Западное влияние на русскую духовность

Первым серьезным ударом по русской цивилизации стала церковная уния, то есть подчинение западнорусской церкви римским католикам. Католицизм исподволь разрушал духовное единство русского народа, создав при помощи унии противоречие между народом и правящим слоем, в значительной части отошедшим от идеалов русской цивилизации. Уния была делом епископов, действовавших в отрыве от церковного народа, без его согласия, потаенно [241:38]. В результате во главе православного народа оказалась униатская иерархия, подчиняющаяся антирусским решениям Рима.

Уния разъединила иерархию и народ и тем самым расколола западнорусскую церковь. С тех пор западные русские земли стали оплотом разрушения русской цивилизации католицизмом. К концу XVI в. часть правящего класса попала под униатство, а часть испытывала презрение к традиционной культуре и религии своего народа.

Даже православные иерархи и священники западнорусских земель вольно или невольно попадали под влияние западной католико-протестантской духовности, писали сочинения, обсуждали богословские религиозные вопросы в их западной постановке. С тех пор известный налет протестантизма надолго остался на украинском народном складе. Именно используя униатство, части русского народа, жившей в западных землях, удалось внушить, что она представляет собой не русский, а какой-то особый “украинский” народ.

Во второй половине ХVII в. окатоличенная элита западно-русских земель вошла в состав правящей элиты России в результате воссоединения с ней Украины. За время нахождения под управлением католических Литвы и Польши правящая элита западно-русских земель не только стала благосклонной к униатству, но и в большинстве своем питала презрение к традиционной (православной) культуре и религии русского народа. Вот почему со второй половины ХVII в. начался духовный раскол в рядах правящей элиты России.

Примерно в то же время, во второй половине ХVII в., но особенно при Петре I, из западных земель в российские столицы переместилась часть священников и монахов, отравленных католичеством и протестантизмом. "Вера для них – обрядовая формальность, церковь – роскошь, священники – духовные дворяне, стоящие над толпой. Духовно-нравственные представления Православия, добротолюбия, соборности им непонятны и чужды, подвижническое служение добру – пустая фраза" [165:407]. Находясь под сильным влиянием католицизма и протестантизма, эти священники и монахи были далеки от истинного Православия, презирали все великорусское, несли мертвечину латинской схоластики и ее бессмысленную зубрежку.

В сложившихся условиях и богословие приобретало чуждый Православию западный, латинский характер. Учителя из западно-русских земель, воспитанные в католическом или протестантском духе, предлагали своим ученикам, прежде всего, знания мертвой латыни, латинскую грамматику, риторику, пиитику, бессмысленную зубрежку. Сами учителя в этой латыни чаще всего были не вполне тверды и заставляли своих учеников заучивать просто варварскую тарабарщину. В национальном смысле это учение носило антирусский характер, ибо все коренное и самобытное объявлялось этими учителями темнотой и невежеством. Обучение вопросам веры велось формально по латинским учебникам, прерывалась отечественная традиция религиозного сознания как добротолюбия. Богословие принимало латинский, западный характер. Богословские диспуты велись на латыни, в неуклюжих примитивных схоластических формах. Главным становился не поиск истины, а выбор формы изложения, стандартных выражений. Язык богословия, если его сравнить с языком богословских произведений Древней Руси, стал беден и примитивен.

В общем, как отмечал Г. Флоровский, это "школьное" богословие было в собственном смысле беспочвенным. Оно взросло на чужой земле. Но это богословие не ушло без следа, его образцы в той или иной форме проявлялись в духовных учреждениях России и в ХIХ в. Беспочвенное богословие рождало беспочвенное духовенство, а от беспочвенного духовенства - один шаг к атеизму и революционным представлениям. Эту мутную волну псевдопросвещения русской культуре, Православию удалось преодолеть только к концу ХVIII – началу ХIХ в.

Другая струя вредного латинского влияния западной цивилизации шла на Россию и Русскую Православную Церковь из Греции. С потерей государственной самостоятельности многие образованные греки, на которых в России по традиции смотрели как на светочей веры, становились зависимы от ценностей, складывавшихся в то время на Западе, ибо свое образование и многие культурные навыки получали именно там. И приносили оттуда западные новшества. В ХVII в. это были протестантские симпатии, а позже, напротив, прикрытый латинизм. И этот "греческий" латинизм, как и западно-русский, униатский, влиял на Россию и Русскую Православную Церковь, в частности, через сочинения Мелетия Смотрицкого, Симеона Полоцкого, славяно-греко-латинскую академию в Москве, Киевскую духовную академию, подражавшие католическому схоластическому (школьному) богословию [165:403 – 404].

