Slove(a)n Slaven 2 страница

Доработка Шёгреном чтений Магнусена. Как и в случае с над­писью Эль Недима, Шёгрен доработал предварительные чтения Магнусена. Мы помним, что эта доработка носила характер подгон­ки. Аналогичное натягивание мы находим и в интерпретации Шё­греном чтения Магнусеном надписи на первом камне Глинки. Гре­ческое чтение Магнусена Шёгрена не смущает, «ибо принятый в России кирилловско-славянский алфавит был в своей основе гре­ческий. Но что, однако, здесь помимо букв решительно свидетель­ствует в пользу славянской кириллицы, так это то обстоятель­ство, что вторая буква нижнего ряда должна быть признана вставленной вместо у так что чтение Магнусена ИТЕППААА дол­жно быть хоть как-то осмыслено. А именно: если принять эту вторую букву за славянскую вместо обычной буквы у и подумать о том, что на конце стояла буква 6, утраченная со временем, то получатся слова СТбПуДЛД6. Слово СТЕПЬ можно принять за принятое в крестьянском языке сокращение имени Степан или Сте­фан, причем в более древних документах северной Руси к мужикам из простонародья еще и сейчас применяется уменьшительная фор­ма Степко, очень хорошо подходящая к данному случаю, и смысл тем самым становится таким: (?) ДАЛ (этот камень) СТЕФА­НУ (как памятник), и вместо скандинавского рунического камня мы имеем такую формулу: ТАКОЙ-ТО И ТАКОЙ ДАЛ ЭТОТ КАМЕНЬ ТУДА И ТОМУ. Но кто его дал?»⁴. Рассмотрев поме­щенную на камне монограмму и приняв ее за место для поединка, Шёгрен приходит к выводу, что «смысл всей надписи будет таков: (ПОЕДИНОК) ДАЛ (ПОКОЮЩЕМУСЯ ЗДЕСЬ) СТЕФАНУ (СМЕРТЬ И КАК СЛЕДСТВИЕ ПАМЯТНИК). Однако я даю это лишь как более или менее приемлемое предположение»⁸. Таким

образом, Шёгрен перевел надпись на первом камне Глинки из раз­ряда греческих в разряд кирилловских, прочитав надпись СТЕПУ ДАДЕ.

Последняя надпись, которую «дотянул» Шёгрен, была надпись на третьем камне Глинки. Отталкиваясь от дешифровки Магнусена ИВ АР И AT, Шёгрен вставляет новые знаки, совершенно не види­мые на исходной надписи, и получает ИНГВАР ВЗИАТЪ, N к ПН А

ПЧМ1,то есть ИНГВАР ВЗЯТЬ, и даже ЫкП-ШШ ПЧМ1,то есть ИНГВАРОВИ ВЗЯТЪ, что означает ВЗЯТЪ ИГОРЕМ9. Итак, все возможные чтения «дотянуты» до осмысленных предложений на славянском языке, и тем самым уровень дешифровки повысился со второго до третьего. Но выиграла ли от этого русская история? Очевидно, что нет, ибо Шёгрен шел не от написанного текста над­писи к его переводу, а, напротив, от нужного перевода к требуемо­му, отсутствующему на надписи тексту. Поэтому весьма вызываю­ще звучит его общий вывод: «Если чтение образцов письменности со временем усовершенствуется или будет лучше удостоверена, то об их содержании можно будет вынести более определенное суждение; во всяком случае, уже сейчас имеются несомненные сви­детельства того, что скандинавские руны были употреби­мы на Руси еще в конце X в. и применительно к славян­скому языку, вполне по древнему нордическому способу, как в виде отдельных знаков, так и в виде лигатур, выре­занных на дереве»10.

