал его при следующем вдохе. Он хотел дышать полной грудью, но взамен рот его еще больше наполнялся отвратительной хрустящей снежной кашей.

Только бы один вдох свежего воздуха, один глоточек!

Сознание его помутилось, и он провалился куда-то сквозь снег, зиму, город.

Всего только несколько минут назад он вышел из Интернет-кафе, где снова увидел ее. Он был почти уверен, что сегодня не ее смена, и они не встретятся. Но сменщица заболела, и за нее вышла она: администратор сети – Анжела.

Третий месяц подряд она будоражила его воображение, лишив сна и покоя. Абрис ее тела, словно зажженная спичка, осветил огнем его мрачный внутренний мир. Пламя эротического огня жгло все его изнутри, выжигая остатки равновесия. Ей только двадцать три против его пятидесяти четырех. Сейчас, конечно, можно все – нет преград в возрасте. Но он точно знал про себя, что он не герой ее романа. Она встречалась с каким-то прыщавым сверстником. Несколько раз он пытался подкатить к ней, но напрасно: холод и сдержанность царили в ее глазах в те минуты.

Украдкой он следил за ней, ловко прячась за экран монитора. Все последнее время ходил в кафе только ради того, чтобы мельком увидеть ее.

Ему нравилась ее красота гадкого утенка. Холеная и ухоженная, она обладала тою резкой подростковой очерченностью линий тела, которым хотелось обладать. Было что-то в ее облике, что манило к себе, какая-то соблазнительная прелестность. Чарующая червоточинка порока, легкий налет скрытой дерзости, – ему хотелось обязательно проучить, наказать ее за что-то. В его воспаленном воображении проносились картинки фривольного содержания, которые доставляли радость, слегка отяжеленную еще каким-то смутным чувством.

Умом он понимал, что она не его женщина, но что-то зацепило, возможно, липкая манкость слегка оштукатуренного молодого тела. Его, конечно, манила молодость и свежесть. Он всячески цеплялся за уносящуюся прочь память о днях былых.

Это началось где-то сразу после его пятидесятилетия. Что-то переломилось внутри его организма: он вдруг ясно осознал, что уже совсем не тот человек, который весело танцевал джаз с друзьями и на спор мог раздавить пол литра без закуски, а потом снова зажигать Эллингтона, как ни в чем не бывало. Сейчас он преподаватель в университете, пытается получить PhD в Массачусетском университете. Не оставляет надежды поработать после защиты в США, ибо этой жизнью он сыт по горло.

В то же время вот так запросто расстаться с тем, что долгие годы составляло смысл его существования, он не мог. Друзья, многочисленные романы, музыка, выпивка, бессонные ночи, десятилетняя защита диссертации, работа в скромном ничего-не-обещающем-НИИ все это осталось позади, как и страна, в которой все это было. Время слишком круто повернулось, многих оставив «за бортом».

Когда стали по одному, незаметно уходить друзья, особенно остро проявилось то, что ранее было неведомо. Трудно даже описать, что это? Может быть тоска. Тоска по чему-то такому, что, казалось, вот только что было у тебя в руках. Остались прежние квартиры, на которых бузила тогдашняя молодежь, пыльные рояли, по клавишам которых колошматили модный рок юные проворные пальцы; еще живы старушки-матери тех сыновей, которые щедро разбрасывали молодость и задор. А нас – как единое целое поколение – больше нет.

Пришли молодые и ушлые люди, слишком прагматичные, слишком циничные, чтобы оценить то малое, что составляло сущность всей жизни. Они могут только подхихикнуть над тем, что ему дорого, над чем ему самому хотелось плакать от умиления.

Они по молодости тоже думали и о карьере, и о деньгах, о благополучии, но все равно не так. Все это составляло побочный бонус жизни, но не затрагивало ее суть. А суть была в общении, в щенячьей радости жизни. Так мало было доступно в те советские годы, что любая вещь, книга, пластинка, как глоток свежего воздуха, казалась подарком судьбы. Они не строили жизнь наперед, но жили днем сегодняшним. Да, много было беспорядочного, но ведь слишком много тогда было порядка, многих, слишком многих призывали исключительно к порядку.

Сейчас все иное: порядок исчез вовсе, на его месте из глубин хаоса нарождался какой-то новый, непонятный и непонятый.

Этот новый мир, с новыми людьми оставался для него закрытым. Как не пытался он пробиться в него, в какие бы оконца не стучался, в ответ он получал ледяную непроницаемую мглу. Ему очень хотелось найти контакт с современностью, но контакт этот в глубине души не был желаем.

