Slove(a)n Slaven 6 страница

ла иметь слоговое письмо. И вот дешифровка Майкла Вентриса линей­ного письма Б поставила научное сообщество перед фактом, что гре­ки, уже стоя на стадии флектирующего языка, все еще пользовались слоговой письменностью. Но тем самым был снят барьер для изучения слоговой письменности и в других странах, прежде всего в России. Хотя теоретическая мысль подходила к возможности существования в средневековой Руси именно слогового письма, перейти от робких пред­положений к серьезным утверждениям не хватало научной смелости. Но после понимания того, что Европа шла в древности тем же путем развития, что и Азия сегодня, эти предположения обрели почву под ногами.

Гипотеза Е.М. Эпштейна. В 1947 году Е.М. Эпштейн собрал наиболее яркие примеры существования письменности в средневе­ковой Руси и поместил в своей статье образцы начертания надписи Эль Недима, надписи из Алеканова и черниговской надписи Само-квасова. Перейдя к более подробному анализу надписи из Алекано­ва, Е.М. Эпштейн писал: «Отсутствие повторяющихся знаков можно отнести за счет того, что письмо могло быть слоговым, где каждый рисунок мог быть слогом или даже словом»¹. По сути дела, это допущение означало, что славянское письмо было слоговым или даже иероглифическим. Эта мысль, конечно, в то время казалась не просто странной, но даже ирреальной. Что же касается Эпштейна, то он постарался также указать на существование и других загадоч­ных надписей, кроме тех, изображения которых он воспроизвел; он приводит указания на надписи Маяцкого городища и на надписи на баклажке из Новочеркасского музея², которые, как мы видели, от­носятся не к славянской, а к хазарской письменности; ряд эпигра­фистов воспользовались этой «наводкой», но получили псевдоде­шифровку. Далее этот исследователь указывает на надписи на камне, найденном Раммелем близ Словенска на Донце, и на надписи у входа в пещеру в окрестностях города Рыльска²; поскольку при этом отсутствуют ссылки на соответствующую библиографию, нам упомянутые изображения найти в литературе не удалось. Не уда­лось нам обнаружить в литературе и «найденные в тверских курга­нах медные бляхи с непонятными значками, явно не орнаменталь­ного характера, по-видимому, буквами», о которых писал А.В. Арциховский'; то есть саму работу Арциховского найти удалось, а изображения блях — нет.

Тем самым статья оставляет двойственное впечатление. С одной стороны, собраны образцы русской средневековой письменности и указано на наличие и других образцов, так что существование этой письменности уже сомнений не вызывает. С другой стороны, приве-

дено всего три образца письменности, причем крайне не стыкующихся между собой: курсив на письме Эль Недима, строчное письмо надписи из Алеканова и письмо-ребус надписи Самоквасова; все это выглядело как три совершенно не связанных между собой типа письма. Осталь­ные источники оказались либо недоступными, либо вели к хазарским рунам. Наконец, Эпштейн не относился к авторитетам в области пись­менности, и кроме данной статьи за этим ученым не числилось каких-либо грамматологических изысканий. Все это привело к тому, что хотя его работа и была замечена научной общественностью, но к серь­езным изменениям в области понимания славянской средневековой письменности она не привела.

Более того. Против возможности слоговой письменности на Руси высказывались историки письма. Так, например, В.А. Истрин кате­горически возражал против допущения подобной мысли: «Прежде всего необходимо еще раз напомнить, что слоговое, так же как и логографическое, письмо непригодны для передачи славянских язы­ков и уже по одному этому вряд ли могли бы развиться у славян»³. На наш взгляд, этот вывод слишком категоричен; слоговое письмо, а отчасти и логографическое во многом пригодны для передачи сла­вянских языков даже сейчас (до сих пор у нас существует огромное количество аббревиатур типа т.е., т.п., др., и т.д., н.э., ООН, СССР, МГУ; все они совершенно неизменны и передают целое слово одним знаком, то есть являются истинными логограммами; что же касает­ся открытых слогов, то они и сегодня преобладают в структуре славянских слов, например, МО-ЛО-КО, БЕ-РЕ-ГА, ПИ-СА-ТЬ, ЧИ-ТА-ТЬ, ВЕ-СЕ-ЛО, так что говорить о непригодности их для русского языка логограмм и силлабограмм просто неправомерно). Подобного негативного взгляда на существование слогового пись­ма у славян и сейчас придерживаются большинство лингвистов.