Спрашивается, что это за «несомненные свидетельства»? Магну-сен, как мы видели, из шести предложенных ему надписей оставил четыре, но одну принял за чисто греческую, хотя и снабженную не­кой «монограммой» (правда, читать ее он не стал), так что реально он имел дело с тремя надписями (Эль Недима, на третьем камне Глинки и с монограммой из Изборска). Шёгрен стал читать моно­грамму пиктографически, оставив только две надписи (Эль Недима и на третьем камне Глинки). Даже этих двух примеров явно недоста­точно для столь глобального вывода. Но в самом выводе речь идет лишь о знаках, вырезанных на дереве, то есть только об одной над­писи! Хотя формально можно сказать, что и одной рунической над­писи достаточно, чтобы утверждать, что руны на Руси употребля­лись, однако с позиции теории ошибок, где размер ошибки зависит от числа примеров (обозначаемого буквой п) по формуле l/Vn, при п=1 ошибка тоже равна 1, или 100%. Иными словами, при единич­ном примере ничего нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Уже одно­го этого опрометчивого поступка нам вполне достаточно, чтобы счи-

тать Шёгрена не слишком квалифицированным исследователем. В соединении же с тем, что этот эпиграфист не прочитал самостоятель­но ни одного нового текста, а лишь «дотягивал» уже дешифрованные слова до славянского звучания, произвольно добавляя знаки или выбрасывая целое слово, а также в связи с тем, что надпись Эль Недима он то не считал рунической, то, напротив, только из нее сделал выводы о существовании рунического письма на Руси, прихо­дится предположить, что стать дешифровщиком он не стремился. Самое большее, кем его можно считать в истории дешифровки сла­вянской письменности, так это заинтересованным, но не очень разби­рающимся в славянском чтении интерпретатором. Но мы должны быть ему благодарны за его обзор работы Магнусена.

Как видим, и второй блок надписей, содержащий на этот раз вместо одного верного и одного предполагаемого целых четыре сло­говых текста, был прочитан теми же двумя эпиграфистами, Магну-сеном и Шёгреном. Стиль их чтения сохранился и тут, хотя резуль­таты, разумеется, были иными; это дает нам право полагать, что первый и второй блоки надписей образуют в сумме первый период в истории дешифровки славянского слогового письма, а Магнусен и Шёгрен являются первыми дешифровщиками. Есть и еще один, не слишком заметный аспект у данной проблемы. Если славяне писали руническими знаками, значит, письменность пришла к ним из Скан­динавии. А это прекрасно согласуется с концепцией норманизма, согласно которой и культура, и государственные мужи средневеко­вой Руси пришли к нам «от варягов». Так что помимо того, что германские руны вовсе не были слоговыми знаками, они к тому же убеждали в том, что славяне даже свою раннюю письменность заим­ствовали.

Угасание интереса к дешифровкам на основе рун. Буквально через несколько месяцев ситуация в славистике резко изменилась: руны самых западных славян, ободритов, проживавших на терри­тории нынешней Германии (в районе Мекленбурга), по крайней мере отчасти были признаны подделками. Весьма критично, напри­мер, о прильвицких находках в том же 1848 году высказался И.И. Срезневский¹¹. Это, с одной стороны, нанесло значительный удар по исследованиям древнего славянского письма вообще, с дру­гой стороны, нанесло удар по норманнской теории в области пись­менности. Теперь признавать родство славянских надписей с гер­манскими рунами отваживались немногие. В связи с этим изменился характер публикаций новых надписей. Если раньше публикации Френа и Глинки можно было считать важным событием, расширя­ющим наши представления о древних славянах, то теперь ученые

обменивались новыми данными «из рук в руки», в частной перепис­ке, которая иногда воспроизводилась в публичных изданиях; либо сообщение о случайной находке терялось в обширной монографии, посвященной совсем другой теме. В качестве образца первого рода приведем сообщение о нахождении неизвестного образца письма Дас-каловым.