Под влиянием западнорусского и греческого латинизма в Русской Православной Церкви в ХVIII веке в духовном сословии целенаправленно формировался слой людей, своего рода Орден, из которого в основном создавался епископат Русской Православной Церкви ("Орден ученого монашества") – западническое включение в Русскую Церковь.

Как пишет Г. Фроловский, "это "ученое монашество" возникает впервые на юге в ХVII в. в связи с заведением новых латинских школ. И вместе с этими школами переходит и на Север. От живых монастырских преданий это новое монашество вполне отрывается. Между монашеством "ученым" и монашеством монастырским не было взаимного понимания, и рознь между ними достигала иногда трагической остроты… И главный парадокс в судьбе "ученого монашества" связан с тем, что организуется оно под властью обер-прокурора… Это было не только обмирщение, но бюрократизация монашества. "Орден" создается светской властью, как средство властвовать и в Церкви. В сущности, то было только номинальное монашество, кроме видимого "образа" или одежды здесь мало оставалось монашеского. Это ученое "черное" духовенство, меньше всего, было носителем аскетического начала. Обеты молчаливо преступались по невыполнимости. Монашество для "ученых" перестает быть путем послушания и подвига, становится для них путем власти, путем ко власти и чести…" [165:409].

Серьезным испытанием для духовных основ России явился раскол в Русской Православной Церкви, а также нарушение принципа симфонии (гармонии) властей - церковной и светской. Во второй половине ХVII в. в связи с расколом старообрядчества произошел глубокий духовный кризис в русском обществе. Исправление богослужебных книг от множества ошибок, вкравшихся в тексты книг при их переписывании, а также введение патриархом Никоном некоторых новшеств при отправлении религиозных обрядов частью священнослужителей и знати, а потом и многими мирянами было воспринято как покушение на русскую старину, как святотатство.

С возникновением русского раскола православный монолит начинал дробиться, возникла духовная раздвоенность – соблазн "выбора" веры. Раскол породил движение старообрядчества. Считалось, что старообрядцы боролись за ценности русской цивилизации.

Однако раскол старообрядчества, а также нарушение принципа "симфонии властей" принесли громадный вред и Церкви, и государству, и русскому народу. Дело в том, что до второй половины ХVII в. в России еще существовала так называемая "симфония властей" – гармония светской и церковной властей, основанная на их совместном религиозном служении и разделении конкретных обязанностей по принципу: государство – "тело", а Церковь, Православие – "душа" народа. На Западе это положение было нарушено. Католицизм сосредоточил в своих руках и духовную, и светскую власть над частью Западной Европой. А протестантизм (реформационное движение ХVI в.), напротив, подчинил церковь государству. Следствием раскола христианства на католиков и протестантов был дальнейший отход западной церкви от догматов апостольского учения, возникновение религиозных войн, стремление Запада "христианизировать", то есть окатоличить, православную Русь.

До второй половины ХVII в. России удавалось сохранить чистоту Православия, единство духовной жизни, принципа симфонии властей. Однако во второй половине ХVII века с подавлением царем Алексеем Михайловичем попыток патриарха Никона сделать Церковь независимой от светской власти принцип симфонии властей был нарушен. При Петре I Церковь окончательно была подчинена государству.

Ослабление Церкви было связано и с появлением на российском престоле государей, которые были недостаточно тверды в Православной вере. Эрозия национального государства, космополитизация его в ХVII – ХIХ вв., западно-европейский чиновничий дух, насаждаемый в государственном аппарате, превращал священников в своего рода государственных служащих, снижая духовно-нравственный авторитет Православия. Допущенные государством протестантское и католическое влияние сильно поколебали духовную целостность православной России. Этого бы не произошло, если бы на престоле царствовали истинно православные государи. Однако после Петра I некоторые из них были не совсем тверды или даже совсем не тверды в Православии. Екатерина II, например, почти не видела разницы между Православием и лютеранством. При Анне Иоанновне и Бироне гонение на Православие приобрело безобразные формы. Чем сильнее тяготели к Западу русские императоры, тем больше Святейший Синод напоминал некую канцелярию [165:406 – 409].