Не будучи не разу женатым, в последнее время все навевало ему идею брака. Вроде бы пора уже, но так мало еще сделано. Вполне ли готов он к серьезным отношениям? Но если длить холостяцкие годы, не уйдет ли время безвозвратно, как уходят, не прощаясь, его друзья и коллеги?

В последние несколько лет он перестал ходить на похороны своих лучших друзей. Все они уходили тихо и безропотно, словно бы стремясь молчаливо оправдать среднестатистические цифры слишком короткой жизни мужчин в России. Ему звонили и сообщали, что такой-то скончался, – и он обещал. А потом не приходил в назначенный час поминок, ссылаясь на занятость и командировки. И делал так, потому что не хотел прощаться с теми, с кем тесно была связана его непутевая жизнь. Если прощаться всерьез, тогда и самому надо уходить следом, ибо все лучшее с ними уже произошло, как ни крути, как не надейся на лучшее. Паршивый «Агдам» или «777», заиндевелый сырок «Дружба», холодный октябрьский парк, разбитые скамейки и задушевная пронзительная беседа за жизнь, в которой было все…

Они уходят, а ты остаешься. Но так происходит только тогда, когда ты сам их провожаешь в последний путь. Он же нашел для себя замечательный выход из трудного положения – он перестал прощаться. А стал жить так, как будто те, кто ушли, перестали звонить, куда-то надолго уехали, но забыли предупредить. Так часто делал и он: несколько раз уезжал в Америку на стажировки и никому об этом не говорил, чтобы не вызывать разных кривотолков и зависти на фоне нищеты и опустошенности судорожно кончавшейся советской эпохи. Они оставались живыми в его памяти. Так он продлевал свои дни, веря, конечно, в лучшее…

Она не любит его, и самое главное, вряд ли когда-нибудь сможет полюбить. Они разные, как солнце и луна, только вот непонятно: кто из них солнце. Он – усталый и растерянный на крутых поворотах новейшей истории, она – сытая и безразличная. Скорее всего, приезжая из какой-нибудь псковщины, большую часть своей жизни ходила на ведра и рубила хряпу свиньям, а теперь научилась пудрить носик и пользоваться айфоном. Наверное, считает себя настоящей леди: выучила пару английских и французских выражений (он несколько раз слышал, как она пыталась на корявом английском что-то сказать пожилому американцу). Но сколько учтивости и ожидания во взоре; скорее всего, спит и видит выйти замуж за иностранца, чтобы никогда больше не возвращаться в свою забытую богом псковскую хибару в толще заснеженной России. Все они рвутся заграницу зачем-то.

А ему хотелось бы остаться здесь. Тут, в этом самом городе, только тридцатилетней давности, когда была любовь, друзья на спор ходили по крышам, выпивая по-гусарски бутылку. И родители были еще живы…

Еще вчера его сознание было переполнено ею, а сегодня все расплывается в непрозрачной дымке.

Пошел мягкий пушистый снежок, нежно укутывая остывающее тело. В столь поздний час на улицах было пусто. Люди, укрывшись от мороза в своих квартирках, досматривали короткие сны после слишком длинных, непрекращающихся сериалов жизни.

Видел свой последний сон и он: в нем, распустив алые паруса, роскошный фрегат, смело рассекая волны, уверенно двигался в сторону горизонта, за которым его ждало счастье и любовь.

Неподалеку от мужчины на шпиле Адмиралтейства в туман уплывал кораблик.

СПАТЬ ХОЧЕТСЯ (ЧЕХОВСКИЙ СЮЖЕТ)

Анжела практически не спала всю неделю.

И если б только эту неделю. Весь месяц выдался наотмашь: какие-то срочные дела, вечные проблемы. А тут еще пришла очередная пора платить за учебу. Но вот только из каких денег?

Прошлую сессию она с треском провалила – теперь пришлось переводиться на платный: не вылетать же из института – всего-то один год до выпуска!

Родители пообещали помочь, но где им уж знать столичные расценки. Сидят в своем Оренбурге, как на цепи, и знать не знают, чем живет молодежь, какие у нее проблемы.

А проблемы у Анжелы были все те же, что и четыре года назад, когда она приехала покорять Москву – жилье, институт, деньги, соблазны.

Хотелось получить все и сразу, но получилось пока что только с поступлением. Ей повезло – экономический факультет выбрал именно ее, непонятно за какие достоинства. Она полагала, что просто она очень умная, но, по всей вероятности, приглянулась молодому экзаменатору, который сжалился над ней из любви к красоте.

Анжела и вправду была девочкой красивой – была в ней та стать, о которой с гордостью говорят про русских красавиц. Такая и коня на скаку остановит, и в избу – там и прочее.