Публикация X. Даскалова. В пятидесятые годы рассматривае­мого периода проблемами кириллицы и глаголицы стал заниматься известный русский археолог О.М. Бодянский. Ему-то и прислал письмо его болгарский корреспондент Христо Даскалов; позже, в 1859 году это письмо было отпечатано отдельным оттиском.

В нем говорилось о том, что в Тырнове, древней столице Болга­рии, этот исследователь посетил одну из беднейших церквей, цер­ковь Святых Апостолов, где на совершенно не украшенном и не вполне сохранившемся алтаре он увидел и скопировал единствен­ную анаграмму, вид которой он прилагал¹². К сожалению, эта над­пись общественностью замечена не была и никаких комментариев не вызвала. Ни Даскалов, ни Бодянский не связали ее с надписями, опубликованными Френом или, тем более, Глинкой. Невооружен­ным глазом видно, что эта анаграмма не кирилловская, не глаголическая и не греческая. Но если она все-таки славян­ская, то остается единственная возмож­ность считать ее «загадочной», относя­щейся к «азбуке икс».

Публикации А.С. Уварова и А.А. Котляревского. В качестве при­мера второго рода сообщений можно от­метить монографию графа А.С. Уваро­ва о находках каменного века, вышед-

шую в свет в 80-е годы XIX века. Одной из совершенно случайных находок была надпись, найденная в 1871 году в Иркутске при стро­ительстве военного госпиталя на гористом правом берегу местной речки. Она была нанесена на сплющенную сферу неизвестного на­значения диаметром 58 мм, представляя собой три процарапанных знака¹³. Хотя перед нами подлинные образцы слогового письма, ис­следователи предпочитают о них не высказываться. Впрочем, в 1871 году А.А. Котляревский предложил все-таки обращать внима­ние на слишком уж напоминающие надписи изображения; однако, чтобы не было соблазна попытаться их прочитать, он объявил эти надписи «знаками собственности», которые по определению не име­ют звукового чтения.

Конечно, понимание этих изображений как немецких хаусма-рок¹⁴ или как знаков собственности типа тамги снимало задачу чте­ния и позволяло выйти с достоинством из весьма щекотливой ситу­ации, когда знаки на каком-то памятнике есть, их не заметить невозможно, но знаки неизвестные, нечитаемые, в чем признаться нет желания. В связи с этим знаменательно само название работы Котляревского (на немецком языке) «Археологические стружки»¹⁴. Очевидно, что, по мнению автора, непонятные значки играют не большую роль, чем стружки, вылетающие из-под рубанка при изго­товлении мебели. А в таком случае стоит ли им придавать серьезное значение?

«Тихие» публикации. После выступления А.А. Котляревского появилась прекрасная возможность публиковать изображения ар­хеологических памятников с надписями, не комментируя их. И этой возможностью не преминули воспользоваться. В 1888 году выпус­тил свою монографию, посвященную памяти графа Алексея Серге­евича Уварова¹⁵, и с его прижизненными примечаниями¹⁶ А.К. Жиз-невский. В ней было опубликовано несколько интересных изобра-

жений предметов с «загадочными» знаками на них. Прежде всего это керамическое клеймо на горшке (экспонат № 10), относительно которого Уваров дал такие пояснения: «Все исследования об изоб­ражениях на днах глиняных сосудов доказали уже теперь, что эти знаки не имеют никакого религиозного значения, а принадлежат к числу фабричных клейм. Доселе у нас были известны только клей­ма на сосудах, найденных графом Тышкевичем в Борисовском уезде, а также на сосудах, открытых в Даниловском у станции Уткина. Третья местность теперь, на которой попадаются сосуды с такими же клеймами, оказывается Ржевский уезд... Изучая со вниманием не только ржевские сосуды, но вообще все подобные сосуды, видно, что гончар при лепке сосуда, хотя и не знал еще гончарного круга, однако ставил сосуд на ручной деревянный станок, на котором вырезывался вглубь тот знак, который выпук­ло выходил на сосуде при его лепке»'⁷.