Одной из основных причин ослабления духовности в России явилась деградация национального сознания у части русской элиты.

Эпизодически в период с ХIV до первой половины ХVII в., широко – со второй половины ХVII в. до ХIХ в. проявлялось идущее сверху движение за отрицание традиционных народных ценностей и основ жизни. Вторая половина ХVII – ХIХ в. нанесли русскому национальному сознанию, русскому религиозному сознанию огромный урон [165:398 – 409].

Атрофия национального сознания началась с атрофии его у части русского дворянства, особенно происходившего из западно-русских земель. В определенной части дворянской среды в ХVIII в. стало традицией искать себе зарубежных предков (так как отечественные считались недостаточно почтенными) или сочинять себе, нередко легендарные (липовые) родословные. В них такие дворяне выискивали себе родственников из Рима, Европы или на худой конец из татарских мурз.

Еще в конце ХVII в. русский дворянин не отличался от крестьян и городских ремесленников по своему религиозному мировоззрению. Но уже в следующем столетии многие дворяне отгородились от простого народа своей ориентацией на западную культуру (религию, образование, одежду, быт и т. д.) и к концу ХVIII в. стали для своего народа иностранцами, "немцами, чужаками". Россия для таких дворян оставалась лишь местом их службы и доходов. Они охотно покидали ее, живя на Западе годами.

Часть элиты стала отрываться от народа, он ей становился безразличен. Воспитываемая на западных духовных ценностях, эта часть элиты переставала понимать ценности национальной православной культуры, точнее, стала воспринимать их через абстрактные и общечеловеческие представления, скроенные по антиправославной западноевропейской мерке. Характеристику "европейски (то есть во многом антиправославно. – О. З.) образованный человек" эта часть элиты воспринимала как похвалу. Трудно назвать еще одну страну, где разрыв между культурой народа и культурой прозападной части элиты был бы так глубок, как в России конца ХVII – начала ХХ вв. Народ жил своим традиционным православным укладом, а большая часть интеллигенции и часть правящей элиты – в основном своим "сектантским" миром [165:410 – 411]. В этом кроется одна из главных причин событий 1917 г.

Западной экспансии в России противостоял простой народ (в основном, крестьянство), часть купечества и дворянства. Среди правящего слоя и образованного общества защитников ценностей русской цивилизации было немало. Многие из них не торопились с разрушением отечественной самобытности, так как интуитивно понимали, что это разрушение пагубно для Российского государства, от которого зависит их благополучие. Но часть правящего класса и образованного общества скорее мирилась с ценностями русской цивилизации, чем поддерживала их.

Не следует считать, что русское образованное общество полностью порвало с ценностями русской цивилизации. Подспудно многие представители интеллигенции при всем западном воспитании не ощущали себя внутренне людьми западной культуры, ибо на уровне бессознательного обладали другим психологическим стереотипом – обостренным восприятием добра и зла, правды и справедливости, высших целей бытия. Но то, что для национально мыслящего человека было органично и естественно, у интеллигента, лишенного национального сознания, не соизмерялось с действительностью. Этого интеллигента тоже интересовали понятия добра и зла. Однако у него они превратились в абстракции, отталкиваясь от которых он на основе западных представлений делил людей на хороших и плохих, исходя из западного критерия прогрессивности и реакционности. Правду и справедливость он тоже воспринимал категорически, отталкиваясь от этого же, западного критерия, но без национальной конкретности. Лишенный национальной почвы, высшие цели бытия он воспринимал по схеме западноевропейского прогресса.

По существу, из всего богатства духовных ценностей русской цивилизации русский интеллигент обычно сохранял только нравственный настрой (и то не всегда). А в остальном часто жил идеями западной цивилизации. Отсюда его внутренняя раздвоенность, отсутствие цельности и определенности жизненных позиций, его постоянная внутренняя неудовлетворенность своей жизнью и всем окружающим, ибо нравственный настрой требовал от него других мыслей и поступков. Такой тип русского интеллигента не мог быть духовным вождем своего народа, а поэтому объединял вокруг себя себе подобных.