Новый подход оказался связанным с деятельностью Николая Андреевича Константинова. С его утверждением имеет смысл по­знакомиться подробнее.

Историография Н.А. Константинова. Этот эпиграфист опубли­ковал ряд статей, по которым можно составить представление о его понимании развития славянской письменности. Эта проблема его весь­ма привлекает, хотя начальные предпринятые им шаги вряд ли мож­но признать успешными. Первая из работ о славянском письме с подзаголовком «К вопросу о происхождении славянского письма» появилась в 1951 году⁴. Здесь проводились параллели между скифс­кими и славянскими обычаями, скифскими и славянскими письмена­ми. <<Коренную связь в графике легче обнаружить при наблюдении последовательности этапов развития отдельных букв... и как раз

древнейшие изделия из Скифии помогли найти настоящие связи. Наше внимание привлекла железная, обитая золотом пряжка, найденная в скифском кургане на Акбрукском мысу близ Керчи. Она сделана в виде лебедя. Ей соответствуют два варианта глаголической буквы АЗЪ: в грамоте 1433 года и в Виндольском статуте XVI века. По свидетельству греческого грамматика Гезихия, скифы называли лебе­дя словом АГЛЮ. Отсюда ясно, что в данном случае фонетическая связь подкрепляет графическую, так как обе славянские буквы, схема­тически повторяющие рисунок той же птицы, так же произносились, как глаголический А. Таков длинный путь развития этой буквы по­чти в течение двух тысячелетий^'. Заметим, что пока скифские пись­мена не читаются, а сходства у лебедя с крестом (глаголической буквой АЗЪ) не больше, чем у любой другой летящей птицы, даже такой, которая не имеет буквы А в начале. На наш взгляд, данный пример совсем неубедителен.

Другой пример: «Обратимся к изображению коня из склепа в Неаполе Скифском и копии загадочного начертания на Ольвийс-ком каменном льве. Начертание схематически повторяет то же изображение. Знак с болгарского памятника в Абобе-Плиске по­хож на глаголическую букву АЗЪ в церковной надписи XII века на острове Кърке в Адриатическом море против реки и города Фиу-ме. И опять сходство графическое сопровождается звуковым, по­скольку нам известно скифское название коня — АСПИ»⁵. И этот случай неубедителен, ибо в древности ставилось много изображе­ний креста, в частности также на предметы, которые по-скифски начинались с буквы А. Вот если бы были известны все четыре бук­вы и они читались бы АСПИ, тогда можно было бы говорить о сходстве скифской и славянской буквы А.

На основании этих двух наблюдений исследователь приходит к такому выводу: «Следовательно, скифы сначала рисовали изобра­жение предмета, имевшего определенное название (пиктография), затем, упрощая рисунок до схемы, все же связывали в памяти но­вый символ со старым понятием (идеография) и, наконец, пользова­лись остатками схемы в качестве слога или буквы для условного изображения того звука, с которого начиналось слово (силлабичес­кая и буквенная системы)»⁵. Этот вывод кажется нам фантастичес­ким по скорости, с которой скифы всего за несколько веков прошли весь путь от пиктографии до буквенной письменности. Ничего по­добного в мировой истории мы не встречаем.