Она и сама это все про себя знала, однако ж не часто срывала дивиденды с этого своего пока что единственного капитала. В институте почти все молодые люди для нее делились на две группы: инфантильные маменькины сыночки, этакие худосочные очкарики, и раскаченные тупорылые дебилы, которые при любой возможности норовят ущипнуть за задницу. Только одного и надо от девиц! И с теми и с другими Анжела поддерживала ровные отношения, не переходя грани панибратства.

Она хорошо усвоила один урок для приезжих: хочешь выжить и остаться здесь – греби всеми ластами. Это значило, что надо не тусить, но учиться, и так, чтобы тебя не вышвырнули. Поэтому она тщательно старалась учиться на «хорошо» и «отлично», хотя столь же отлично поняла к третьему курсу, что ни чего не понимает в этой гребаной экономике. Уж лучше бы она тогда не поступила вовсе: глядишь, смогла бы еще стать актрисой. С детства мечтала стать актрисой.

Хотя теперь уж поздно метаться!

Однако на третьем курсе не выдержала строго режима – пошла по наклонной. Сперва исчезла соседка, прихватив ее демисезонное пальто. Три года они вместе делили одну комнату в квартире, которую снимали пополам, чтобы не так дорого выходило. Соседка была из Ашхабада, где-то тоже училась – Анжела за три года так ни разу и не поинтересовалась где именно. А тут вдруг возвращается она однажды домой, а там – ни подружки, ни вещей, ни пальто.

А главное, что в этот месяц придется платить за квартиру в двойном размере: за себя и за нее. Нужно было искать новую соседку, и искать самой кого-нибудь из знакомых, а то подселят еще непонятно кого. А здесь она привыкла, ее все устраивало.

Потом еще номер – этот Дима – такое трепло редкостное!

Впервые в жизни она поверила существу противоположного пола: думала, что все будет по-серьезному. Как же! А в среду она видела его с Наташкой из параллельного потока. Ему совершенно все равно с кем встречаться.

Конечно, если пахать так, как она – с утра до вечера – лицо теряет свой симпатичный мордоворот. А кто же сегодня будет ждать, вникать в ее жизненную ситуацию? Чуть что против шерстки – так сразу до свиданья.

Да, в последний год она сдала все свои позиции – учиться стала плохо, наработала кучу долгов, сессия плакала.

Хотелось все успевать, хотелось быть настоящей москвичкой – работать, учиться, стильно развлекаться.

Работать она устроилась по знакомству – бэби-ситером. А что? Не пыльная работенка: ребенок спит, можно в это время готовиться к учебе или телек зыркать. В комфортных условиях.

Анжела работала уже в двух семьях и поняла, что в будущем выбирать нужно только состоятельных людей, и чтобы ребенок был не старше полутора лет. Маленькие спокойные – с ними просто: поесть, поспать, с коляской выгулять – и делов-то!

До сих пор у нее была только одна семья, но тут из-за непредвиденных финансовых трудностей, связанных с переводом на платный, пришлось взять еще одну.

Вот тут и начались все мытарства. Анжела практически перестала спать ночами. Утром одна семья – полуторагодовалый мальчик – спокойный и милый. Потом бегом в институт на практические занятия, лекции, конечно, приходилось закашивать. Благо еще, эта работа рядом с институтом – можно хоть как-то рассчитать время. Дальше мчалась на вторую работу – девочка, полгода. Там до ночи. Пока доедешь до дома, рухнешь у порога на секунду – уже звонит назойливый будильник – новый такой же день. И так весь последний месяц.

А главное, что девочка эта полугодовалая какая-то невменяемая. Орет и орет постоянно, не прекращая. Родители что-то говорили про клебсиеллу какую-то. Что-то они в роддоме подцепили, микроб что ли?

Приезжая к ним в дом, Анжела, по правде сказать, уже была вымотана как незнамо кто. А тут – орущая девочка. Пока та лежит голодная – все ничего. Когда же Анжела начинает кормить девочку из бутылочки с молоком или смесью, которые ей оставляли родители, та начинает визжать, как поросенок.

Анжела слышала, как в маленьком желудочке у девочки начинают извергаться вулканы, животик раздувало, утробные звуки были такие, словно бы там внутри поселился какой-то непоседливый зверек. Кружит и кружит – а та визжит от боли.

Вот и теперь Анжела сидит около девочки и пытается ее успокоить. Качает кроватку до боли в суставах рук. Берет ее на руки, качает, пока чувствует, что ее силы на исходе. Снова кладет в кроватку: пытается отвлечь ее внимание игрушками. Только через полчаса можно давать бактериофаг, который, конечно, не поможет, и девочка будет продолжать орать еще как минимум часа полтора. Но все равно она соблюдает все то, что предписано.

