ТОПИКА § 87(44), 88, 89 2 страница

Следовательно, повествовательное изложение не даёт картины, фотографии того, что некогда было, тем более оно не является иллюстрированным журналом всех дошедших до нас подробностей и заметок, а есть наше мнение о значительных происшествиях, составленное с определённой точки зрения, под определённым углом зрения. Ибо только так, прослеживая одну идею, оно может дать мимесис становления. Правда, тем самым повествование вносит в события неустанность и торопливость, которых вовсе не было в мировосприятии тех, кто во время Сервия Туллия, Брута и Коллатина был достопочтимым римским народом.

Из этих соображений, как я полагаю, вытекают основные моменты повествовательного изложения.

Прежде всего, такое изложение имеет свою меру и норму в бывшем реальном смысле и ходе изображаемого, в полноте и широте тогдашнего настоящего и его содержания, хотя исследование должно пытаться, насколько возможно, удостовериться в них.

А из всего исследованного оно приводит лишь то, что необходимо для его цели, и этой целью является изложение выявленной им идеи как становящейся.

Таким образом, повествовательное изложение имеет критерий для своего выбора и одновременно твёрдую точку зрения, с которой оно показывает приводимые им вещи и события. Конечно, при этом полностью сознавая, что с этой точки зрения картина будет неизбежно до некоторой степени односторонней, поскольку с неё нельзя увидеть всё, многое придется отбросить, оставить вне поля зрения излагающего.

Если повествователь выбирает в качестве своей задачи идею этого государства, этого народа, этого человека, этого художественного исполнения, он будет рассказывать всё, что в устройстве этого государства, его становлении, объеме, политической власти и т. д. он выявляет, отбрасывая бесчисленные детали, которые не оказывают влияния на это становление. Если он хочет рассказывать о великой революции, о войне, имевшей большие последствия,– если рассказ вообще возможен,– то в драме борющихся сил и интересов он может и должен увидеть и проследить борющиеся идеи, высшую идею, которая созревает в ней и есть конечный результат борьбы. Тогда интерес читателя полностью прикован к этой высшей идее, становление которой есть её истина.

Таким образом, повсюду повествовательное изложение и вместе с ним интерес читателя ставит перед собой задачу реконструировать всё то, что в своё время, когда те вещи были действительностью и настоящим, волновало и занимало людей той эпохи. Римляне времен Ромула и первых консулов вовсе не задумывались об основании мирового господства, и ещё в пору войн с самнитами и Пирром любой римлянин думал только о том, чтобы отстоять и защитить существование города и его округи от воинственных соседей и чужеземных завоевателей.

Но со времени Второй Пунической войны они начинают осознавать, что Рим, чтобы сохранить себя, должен не только господствовать над всей Италией, но и покорить Карфаген и учредить господство над всем эллинистическим миром. Современники Цезаря и Августа стали воспринимать достигнутый тогда результат римской истории как её задачу, которая существовала с самого начала, и то обстоятельство, что Ливий, Вергилий и другие высказывали это и изображали, давала римскому народу сознание непрерывности, которая по-новому осветила и самые тёмные времена начальной истории.

Как видим, в этом контексте для исторического исследования, а конкретнее, повествовательного изложения возникает серьёзная задача и обязанность. А именно, выразительно изложить своему государству, народу в своем исследовании и интерпретации того, что народ пережил и совершил, его самую подлинную сущность, его идею, как бы дать ему образ самого себя. Эти долг и задача тем выше и плодотворнее, чем бесформеннее и безвольнее ещё государственное и национальное сознание.

Но не перестаем ли мы при этом быть объективными и беспристрастными? Ваксмут в своей книге (см. выше, с. 288) на странице 126 высказывает мнение, что историк, «свободный от всяких национальных уз, всяческих соблазнов и пристрастий, сословных интересов, всяких религиозных привязанностей, свободный от предрассудков и аффектов, кроме стремления к истине и добродетели, sine ira et studio, творит, создавая произведение для вечности».

Благодарю покорно, это объективность евнуха. Я же хочу не больше, но и не меньше, чем иметь относительную истину моей точки зрения, достичь каковую позволили мне мое отечество, мои политические и религиозные убеждения, мои серьёзные занятия. Это не имеет ничего общего с тем творчеством для вечности, а может быть в любом отношении односторонним и ограниченным. Но нужно иметь мужество признаться в этой ограниченности, утешая себя тем, что ограниченное и особое есть богаче и больше, чем общее и всеобщее.