«Исследуя, таким образом, знак за знаком, я нашел соответ­ствие многих букв глаголицы с их отдаленными предками в виде изображений самих предметов с названиями, начинающимися теми

же звуками (КАРАРЮЕС, МОССЮНЕС, СПУ и т.д.). Остается последнее — чтением монограмм и надписей подтвердить правиль­ность наших заключений. Но для этого необходим прежде всего большой запас материала»⁵. Заметим, что этот запас материала так и не был собран, монограммы и надписи не прочитаны, а гипотеза о скифском происхождении глаголицы оставлена самим исследовате­лем. Однако скифская гипотеза, так и не разработанная до конца самим исследователем, была у него первой.

Вместе с тем обращаем внимание читателя на то, что глаголица выводилась Н.А. Константиновым из пиктографии в ее акрофони-ческом чтении, причем чтении буквенном. Этот подход позже по­вторяется и у Г.С. Гриневича, правда в акрофоническом чтении сло­гов. Авторы таких подходов полагают, что письмо у скифов или славян непременно должно было возникнуть из пиктографии, при­чем за рекордно короткий срок: не за тысячелетия, а за какие-ни­будь 2-3 века. И притом не логографическое, а сразу же силлабог-рафическое или даже буквенное. Тем самым данные народы предстают невиданными рекордсменами по части развития культуры. Что же ка­сается сходства надписей на скифских предметах с какими-либо систе­мами письма, то такое сходство допустимо, как оно вполне допустимо у любых народов: у скифов можно встретить и обилие крестов⁶ (пози­ция «а»), и надписи, напоминающие греческие⁷ (позиция «б»), и над­писи, похожие на славянские⁸ (позиция «в»). Но это, на наш взгляд, ни о чем не говорит.

Однако через некоторое время Н.А. Константинов решил, что гла­голица имеет отношение к другим знакам, найденным в тдм же Кры­му, которые он назвал «причерноморскими». Новой гипотезе он по­святил следующую статью, опубликованную в ЛГУ в 1957 году⁹. Здесь он показал себя превосходным историком исследований по глаголице,

опубликовав перечень ученых, выдвигавших гипотезы о происхожде­нии глаголического алфавита, и ссылки на их труды. «Чешский линг­вист И. Гануш выводил его из древних рун (1857). Другой чешский ученый, П.Й. Шафарик, считал его источниками сирийский и палъ-мирский алфавиты (1857). Профессор Казанского университета В. И. Григорович высказывал мнение о происхождении глаголицы от арабской графики (1880). Профессор В.Ф. Миллер искал сходство славянской азбуки с иранскими буквами времен Сасанидов (1884), а филолог Л. Гейтлер пытался связать ее с албанскими письменами (1883). Архимандрит Амфилохий (1883) и славист В. Вондрак (1896) находили связь глаголических букв с греческими, самаритянскими и некоторыми древнееврейскими литерами. В 1887 г. М. Гастер в Лондоне и в 1885 г. Р. Абихт в Лейпциге опубликовали труды, дока­зывавшие зависимость глаголицы от армянских и грузинских алфа­витов, а в 1913 г. академик Ф.Ф. Фортунатов поделился опытом сличения ее с коптскими буквами... Наиболее вероятной показалась ученым гипотеза английского палеографа И. Тейлора, который выво­дил глаголическую азбуку из греческого письма (1890-е гг.). Версию И. Тейлора приняли А. Лескин, Дильман, Ф. Миллер, И.В. Ягич»">. Как видим, обосновывая свою вторую, «причерноморскую» гипотезу происхождения глаголицы, Н.А. Константинов проявляет весьма со­лидную эрудицию.