Оторванный от национальных корней, русский интеллигент был рабом своих беспочвенных целей. В своем выдуманном своеволии он метался как рыба, выброшенная на берег, обреченная после ряда судорог погибнуть. Свобода, как возможность жить полноценной национальной жизнью превращается для него в свободу в понимании разбойника - как возможность грабить и убивать, творить любой произвол. Именно такой свободы желали "бесы" Достоевского. Именно к такой свободе для себя привели Россию большевики [165:412, 413].

Русский историк академик В. П. Безобразов отмечал, что чуждость народа и части интеллигенции после убийства 1 марта 1881 г. царя Александра II переросла в настоящую враждебность.

После этого убийства крестьяне в деревнях подозревали каждого неизвестного приезжего, чтобы вдруг не пропустить "злодеев". "Но все-таки, – отмечал академик В. П. Безобразов, – вся эта мрачная сфера революционной агитации и политических преступлений остается для нашего народа совсем посторонним, как бы чужеземным миром; из него происходят как бы только насильственные вторжения в народную жизнь и посягательства на ее святыни..." [165:414].

И. А. Бунин писал об определенной части русской интеллигенции: "Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А вот отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то гораздо легче, чем работать. И вот: – Ах, я задыхаюсь среди всей этой николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, – карету мне, карету! … Какая это старая болезнь (интеллигентов. – О. З.), это томление, эта скука, эта разбалованность – вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!" [165:414].

Жажда все совершить одним махом, критиканский зуд, стремление разрушить все – "до основания, а затем…" определяли многие черты образованного общества. И. А. Бунин пишет об оторванности значительной части интеллигенции от народа, о ее безразличии к народным нуждам. Ибо им, "в сущности, было совершенно наплевать на народ, – если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, – которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-экономическое общество" [165:414 - 415].

Эта часть интеллигенции не видит мужика как отдельного человека, отмечал Бунин, она знает "… только "народ", "человечество". Даже знаменитая "помощь голодающим" происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была" [165:415].

В конце ХIХ в. многие представители российской интеллигенции представляли деревню в безнадежно черном цвете, как царство темноты, невежества, отсталости, а крестьян – как каких-то непонятных существ. Характерным примером непонимания крестьянской культуры может служить изображение деревни в рассказе А. П. Чехова "Мужики".

Здесь крестьяне наделены самыми отрицательными чертами, какие можно найти в человеческой природе. В этом рассказе они представлены безнадежно грубыми, тупыми, нечестными, грязными, нетрезвыми, безнравственными, живущими несогласно, постоянно ссорящимися, подозревающими друг друга. Эта крайняя тенденциозность, односторонность и ошибочность оценок образа русского крестьянства, тем не менее, стала своего рода хрестоматийной иллюстрацией крестьянина и всегда приводится в пример людьми, враждебными русской культуре, когда заходит речь о российской дореволюционной деревне.

Рассказ вызвал восторг легальных марксистов и интеллигентов либерального толка и резкий протест в русском обществе. Лев Толстой оценивал рассказ А. П. Чехова "Мужики" как "грех перед народом. Он (Чехов) не знает народа… Из ста двадцати миллионов русских мужиков Чехов взял только темные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать" [165:416].

Нигилизм заразил, конечно, далеко не всю интеллигенцию. Пушкин, Гоголь, Достоевский, многие другие истинно русские люди открещивались от этой духовной чумы. Тогда их объявляли "противниками прогресса".

В связи с этим Ф. М. Достоевский писал, что он не против прогресса, но дело в том, что в прогресс-то идут стертые пятиалтынные люди, люди без предания, с ненавистью, а ненависть есть явление ненормальное.

Примерно в середине ХIХ в. происходило в известном смысле сближение идеологии босячества и некоторой части российской интеллигенции, так как и те и другие стояли на основе отрицания народной трудовой культуры. В этом сближении и сочетании родились уголовно-троцкисткие воззрения на русский народ.