На этой же странице было помещено изображение днища горш­ка с клеймом, а на следующей — изображение дна другого горшка с едва заметным клеймом. Следовательно, данные изображения мыс­лились как фабричные клейма, что, как мы увидим ниже, действи­тельно в отношении одного из них оправдалось. К сожалению, ни граф Уваров, ни Жизневский, ни их последователи в XIX веке не предполагали, что клейма можно прочитать. Однако Б.А. Рыбаков уже в XX веке упоминал «знаки на горшках из бывшего Тверского музея» в качестве букв неизвестной письменности, «напоминающей буквы глаголицы»¹⁸. Возможно, что речь шла об этих клеймах, хотя сходство с глаголическими буквами тут не очень велико. В этой же монографии Жизневского помещено несколько изображений камен­ных крестов, найденных на территории Тверской губернии. Чаще всего они были выбиты на камнях, на рисунке — а, б, в, г, найден-

ных в Твери (а, в, г) и в Зубцове (6), или представляли собой крест из камня, как, например, Лопастицкий или Витбинский крест (д). Справа от последнего креста показаны высеченные на его лицевой (вверху) и оборотной (внизу) стороне изображения. Всего в Твер­ском музее существует шесть надгробных памятников с выпуклым изображением трехконечного креста, так называемого египетского, в виде греческой буквы Т (в). Издатель этих изображений имеет два предположения относительно трехконечного креста: либо это действительно крест, либо монограмма тиуна¹⁹. Правда, на с. 31 приводится и третье мнение, Г.Д. Филимонова, выведенное из того факта, что подобное изображение кроме надгробных камней встре­чается и на монетах Тверского княжества: «Яе послужило ли пово­дом к такому употреблению трехконечного креста сближение этой формы с начальною древнеславянскою буквою Т, служившею, быть может, вместе и монограммою Тверской области?»¹⁹.

Однако на лопастицком кресте аналогичный Т-образный знак Жизневский принял за обозначение Христа, а знак, напоминающий

лежащую букву С, — за имя Иисуса²⁰, хотя граф Уваров, усомнив­шись, принял этот знак за лигатуру Т и Ф, что означало слово Тверь, ибо на многих тверских монетах было написано «Тферски»²¹. И мы увидим позже, что граф Уваров был абсолютно прав в толко­вании знака Т как обозначения Твери как княжества, однако не совсем прав в отношении лигатуры, которая содержала «загадоч­ные» знаки. Наконец, в Тверском музее хранились и отчеканенные в Тверском княжестве монеты, собственные деньги, носившие на­звание пулов. Приводится несколько изображений аверсов и ревер­сов монет²².

В отношении монет у издателей сомнений как будто не было. Обычная надпись гласит: ПуЛЪ ТФ*ЬРСКИ, однако на каждой мо­нете могут быть небольшие отличия. В отношении монет 1075-1076, позиция (а) —рисунка. А.К. Жизневский замечает: «Две подобные же монеты с изображением буквы Д, с бусою внутри; на обороте вместо надписи изображены разные знаки; на одной из этих монет в числе знаков виден крест»". На монете 1077 он тоже видит букву Д, а на обороте ПуЛ. TPG. КО, позиция (б)²², на монете 1078 -букву Д и надпись ПЛ ТФ-ЬИ, позиция (в)²³; на монете 1081 -букву Д в овале и три строки со словом П\"Л в каждой, позиция (г)²³. На самом деле в каждой надписи есть «загадочные» знаки, не замеченные исследователем.