Она сидит и чисто механически качает кроватку, а внутри ее все засыпает. Такое впечатление, что голова отрывается от тела и выключается, как телевизор. Фокус смещается и гаснет. Все это происходит без ведома Анжелы. Она-то думает, что, по-прежнему, бодрствует, однако давно уже вырубилась и спит.

В данную секунду ей не мешает ничего: крики девочки долетают в сознание вяло, как тоненькие иголочки. Но они настолько непроницаемы, что не травмируют сильно. Организм привыкает ко всему – дальше небольшие болевые импульсы можно перестать замечать.

Несколько минут Анжела видит сон.

Отчим бежит за ней. Она отбивается, убегает от него в ванную, пытается закрыться, но слабенький шпингалет вырван его сильной рабочей рукой с мясом косяка двери. Вначале он бьет ладонью по щекам, таскает ее за волосы, изрыгая из себя чернушный мат. Обхватив руками унитаз – прососанный и вонючий – Анжела вздрагивает от пронзительной боли внизу живота. Закусив до крови губу, она сильнее прижимается к склизкой его стенке. Отчим что-то делает с ней, но она только чувствует, что ей как будто забивают гвозди в промежность. С каждым ударом такого гвоздя лоб ее больно ударяется о край унитаза. И завтра все распухнет от слез и надругательств. На лбу будет шишка.

Она вздрагивает и просыпается: то ли холодок пробежал по спине, то ли ребенок заорал еще громче своих обыкновенных децибел.

Господи, как хочется спать!

Она снова берет девочку на ручки и пытается спеть ей колыбельную песенку. Но ничего не вспоминается, и она просто мычит, словно загнанный в угол щенок. Девочка успокаивается на короткий срок. Анжела кладет ее в кроватку и снова теряет себя из пространства.

– Я тебя, блядину, с волчьим билетом отправлю из школы. Снимай сейчас же серьги! – кричит завуч школы. – И сигареты доставайте сию минуту.

Анжела покорно снимает серьги и достает из сумки сигареты.

– Шалава, такая! – не унимается завуч. – Завтра, чтоб родителей ко мне! Я из тебя дурь-то эту выбью.

Анжела плачет. Вчера похоронили отца. И сказать стыдно, что был алкоголиком, и не сказать – нельзя. Так и стоит и плачет, вжавшись в ржавую батарею школьного коридора. А завуч все орет и орет, размахивая руками.

И снова этот ор. Недолго длился покой. Снова девочка места себе не находит: мечется и кричит. И жалко ее где-то глубоко в душе, но так глубоко, что сейчас и не достать ни капельки со дна.

Анжела, выдернутая в очередной раз из оков забвения, взрывается. Она хватает девочку и начинает ее трясти, отдавая назад все те похабные слова, что скопились за ее короткую жизнь. Она кричит отчиму, кричит завучу – всем тем кричит, кто не расслышал ее, кому она не смогла прокричать тогда.

А ребенок теперь заливается еще пуще. Но скоро он успокоится, окончательно утомившись. Анжела бросает ребенка в кроватку, а сама падает на стул и снова проваливается. Нужно бы заварить кофе покрепче, а то совсем с ума сойду, маячит единственная разумная мысль, но сознание снова теряется.

Она ненавидит этих богатеньких. Вот сами б так подежурили у кроватки своего же ребенка! Смотались сейчас куда-нибудь в фитнес или на массажи. А про ребенка забыли. Конечно, есть кому посидеть!

За небольшие деньги – и располагайте собственным временем, как знаете!

Анжела же работает как раб не галерах! А деваться-то некуда! Кто платить будет за учебу? Капитализм!

В полудреме маленькие иголочки девочкиного ора больно царапают ее воспаленный мозг. Хоть бы пять минут покоя и тишины! Пять минут только!

И мозг предлагает очень простое решение проблемы: чтобы прекратился ор, нужно накрыть девочку подушкой, и та вмиг успокоится.

Анжела так и делает, ни на секунду не включая сознания. Автоматически хватает она подушку с дивана и, наклонившись к девочке, кладет её поверх маленькой головки. Прижимает двумя руками и слышит, как детский плач вскоре стихает.

Блаженный покой! Анжела засыпает сном младенца. Она будет спать до самой ночи, пока не придут родители.

А утром проснется и станет на миг сенсацией столицы. О ней узнают из газет и телевидения: «еще одна ненормальная провинциалка удавила полугодовалого ребенка заместителя главы местной администрации».

Дата добавления: 2015-07-26