Позже он поясняет время возникновения глаголицы. «В 1928 г. академик Н.К. Никольский обратил внимание на то обстоятель­ство, что запись в Реймсском евангелии называет «русским* пись­мом глаголические листы текста. Этот факт вместе с некото­рыми другими наблюдениями дал право Н.К. Никольскому утвер­ждать, что русская грамота существовала до официального крещения Руси, так как во всех списках Паннонского жития Константина Философа имеется рассказ о находке первоучителем евангелия и псалтири в г. Корсуни. При этом письмена обеих книг названы именно «русскими*, а в сокращенном «Житии» человек, помогавший Кириллу разбирать их, — русином. Сама грамота в приписках к «Житию» называется не «словенской» (как в начальной летописи), а «рус­ской». Сопоставляя прямой смысл слов Паннонского жития о рус­ских письменах с выражениями «русская грамота» в приписках к нему с названием «русский» в первой части Реймского евангелия, Н.К. Никольский пришел к выводу о том, что древнейшим русским письмом была именно глаголица»¹'. Н.А. Константинов не комменти­рует этот вывод, вероятно соглашаясь с ним. «В 1948 г. Е.М. Эпш-тейн сделал попытку найти зачатки славянской письменности в найденных в археологии знаках, но примеры загадочной графики были

подобраны так неудачно, что они говорили скорее против, чем за высказанные предположения, а многочисленные искажения знаков сни­жали научную ценность этой работы»¹¹. На наш взгляд, Н.А. Кон­стантинов подходит к оценке этой работы излишне критично, не надо забывать, что В. А. Истрин по сути дела лишь повторяет ссылки Е.М. Эпштейна на работы предшественников по поводу «загадочных зна­ков», тем самым считая ее достойным источником. Кроме того, тут не отмечено самое важное: Эпштейн первым выдвинул предположение о небуквенном характере древнего письма, говоря о том, что «отсут­ствие повторяющихся знаков можно отнести за счет того, что письмо могло быть слоговым, где каждый рисунок мог быть слогом или даже словом»¹. На этот вывод в то время не обратил внимания Н.А. Константинов, но позже он был им великолепно освоен (хотя из другого источника), ибо в дальнейшем этот эпиграфист оставляет ги­потезу о происхождении глаголицы из других алфавитов. Так что причина острой критики им работы Е.М. Эпштейна заключается, ви­димо, в том, что приведенные Эпштейном примеры полностью расхо­дятся с «причерноморской» гипотезой.

«В 1951 г. была опубликована статья А.С. Львова... Основыва­ясь на характере рисунка нескольких букв в Киевском миссале и в Зографском кодексе, А. С. Львов делает весьма спорное заключение о переходе треугольных частей славянских графем в кружочки в про­цессе развития славянского письма. Это наблюдение является у А.С. Львова основанием для сближения глаголицы с... клинописьюЦ). Другое предположение, еще более спорное, касается открытости влево и такого же наклона некоторых букв глаголицы. На основании этих случайных и незначительных деталей автор рискнул повторить весьма шаткое предположение Я. Гримма о том, что славяне внача­ле писали справа налево. Эти поиски близости славянского письма к месопотамской культуре на базе столь слабых признаков напоми­нают произвольные сравнения в работах академика Н.Я. Марра»". На наш взгляд, наблюдения А.С. Львова исключительно интересны, и речь идет вовсе не о происхождении глаголицы из клинописи, а о некоторых аналогиях, связанных с определенным этапом развития глаголической письменности. Однако у Н.А. Константинова появи­лось свое объяснение возникновения глаголицы, поэтому к выводам А.С. Львова он отнесся весьма недружелюбно.

Общий вывод Н.А. Константинова: «Итак, историки и филоло­ги не нашли удовлетворительного решения вопроса о происхожде­нии глаголицы, хотя неоднократно пытались сделать это»¹². По­этому Н.А. Константинов предлагает собственную гипотезу, суть которой в том, что глаголице предшествовали «черноморские знаки»,

открытые в большом количестве археологами в Крыму. «Необходимо повторить работу П. О. Бурачкова, то есть сравнить загадочные причерноморские начертания с буквами славянского письма, тем бо­лее что за 80 лет, прошедших со дня выхода в свет статьи «О памятниках с руническими надписями», накопилось несколько сот вновь найденных знаков. Частично это сравнение было сделано автором данной статьи и дало неожиданный результат. Не 10, как показал П. О. Бурачков, а почти все древнейшие варианты славянс­кого письма нашли свои архетипы в черноморской графике, а иногда и в изделиях среди них находятся самые разные варианты глаголи­цы... С черноморскими начертаниями имеют поразительное сход­ство и те варианты кириллических букв, которые обозначают чис­то славянские звуки: Ж, Ц, Ч, Ш, Щ»°.