Совершенно в том же ключе в 1896 году были изданы исследова­ния Н. Кондакова. Описывая различные клады, найденные в Киеве в течение XIX века, он, в частности, приводит изображения некоторых перстней, никак не комментируя не только особенностей надписей, но даже не обращая внимания на сам факт существования этих надпи­сей²⁴, которые, видимо, он принимает за узоры (однако узоры долж­ны были бы располагаться симметрично, чего мы в данном случае не наблюдаем). Как видим, этот блок надписей весьма обширен, и мы сознательно демонстрируем его, прибегая к монографии А.К. Жизне-

вского, где надписей представлено больше, чем у других исследовате­лей. Надписи действительно незаметны и могут быть приняты за клей­ма, узоры и еще бог весть что, но не за образцы славянского письма. Обратим внимание и на то, что если первая «загадочная» надпись возбудила всеобщий интерес и о ней отозвались довольно много уче­ных, а трое из них попытались прочитать эту надпись, то уже надписи Ф.Н. Глинки были приняты как бы «в довесок» к надписи Эль Неди-ма и особого внимания к себе не привлекли; Финн Магнусен читал их выборочно. А позже надписи все меньше интересовали исследовате­лей; А.А. Котляревский в своих «Археологических стружках» вообще освободил археологов от необходимости читать непонятные знаки. Так что наступил период «тихих» и «незаметных» публикаций. Это означает, что надписи публиковались, археологи, читая научные жур­налы и монографии, имели возможность видеть их, но... не видели. Возникла странная и противоестественная картина: с одной стороны, подозревали, что докирилловская славянская письменность существо­вала; с другой стороны, когда видели ее, отводили глаза и считали, что никаких «загадочных знаков» нет. Конечно, эпиграфика еще не могла их прочитать, но почему бы не признать сам факт их суще­ствования?

А вот это уже вопрос не к эпиграфистам, не к археологам и не к филологам. Сказать, глядя на, в общем-то, немногочисленные при­меры каких-то странных знаков, что перед нами неизвестная сла­вянская письменность — значит взять на себя огромную ответствен­ность за существование новой культурной сущности, не известного науке славянского письма. Как правило, в первых предположениях содержится очень много ошибок, ложных домыслов, проистекаю­щих от незнания предмета; браться за изучение этого материала крайне рискованно, ибо в результате можно прийти к совершенно неверным выводам. Гораздо спокойнее брести по уже протоптан­ным тропам.

И наука замерла в ожидании. Впрочем, этот летаргический сон в конце XIX века был нарушен одной интереснейшей археологичес­кой находкой. Но об этом — в другом разделе.

На этот раз «нарушителем спокойствия» стал известный рус­ский археолог В.А. Городцов. Если бы не его огромный научный авторитет, то и его публикации археологического материала с над­писями не привлекли бы никакого внимания. К концу XIX века научная общественность уже была «сыта по горло» разного рода «знаками собственности», которые можно было не читать; но даже если бы кто-то и захотел это сделать, все равно знаки «не чита­лись», то есть результат был весьма странным, плохо понятным, имевшим отдаленное отношение к жизни эпохи, исследованной ар­хеологом. Поэтому ценность очередного комплекса «загадочных знаков» в этот период была невысока.

Надпись на горшке и черепках из Алеканова. Раскапывая, у села Алеканово Рязанской губернии осенью 1897 года дюны «Мо­гилки», В.А. Городцов обнаружил керамический сосуд со знаками, опоясывающими его по окружности¹, позиция (а), а через год на­шел еще два черепка со знаками², позиция (б).