Таким образом, для нас решён вопрос объективности, бесстрастности, пресловутой точки зрения вне вещей и над вещами. Естественно, я буду решать большие задачи исторического изложения, исходя не из моей малой и мелочной личности. Рассматривая прошлое с точки зрения идеи моего народа и государства, моей религии, я возвышаюсь над своим собственным Я. Я как бы думаю из более высокого Я, из которого вышли шлаки моей собственной маленькой персоны.

Другие вопросы, касающиеся наглядности описания, характеристики деятелей, остроумных намеков или афористичной торжественности, решаются сами собой. Конечно, многие историки находят удовольствие в том, чтобы в своём изложении блеснуть умом, стилистическим искусством, мастерством в описании людей, пейзажей, костюмов и т. д. Как будто история существует лишь для того, чтобы предоставлять им возможность для прекрасных описаний, т. е. показывать не вещи, а свою виртуозность. Было бы лучше, если бы господа избавили себя от труда заниматься историей; по крайней мере, они сохранили бы свою гордость, а не тщеславное желание блистать своими талантами.

Я обращаюсь к следующему, как мне кажется, важному моменту. Когда слышишь банальные суждения публики и критиков, то можно подумать, что есть только одна норма, одна наилучшая манера исторического повествования, например манера Тьера, Маколея или Ливия. Фукидид же снискал бы у нынешних критиков искусства мало благоволения: он слишком суров. Намного больше бы понравился Тацит, поскольку он бесчувственный и пессимист. Более утонченные умы, во всяком случае, признают, что повествование в мемуарной литературе может отличаться от повествования серьёзных исторических трудов. Любой историк следует своему собственному чувству такта, а любой критик судит по тому, как он сам бы желал писать.

Попытаемся глубже разобраться в этом вопросе. По-видимому, имеются в природе вещей исключительно разные формы повествовательного изложения.

Ибо повествование рассматривает и показывает события с определённой точки зрения, поэтому важно, какой подход она выберет, точку зрения, с которой оно будет воспринимать и прослеживать становление вещей.

Возможные подходы объясняются тем, какой из моментов в становлении вещей ярче всего проявляется или выделяется рассказчиком; цель либо личность, благодаря которым совершается движение, либо вид, прагматизм движения, либо то, из-за чего происходит движение. Таким образом, получаются четыре категории, любая из которых по-своему оправдана.

1. Прагматическое повествование. Мы называем так ту форму, которая обращает внимание, прежде всего на ход дела, прагматизм движения. В этой форме излагают, как появляется предварительно правильно рассчитанный, в конечном итоге достигнутый результат. Здесь проводится мнение, что так и должно было быть, и так и произошло, как было задумано и рассчитано. Это есть объяснение ставшего на основе непрерывности и прагматического хода его становления.

Очевидно, что этой формой повествования мы можем воспользоваться там, где великое и хорошо рассчитанное воление, ясно представляемая цель ведут ход событий и доминируют над ними. Успешные войны великих полководцев можно рассказать прагматически, т. е. превосходство руководящей воли и идеи над другими действующими одновременно факторами так значительно, что едва ли стоит упоминать их, а следует всё внимание сконцентрировать на ходе событий осуществляемого плана. Естественно, другие моменты действовали, и не менее эффективно, но в данном случае для прагматического повествования они отступают на задний план. Клаузевиц блестяще изложил в этой манере первые войны Бонапарта; каждая из них кажется хорошо рассчитанной, причём первая идея, стратегический план похода, представляется в итоге как осуществлённый результат.

Так определённое воление гения, продуманно и удачно проведённый план, можно также прагматически изложить выработанное в долгой систематической непрерывности научное познание или достигнутое культурное развитие.

Например, история физики, поскольку она в своем развитии постепенно и благодаря тому, что учитывали всегда лишь ведущее вперёд, получила свою славную систему открытий, такой результат, который показывает, обобщая всё прежнее, одновременно каждую отдельную ступень, как ведущую к такому итогу.

Так, из экономической жизни можно привести пример развития кредитной системы от простого заёма под залог вплоть до форм, которые вошли в жизнь с 1855 г. вместе с Credit mobilier. Такое повествовательное изложение истории кредита привлекло бы в качестве вторичных моментов только последовательность ступеней развития материальной жизни, приток массы благородного металла с начала XVI в., быстрый подъём торговли и промышленности в XVIII в., растущие потребности государств и т. д., чтобы показать, как последовательно развивалось достигнутое ныне возвышение кредита, содержащееся уже в зародыше в тех первых формах.