Как видим, суть этой мысли отнюдь не оригинальна и повторяет предположение П.О. Бурачкова, но она отличается тем, что «черно-

Причерноморские знаки по П.О. Бурачкову

морские» знаки теперь объявляются не рунами, а славянскими буква­ми, протоглаголицей или протокириллицей. Соотношение «черноморс­ких» знаков с кириллицей выглядит так¹⁴.

Итак, глаголица, согласно второй гипотезе, произошла уже не из скифских знаков, а из иных, похожих и названных «черномор­скими». Более того, «эти совпадения вовсе не содержат и намека на пресловутую гипотезу происхождения славян от скифов. Они говорят лишь о культурных взаимосвязях и о близком соседстве, особенно в Приднепровье и в Крыму»⁰.

Затем внимание эпиграфиста привлекли знаки, обнаруженные в Приднепровье. Их исследование дополнило вторую гипотезу, и Н.А. Константинов написал еще одну статью, опубликовав ее в журна­ле «Нева»¹⁶. «На поясных серебряных наборах, найденных археолога-

ми в Приднепровье, сохранились знаки какой-то древней алфавитной системы, очевидно существовавшей параллельно греческой и латинс­кой. Это свидетельствует о знакомстве жителей Приднепровья с каким-то неизвестным алфавитом еще в VI-VII вв. Повторение тех же символов на древнерусских пряслицах, нагрудных подвесках, оружии, гончарных и ювелирных изделиях местного производства позволяет думать, что этой системой письма славяне пользовались задолго до появления глаголицы и кириллицы»¹⁷. Таким образом речь идет о системе письма Приднепровья, связанной с причерноморскими знаками. Это становится интересным, ибо знаки Приднепровья, Киев-щины — несомненно славянские.

И уже новая мысль Н.А. Константинова: «Частое присутствие тех же знаков на каменных плитах Северного Причерноморья в непосредственной близости к хорошо читаемым греческим тек­стам наводит на мысль, что таинственный алфавит не был сла­вянским изобретением и что он связан каким-то образом с эллин­скими колонистами. Соединение знаков в сложные монограммы показывает высокую степень развития этой системы. Открытия тех же знаков на херсонесской посуде IV-II вв. до н.э. уточняет время их появления в Причерноморье. Наибольшее скопление пред­метов с загадочными буквами в портовых черноморских городах — Олъвии, Херсонесе, Пантикапее — дает право предполагать, что они проникли в греческие колонии морским путем. Огромное число вариантов загадочной системы заставляет считать ее слоговым алфавитом»¹'¹'. Итак, эпиграфист приходит к выводу, что письмо при­шло морским путем через греческие порты и носило слоговой харак-

тер. Заметим, что к выводу о слоговом характере письменности он пришел сам «под давлением материала», а не потому, что раньше него к той же мысли пришел Е.М. Эпштейн. Иными словами, теперь вто­рая гипотеза перешла в третью; вместо глаголицы теперь фигурируют более ранние «приднепровские» знаки, а вместо их предшественников, причерноморских букв, речь идет о греческом слоговом письме.