В.А. Городцов датировал находку X-XI веком и обратил внима­ние на надписи, насчитав 14 знаков. «Q/дя по размещению этих точек между другими знаками, — полагал археолог, — их легко принять за знаки препинания и сблизить с двоеточиями сканди­навских рун, имеющими назначение отделять одно слово от друго­го. Вполне похожими по начертанию с рунами оказались и еще 2 знака (1 и 12), равные «а» и «ч». Но на этом сходство прекраща­лось; остальные 9 знаков не имели ничего общего со скандинавски­ми рунами, а 2 из них (1 и 7) своей формою походили скорее на идеограммы или особые знаки, родственные клеймам, какие можно видеть на актах XVIII столетия, подписанных самоедами, а так­же в древних родовых клеймах скандинавов, изображенных в одном из сочинений Гильдебранда. С последними наши знаки имели боль­ше сходства, так как одинаково с ними состояли из крестов со многими перекрестиями. Более отдаленную аналогию им можно указать в знаках, помещенных на монетах первых русских князей: Владимира, Святослава и Ярослава, в особенности в знаках Свя-тополка. В этих знаках мы также находим разветвления и крес­тообразные пересечения одной из ветвей. Таким образом выходило, что знаки алекановского сосуда отчасти походили на руны и от­части на родовые клейма. Не имея ни достаточной подготовки, ни необходимых научных пособий, мне поневоле пришлось прекратить дальнейшее исследование знаков и обратиться за помощью к не­скольким русским археологам. В настоящее время мною получен ответ от В.И. Сизова, по мнению которого знаки на исследуемом сосуде принадлежат к родовым клеймам, употреблявшимся у раз­ных народов как знаки собственности. Уважаемому археологу са­мому удалось встретить подобные знаки на изгороди старинного латышского кладбища, но в заключение он прибавляет, что разбор этих знаков требует времени»³. Как видим, Городцов пытался прочитать эти знаки сам, но колебался между пониманием их как рун, как самоедских клейм, как русских княжеских знаков и как знаков собственности.

Однако во второй публикации через год он уже не сомневается. •«Смысл знаков остается по-прежнему загадочным, но уже являет­ся более вероятности иметь в них памятники доисторической письменности, чем клейма или родовые знаки, как можно было пред-

полагать при первом знакомстве с ними на погребальном сосуде, где казалось очень естественным явление на одном сосуде многих клейм или родовых знаков, так как акт погребения мог служить причиной съезда нескольких семей или родов, которые и понаехали увековечить свое присутствие на похоронах начертанием своих клейм на глине погребального сосуда. Совсем другое дело — нахож­дение знаков в. более или менее значительном количестве и в стро­ковой планировке на бытовых сосудах. Объяснить их как клейма мастера — невозможно, потому что знаков много; объяснить, что это знаки или клейма отдельных лиц, также нет возможности. Остается одно более вероятное предположение ~ что знаки пред­ставляют из себя литеры неизвестного письма, а комбинация их выражает какие-либо мысли мастера или заказчика. Если же это верно, то мы имеем в своем распоряжении до 14 букв неизвестного письма»².

Лецеевский как специалист по славянским рунам. Особый взгляд на докирилловскую письменность славян отстаивал профессор Кра­ковского университета доктор Ян Лецеевский. Судя по его моногра­фии, вышедшей в 1906 году в Варшаве и Львове он, будучи горячим поборником докирилловской славянской письменности, считал, одна­ко, что славяне раньше использовали германские руны, но преобра­зовав их несколько по-своему, следовательно, «русское письмо» — это видоизмененная скандинавская письменность. О надписи Эль Не-дима ему, скорее всего, ничего известно не было, поскольку с тех пор прошло уже 70 лет. Но зато он глубоко погрузился в проблему подлинности прильвицких надписей X века славянского города Рет-ра, описанных в монографиях XVIII века Маша и Потоцкого. Он считал славянскими рунические надписи на камнях из польского Микоржина, на медальоне из Кракова, на ряде чешских памятников. К моменту опубликования надписи на горшке из рязанского села Алеканово в 1897 году и на черепках годом позже он уже весьма виртуозно владел техникой чтения такого типа славянских рун. Ле­цеевский сразу же приступил к чтению алекановской надписи на основе своих прежних дешифровок. На доказательстве своего пред­положения он даже не считал нужным останавливаться — настолько он был уверен в своей правоте. Конечно, ряд знаков пришлось опре­делить из контекста и прочитать по-новому, однако как раз это и приводило, как ему казалось, к расширению репертуара «славянских» рун и к увеличению их отличия от рун германских. Вот как он прочитал знаки на «погребальной урне из Алеканова». Перенумеро­вав все знаки справа налево — что, вообще говоря, весьма странно, ибо все остальные надписи этот исследователь читал обычным обра-

зом, слева направо, — он замечает: «Необходимо признать, что знаки представляют собой обратное письмо. На это очень ясно указывают знаки 2, 6, 9»⁴.