Праздношатающийся человек без ремесла и без дела, тунеядец, был для Святой Руси явлением довольно редким. Но со временем к нищим, получавшим по христианскому обычаю обильное подаяние, примазываются лодыри и тунеядцы, не желавшие работать. Этой категории людей государство объявило войну, начиная со времени царствования Петра Алексеевича. По законам 1691, 1718, 1736 и 1753 гг. "гулящих" людей били кнутом, ссылали в дальние сибирские города на казенные работы, отдавали в солдаты и т. д. [179:151 – 152; 3:39]. Однако никакие репрессии не смогли остановить процесс собирания в больших городах лодырей и бездельников. Не желая трудиться, они подчас объединялись в особые артели нищих, бурлаков и даже разбойников ("ножевые" артели) и жили попрошайничеством [179:180]. Именно в этой нетрудовой и босяцкой среде рождалась и развивалась своя нетрудовая "босяцкая" культура со своим языком и фольклором и неистребимым презрением к труду ("работа не волк – в лес не убежит", "пьем да посуду бьем; кому не мило – тому в рыло", "рыба ищет где глубже, а человек где лучше", "пей да людей бей" – вот характерные примеры фольклора и жизненного кредо деклассированного элемента страны).

Любая нация всегда сдерживает рост подобного рода элементов, пресекает их развитие. У нас же произошло иначе. Разочаровавшись в трудящемся крестьянстве, не принявшем чужую социальную философию "разрушения именем европейской цивилизации", некоторые российские социалисты начали делать ставку на те малочисленные слои населения, которые, по их мнению, были более отзывчивы на "революционную пропаганду". Да и идти к ним было недалеко. В любом кабаке или ночлежке можно было найти готовых "революционеров" (челкашей, обитателей хитровок, романтиков "дна"), всей своей жизнью отрицавших общественные устои.

Именно с тех времен определенной части российских социалистов деклассированные и уголовные элементы стали "социально близкими". Именно им были созданы условия наивысшего благоприятствования, и именно они стали опорой троцкистско-сталинского уголовного режима на островах ГУЛАГа под тем же названием "социально близких". Трудовой паразитизм деклассированных элементов воспринимался в подобной среде как героический социальный протест; нежелание работать – как своего рода забастовки; пьяное прожигание жизни – как жертва за какую-то неосознанную идею.

Именно такую мысль несла пьеса М. Горького "На дне", которой так восхищались представители российского образованного общества. Лодыри, бездельники, расточители становятся положительными героями. Их немного, но вокруг их создается ореол мучеников. Девяносто процентов населения, настоящие труженики, крестьяне России представляются темной массой по сравнению с челкашами. Наступает момент – и о трудовых качествах русского работника начинают судить именно по этим деклассированным элементам, искусственно созданным "положительным героям". Пропаганда романтики "дна" сбивала с толку даже выдающихся литераторов, заставляя видеть в его обитателях типичных представителей трудовой России [165:421].

Создателем мифа о героической сущности презираемых народом челкашей, певцом романтики "дна" и восхваления "социально близких" элементов стал Максим Горький. Трудно найти более антирусские книги, чем произведения Горького "Несвоевременные мысли" или "Если враг не сдается, его уничтожают". Во время великого голода в России в 1921 г. Горький заявил, что "из 35 млн голодных большинство умрет". В его понимании это была реализация принципа "все, что ни делается, делается к лучшему". В книге, выпущенной в Берлине в 1918 г., он писал: "… вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень… И место их займет новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей" [31:126].

Восхваляя "дно", Горький очерняет большинство русского народа. Он пишет: "… русский человек в огромном большинстве плохой работник. Ему неведом восторг строительства жизни и процесс труда не доставляет ему радости; он хотел бы – как в сказках – строить храмы и дворцы в три дня, вообще любит все делать сразу, а если сразу не удалось – он бросает дело. На Святой Руси труд подневолен… отношение (русского человека) к труду – воловье" [166:29 – 30]. Сразу после революции Горький высказал целый ряд обобщений такого рода. Все беды, по его мнению, в том, что русские не умеют работать, а Россия - варварская страна. "Костер зажгли, – писал Горький, – он горит плохо, воняет Русью, грязненькой, пьяной и жестокой" [165:423].