Как видим, в этой форме восприятия кроется соблазн, по крайней мере, граница, которую необходимо хотя бы осознать. Конечно, можно воспринимать и прагматически излагать войны Александра, начиная с битвы при Гранике, даже с похода на Дунай, как логическое осуществление идеи, плана, которые возникли у него как задача всего греческого мира сломить власть персов. Без сомнения, это ему удалось полностью. Но и идея, возникшая в его голове, захватила его не в меньшей степени и влекла его, принуждая двигаться все дальше, выходить за пределы его первоначального желания. Но он был вынужден поступать так, в итоге его собственная идея увлекала и гнала его сверх всякой меры. Уже его возвращение из Индии показало, что зенит его славы позади; в Онисе вспыхнул мятеж его македонцев; только ранняя смерть уберегла его от судьбы, каковую испытал Наполеон после достохвального похода на Москву.

Простое прагматическое повествование войн Александра, Наполеона далеко не исчерпывает их историю.

И так повсюду. Пожалуй, можно прагматически рассказать и римскую историю в развитии, в конце которого появится фигура Цезаря, показывающая, что есть подлинное содержание истории этой республики. Но станет ясно и то, что таким образом мы всё же будем несправедливы к истории Рима, ибо создаётся впечатление, будто она без передышки и остановки двигалась, не имея эпох покоя и институциональности, без широты и непрерывности, каковые имели место в ней в любом настоящем.

Как видим, прагматизм уместен только до некоторой степени, только при решении определённых задач. Он становится ложным, если его употребляют за пределами подобающей ему сферы. Он становится невыносимым, если претендует слыть всеобщим законом истории и подмять под себя всё. Он тогда превращается в фатализм, т. е. в предопределённость, что по прихоти рока возникает идея исторической жизни, которую, пожалуй, можно вычислить, но нельзя понять, т. е. нельзя постичь её связь с более высокими и высшими целями наличного бытия человека. В такой фатализм впадает Тацит. Это – отчаяние и разочарование в нравственной природе человека, в праве и энергии свободы. Тогда находят болезненное и пессимистическое удовлетворение в том, чтобы доказать, как слепой прагматизм превращает в ничто всякое человеческое воление и всякие возможности.

2. Второй формой повествовательного изложения мы можем назвать ту, которая определённее всего выражает себя в биографии. В качестве отправного пункта она берет не движение и его стадии, а волящую энергию и страсти, благодаря которым совершается движение. Историческая идея не может когда-либо стать реальностью без движущей силы, объединяющей материю и форму. Излагая историческую идею в её становлении, мы выбираем эту форму, чтобы проследить её как бы в её действующем субъекте.

Биографию Моцарта или Гёте пишут не для того, чтобы доказать, как человек мог создать такие удивительные вещи. Ибо то обстоятельство, что они были созданы, потребовало от прежнего развития ещё других предпосылок, подготовленных форм и т. д. Но биография покажет, что Моцарт или Гёте смогли создать такие вещи. Понятно, что причинно-следственная связь приведёт к таланту, т. е. непредсказуемости, которую можно принять только как факт, а не констатировать как воздействие доказуемых обстоятельств. Тем увлекательнее излагать, как такая одарённая натура в любом проявлении и деятельности представляет самое себя и, представляя самое себя, тем сильнее сознает свой собственный стиль и одаренность.

Биография вынуждена как бы вживаться в изображаемую личность, чтобы познать её мироощущение, её духовный кругозор, изображая ее, говорить в некотором смысле как бы от её имени. Читатель, знакомясь с процессами внутренней жизни героя, получит удовольствие в понимании его любых деяний и творений, исходя из его личности, поскольку любое его слово и произведение свидетельствуют об этом.

То, что придаёт величайшую прелесть этой форме изложения, таит в себе и опасность, каковую надо знать, дабы избежать её. Эта опасность заключается в том, что гению часто приписывают всё и вся, прощая ему многое, восхищаясь всем, что он делает и чего не делает, что, создавая культ гения, каковой расцвел пышным цветом в последнее время, забывают о других важных факторах нравственного мира.

Другой ошибкой является мнение, что можно писать биографию любого человека. Разумеется, можно, как было принято в XVII–XVIII вв., в надгробном слове перечислить ряд дат, жизненных обстоятельств умершего, его личных качеств, его должностей и достижений. Но биография есть больше, чем такой ряд тривиальностей. И снова необходимо напомнить, что далеко не всякий исторически значительный деятель может быть выражен в его жизнеописании.