Это любопытное замечание не только потому, что в действитель­ности данная надпись читается обычным образом, но и в связи с тем, что все позднейшие исследователи, читавшие русское слоговое письмо как германские руны (в их славянской разновидности), вы­нуждены были читать текст либо справа налево, либо слева напра­во, но в перевернутом на 180 градусов положении знаков, что опять- таки соответствует обратному направлению чтения по отношению к исходному тексту. Как мы отметили выше, чтение задом наперед — один из важнейших признаков псевдодешифровки, и именно так до Лецеевского непоследовательно читал Магнусен. Вместе с тем, сам не желая того, краковский профессор сделал важный шаг в области дешифровки русской письменности: он продемонстрировал несов­падение направления знаков и, следовательно, всего чтения между

русской и рунической письменностью! Практика обратного чтения сла­вянского «загадочного» письма исходя из рунической гипотезы наталкивает на мысль о том, что это несовпадение направлений но­сит системный характер, ибо оно касается не отдельных знаков, а общего строя письма. Из этого следует, что русское письмо в прин­ципе не может быть одним из членов весьма разветвленной семьи рунических германских алфавитов. Это системное несоответствие весьма важно ввиду того, что отдельные графемы рун и славянско­го силлабария, как было показано выше, совпадают. Поэтому мы должны быть весьма признательны профессору Лецеевскому за это открытие, несмотря на то, что он сам из своего наблюдения не сде­лал никаких выводов.

«Итак, я начинаю читать с правой стороны к левой, — продол­жает польский ученый. — Знаки 1, 4 и 7 не суть руны; это знаки, служащие для разделения слов»⁴. К сожалению, не только направ­ление чтения, но и предположение о словоразделительном характе­ре знаков позже не подтвердилось. Казалось бы, новые знаки дол­жны были заставить исследователя насторожиться и по меньшей мере проверить гипотезу о словоразделении, поскольку при таком предположении получаются очень короткие слова — вместо этого он данные знаки отбрасывает и забывает об их существовании, ибо если бы он о них вспомнил, получилось бы, что «словораздели-тель» перерезал слово МАЛУ как раз посередине, сделав из него два слова: «МА» и «ЛУ», не имеющих смысла. Результатом чтения надписи Лецеевским стала фраза: УМ МАЛУ СТАВИХ НУЖАЯ. Даже не обращая внимания на разделение слова «МАЛУ» и склей­ку оставшихся частей предложения, получив «УМ МА ЛУСТАВИХ-НУЖАЯ» (нечто, вообще не имеющее смысла по-русски), рассмот­рим чисто графическую сторону проблемы. Так, первый знак текста состоит из двух вертикальных палочек; Лецеевский полагает, что это рунический знак «У». Однако «У» обязательно включает поми­мо двух вертикальных мачт еще и островерхую крышу, которой у знаков славянского слогового письма нет. Имеются также отличия в один штрих между третьим и пятым знаками текста, которые Я. Леце­евский одинаково передает как «М», а практически такой же двенад­цатый знак он трактует как лигатуру «НУ». Можно было бы привес­ти и еще ряд несоответствий, но и сказанного достаточно, чтобы понять, что речь идет не о рунической транскрипции, а о подгонке под нее. Совершенно не похожими на руны выглядят гигантские знаки № 8 и № 13 — казалось бы, они должны были заставить исследователя удивиться и усомниться в рунической интерпретации текста. Но про­фессор Лецеевский, однако, поступает весьма остроумно: он полагает,

Дата добавления: 2015-07-24