«Открытость влево многих знаков дает основание думать, что их писали справа налево в строчном письме. Всеми этими призна­ками отличалось кипрское силлабическое, то есть слоговое пись­мо... существовавшее на самом Кипре в VII-IV вв. до н.э.»¹⁸. Тем самым производится уточнение, какое именно греческое письмо имеется в виду: не критское линейное Б, а кипрское. Заметим, что выбор у Н.А. Константинова был невелик: либо кипрское, либо критское письмо; но критские письмена, линейное А и Б, существо­вали на тысячу лет раньше и ко времени написания статьи одно из них только-только было разгадано. И все письма были слоговыми. Честно говоря, и тот, и другой вид письменности мало подходили по времени к славянам, даже если удревнить время их письменнос­ти в Приднепровье до IV в. н.э.; но время существования критской письменности было все-таки более древним и не соответствующим времени бытования славянской, и потому пришлось смириться с меньшим несоответствием. Вместе с тем, здесь мы видим заверше­ние оформления третьей гипотезы: глаголица произошла из при­днепровских знаков, а они — из слогового кипрского письма, кото­рое писалось справа налево. А «причерноморские» знаки оказались только вариантом кипрских, близким славянам и по времени, и гео­графически.

«Хотя прямых связей с Кипром восточные славяне, по-видимому, не имели, однако через Херсонес и Гераклею Понтийскую кипрское письмо могло проникнуть в Приднепровье. Археологические данные подтверждают возможность такого проникновения»¹⁸. Тут мы стал­киваемся с наиболее уязвимой частью гипотезы Н.А. Константинова: как греки-киприоты могли оказаться в античном Приднепровье? Тем более что письменность Кипра исчезла за 800 лет до ее появления в Приднепровье. Эпиграфист этот вопрос обходит. Вместо этого он приводит описание различных находок, которые якобы подтвержда­ют тождественность русских и кипрских знаков, и строит таблицу. В ней исследуется соответствие между буквами глаголицы, приднеп­ровскими знаками, а также знаками на различных славянских изде­лиях, причерноморскими знаками и знаками кипрского силлабария. На таблице цифрами обозначены: 1 — значения букв глаголицы, 2 — зна­ки на древнерусских изделиях, 3 — знаки на пломбах и печатях, 4 —

ки на древнерусских изделиях, 3 — знаки на пломбах и печатях, 4 — буквы глаголицы, 5 — знаки Причерноморья, 6 — знаки Кипра, 7 — значения этих графем Кипра.

Тем не менее это уже довольно крупный массив, на который прежде эпиграфисты не обращали внимания. «Создателем глаголицы не без основания считают Константина Философа. Можно полагать, что, ознакомившись в Херсонесе с кипрско-греко-русским силлабическим письмом (о чем свидетельствует VIII глава Паннонского жития Кирилла), Константин создал глаголицу, выбрав из многих вариан­тов необходимые для славянской фонетики знаки»'⁹. Это, разумеет­ся, предположение Н.А. Константинова; оно никак не вытекает из Жития. Статья кончается пожеланием, чтобы гипотеза о кипрской основе глаголицы была «подкреплена расшифровкой загадочных чер­номорских и древнерусских надписей, монограмм и знаков. Эта рабо­та еще впереди. Тогда окончательно подтвердится существование у славян письменности и ее широкое распространение не только в религиозном, но и в бытовом обиходе задолго до появления на Руси церковных книг»²⁰.

Далее Н.А. Константинов решает обратиться к знакам на русских резных календарях. Найдя соответствие графем Кипра знакам рус­ских резных календарей, чему была посвящена отдельная работа, Н.А. Константинов укрепил свою гипотезу²¹.

Вообще говоря, некоторое сходство между знаками разного про­исхождения действительно наблюдается, но, как мы неоднократно подчеркивали, графическая близость сама по себе еще ни о чем не говорит, и знак «+» можно понимать и как символ христианства, и как математическое выражение сложения, и как обозначение орга­низации здравоохранения или ветеринарии, и как символ более вы­сокого качества изделия, и как надгробное сооружение, и как за­рубку, и как глаголическую букву «а», и еще многими разными способами. Так что сама по себе графическая близость мало о чем говорит.

Кроме того, возникает вопрос: выборку из скольких славянских и скольких кипрских знаков представляет собой эта таблица? В конце концов между кириллицей и латиницей тоже существует сходство в знаках, например там одинаковы А, Е, О, В, С, Н, К, М, Т, X, однако один алфавит за другой никто не принимает.