Кажется, Горький, как и многие российские интеллигенты вроде бы и свои, а думают и пишут о своих соотечественниках, как чужие о чужих. Так, А. И. Солженицын отмечает, что еще в ХIХ в., а тем более в начале ХХ в. «… русская интеллигенция ощущала себя уже на высокой ступени всеземности, всечеловечности, космополитичности или интернационалистичности (что тогда и не различалось). Она уже тогда во многом … отреклась от русского национального. (С трибуны Государственной Думы упражнялись в шутке: "патриот-Искариот"). А еврейская интеллигенция – не отрекалась от национального…» [217:474]. Более того, «произошло перевоспитание русского образованного общества, принявшего, к сожалению, еврейскую проблему гораздо ближе к сердцу, чем можно было ожидать… Сочувствие евреям превратилось почти в такую же императивную формулу, как "Бог, Царь и Отечество", евреи же использовали в меру своего цинизма существовавшую в обществе тенденцию» [217:464].

Горький в "Прогрессивном кружке" в конце 1916 г. "свое двухчасовое выступление посвятил всяческому оплевыванию всего русского народа и непомерному восхвалению еврейства", – рассказывал думец-прогрессист С. П. Мансырев, один из основателей "кружка" [127:259].

Игнорирование частью образованного слоя России русской духовности способствовало появлению у нас такого нового явления, как "обмирщвление" культуры, которое выражалось в распространении светских знаний, проникавших в Россию с Запада, отходе части интеллигенции от религиозных канонов в литературе, зодчестве, живописи, усилении внимания к человеческой личности.

Русское народное искусство начало разрушаться с ХVI в. по мере проникновения в него западного, католического и протестантского влияния. В ХVIII – ХIХ вв. русское духовное искусство начало вытесняться. На его место пришло господство светского начала, западноевропейских и католических установок. Во второй половине ХIХ в. большинство лучших русских художников объединялись в рамках Товарищества передвижных художественных выставок (В. Г. Перов, И. Н. Крамской, Н. Н. Ге, Г. Г. Мясоедов, Н. А. Ярошенко, В. В. Верещагин, В. Е. Маковский, А. К. Саврасов, И. И. Шишкин и др.).

Академизм и передвижничество, господствовавшие в русском искусстве в ХVIII – ХIХ вв., безусловно внесли свой вклад в его развитие, но вместе с тем оторвали его от национальной почвы. И академизм, и передвижничество усматривали настоящее русское искусство только с Петра I, а до него видели лишь подражательность и примитивность. Прервалась преемственность в развитии духовных начал, которые в любой стране носят прежде всего национальный характер. Стремление вернуться к народным духовным основам у передвижников нередко извращалось ложно понимаемым чувством народного блага, воспринимаемого многими из них вне православия и самодержавного государственного строя. По сути дела, передвижничество часто было оппозиционным, анти-правительственным течением определенного слоя русской художественной интеллигенции, зачастую лишенной национального сознания и стремившейся показать русскую жизнь односторонне, только в темных тонах – если крестьянина, то обязательно бедного и забитого, если купца, то обязательно толстого и пьяного, если чиновника, то обязательно отрицательного и жалкого. Обличительная тенденциозность, очернение русской жизни считались "славнейшей традицией русского искусства".

Таким образом, определенная часть русской интеллигенции не смогла выполнить свой долг перед Отечеством. Этот долг интеллигенции в любом государстве состоит в сохранении, творческом развитии и совершенствовании национальных основ, традиций и идеалов. В России произошло чудовищное. Значительная часть образованного общества была сторонницией не сохранения и развития, а разрушения национальных основ, рассматривая их как реакционные и отсталые. Русская православная церковь была главной мишенью разрушителей. Она не подходила им из-за своей "реакционности" [165:381].

В сложившейся обстановке и начали возникать религиозные учения, которые в древности назвали бы еретическими. Их целью было создать веру, подходящую для интеллигентов, лишенных национального сознания, или хотя бы приспособить Православие к нуждам этих интеллигентов. "Мы зачарованы, – писал Н. А. Бердяев в 1907 г., – не только Голгофой, но и Олимпом (язычеством. – О. З.), зовет и привлекает нас не только Бог страдающий умерший на Кресте, но и бог Пан (дьявол. – О. З.), бог стихии земной, бог сладострастной жизни и древняя богиня Афродита (языческая – О. З.), богиня пластичной красоты и земной любви… И мы благоговейно склоняемся не только перед Крестом, но и перед божественно прекрасным телом Венеры" [165:383].

В немалой степени русская религиозная философия того времени отражала духовный распад значительной части русской интеллигенции, потерявшей духовные ориентиры настолько, что ей почти все равно было кому поклоняться – Богу или дьяволу.

Дата добавления: 2015-07-20