Среди разных археологических источников, якобы подтверждаю­щих его гипотезу, Н.А. Константинов упоминает русские резные ка­лендари, а также пломбы, пряслица и т.д. По сути деда, это пер­вый исследователь, который в широком масштабе использовал материал, полученный в результате археологических исследований на террито­рии Руси. Однако этот материал представлен у него обезличенно, сплошной массой, как некие «знаки», но не как конкретные тексты.

На наш взгляд, поскольку он брал не все метки и не все значения кипрских знаков, а их некоторую выборку, так чтобы вышло некото­рое соответствие, у него и получился нужный результат. Правда со­впадение кое-где оказалось неточным, например ГЕрман-КЕ, ФЕра-

понт-ПЕ, ФИникий-ПИ. Но это уже не недочет эпиграфиста, а осо­бенность слоговых систем знаков.

Дешифровка тайнописи. Интерес к дешифровкам проявился у Н.А. Константинова и в его попытке прочитать тайнопись князей Барятинских. После дешифровки надписи Н.А. Константинов со­здает почти полную азбуку тайнописи (хотя некоторые знаки в ней повторяются многократно)²². Этой дешифровкой Н.А. Константи­нов вновь хотел подтвердить свою третью гипотезу, показав, что кипрские знаки присутствовали и в русской тайнописи. Однако «кипрских» графем в собрании знаков из надписей Барятинских набралось не более половины, и к тому же их с равным успехом можно отнести и к самым различным иным системам письма. На наш взгляд, данный единичный пример мало что доказывает. Вмес­те с тем этот исследователь интересен тем, что свои теоретические изыскания он попытался проверить конкретной эпиграфической ра­ботой, в том числе и по дешифровке тайнописи. Во всяком случае его одинаково привлекали и тайные шифры, и древнее славянское письмо.

Вот такие наработки сделал этот эпиграфист перед тем, как он перешел к конкретным слоговым дешифровкам. Однако прежде чем говорить о вершине его эпиграфической деятельности, есть смысл познакомиться с ним как с ученым, который хорошо изучил деятель­ность своих предшественников.

Историография дешифровок. Н.А. Константинов знает о работе ряда дешифровщиков. Прежде всего он сообщает очень интересные и малоизвестные сведения о деятельности в этом направлении археолога

A. А. Спицына. «Археологами неоднократно делались попытки свя­
зать загадочные знаки с вопросом о происхождении славянского пись­
ма. Одна из таких попыток принадлежала А.А. Спицыну. В 1897 г.
художник В. Струков исследовал места древних христианских хра­
мов на территории нашей Родины. Доклад А.А. Спицына, сделанный
в мае 1908 г. на заседании Русского археологического общества, был
основан на изучении материалов В. Струкова, который написал и
зарисовал, между прочим, загадочную надпись на камне, лежавшем в
земляном валу Маяцкого городища, близ Дивногорского монастыря
на Дону. Посвятив доклад теме «О письменах руссов», Спицын предъя­
вил присутствовавшим на заседании рисунок В. Струкова. Отнеся
надпись на камне к VIII-IX векам н. э., докладчик признал ее аланс-
кой или хазарской, а буквы в первоначальной основе — арамейскими.
В черновиках А.А. Спицына, хранящихся в архиве Ленинградского
отделения Института истории материальной культуры АН СССР,
имеются сравнительные таблицы арамейских, зырянских, глаголичес­
ких букв, северных рун и пр. По собранным А.А. Спицыным матери­
алам видно, что он долго и упорно работал над расшифровкой над­
писей из Маяцкого городища. По его предположению, глаголица в
двух ее видах происходит от Маяцкого алфавита и перенесена за­
тем на Балканский полуостров из юга России болгарами. Заключе­
ние А.А. Спицына нельзя не признать поспешным, так как в надписи

Дата добавления: 2015-07-24