Не только потому, что самые выдающиеся личности не укладываются в рамки биографии,– было бы прямо-таки нелепо писать биографию Фридриха Великого или Цезаря. Ибо то, что Фридрих играл на флейте, или Цезарь написал несколько сочинений по грамматике, хотя и весьма интересно само по себе, но для великих исторических деяний того и другого совершенно безразлично. Точно так же, как если бы захотели написать биографию Шарнгорста; военная реформа Пруссии 1796 – 1813 гг. – вот его биографический памятник. Но Алкивиад, Цезарь Борджиа, Мирабо – вот исключительно биографические фигуры. Гениальный произвол, каковой характеризует их историческую деятельность и который, подобно комете, нарушает установленные орбиты и сферы, заставляет исследователя учитывать их личностную сущность и делает их биографии единственным ключом к пониманию значения, каковое они приобрели в своё время.

Но эта форма изложения подходит не только для выдающихся деятелей вышеупомянутого типа. Имеются ещё и другие исторические феномены, в которых так ярко и чётко проявляется своеобразие, импульсивный тип их бытия и деяний, что для их изображения нет более подходящей формы, чем та, которая во всей последовательности их исторических действий, в любом проявлении их существа показывает характер их индивидуальности и их таланта, их гения. Например, только биографически можно рассказать о таком четко определённом феномене каковым является старинный город Любек благодаря своим политическим и торговым отношениям, или историю ордена Иезуитов, о котором его генерал Лоренцо Риччи в 1764 г., когда надо было спасать орден путем некоторых изменений его правил, сказал: «Sint ut sunt aut non sint» [111]. Весьма примечательно, что Дикеарх написал βίοζ Ελλδζ [112], как видно из её сохранившихся фрагментов, в ней он изобразил помимо политической истории своеобразную форму жизни греческого народа.

Можно было бы написать на основе «Германии» Тацита биографию немецкого народа, на основе данных Цезаря биографию кельтского народа, и таким путем, быть может, продвинуться дальше вперед, чем при помощи популярной психологии народов.

Как раз при этом перечислении становится понятно, в чем слабость, или, лучше сказать, где пролегает граница биографической формы. Она, как и любая другая, только относительно хороша, только при определенных условиях удовлетворяет лучше всего. Она, как и любая другая, проходит мимо многих реальностей, она обязательно будет односторонней, поскольку она изображает ранее бывшие вещи, исходя из нашего представления о реальностях, из нашей идеи.

3. Третья форма повествования, к которой мы обращаемся, есть как бы обратная сторона биографической, её прямая противоположность. Она исходит не от гения как данности, который свободно формировался, а учитывает условия и факторы, все новые обстоятельства, чтобы показать, как из них постепенно возникла, выросла, вырабатывалась сущность и своеобразие, идея, как она углублялась и обострялась до тех пор, пока она полностью не созрела, и теперь присутствует в настоящем или в завершающем моменте прошлого, от которого мы можем её проследить.

Этот вид изложения будет применяться всегда, когда речь идёт об описаниях, если можно так выразиться, спонтанных развитий нравственных общностей: развитии государства, церкви, городской общины, экономического роста, права и конституции и т. д. Начальный период римской государственности представляется нашему взору таким маленьким по сравнению с её будущим величием, что можно было бы сказать, что по желудю не угадать, какое могучее дерево из него вырастет. А какой огромный путь прошло судостроение от выдолбленных из больших дубовых стволов челнов датских завоевателей, которые около 850 г. высадились в Англии, до стальных, бронированных современных паровых колоссов! Начавшееся так техническое развитие приобретает более высокую форму лишь в ходе всестороннего прогресса материальных средств; изобретений, наблюдений и вычисления созвездий и т. д.

Начавшаяся так государственность, становясь, приступая к всё новым задачам и факторам, развивает только те моменты, в которых нам представляется её подлинная сущность. Идея римского государства возникает, всё снова и снова преобразуясь, и, только достигнув полного роста, обнаруживает все те моменты, которые в действительности нельзя увидеть в начальной структуре. Итак, изложение в этом случае будет искать свой интерес не в том, чтобы показать в разнообразии фактов, которые у него есть в наличии, ту же одаренность и типическую преформацию, а в том, как развивается и становится всё богаче и многостороннее идея, которая обретает свою форму, своё тело в тех фактах, вместе с ними и вопреки им. Это то, что описательные науки не совсем удачно называют историей развития. Повествование прослеживает монографически одну становящуюся форму, проходящую через исторические стадии окукливания и метаморфоз.

Как мы видим, между монографическим и биографическим изложением существует значительное различие. В основе биографического изложения лежит одарённость, это главный момент, учитываемый рассказчиком; она действительно присутствует здесь, это нечто, причину появления которого нельзя объяснить, в то время как в монографическом изложении нельзя доказать причины внешних обстоятельств и условий, ибо эти факторы и их перемена фактически были когда-то такими. Мы бы пошли по неверному пути, если бы увидели причину могучего хода римской истории изначально заложенной в местоположении Древнего Рима. Этот естественный момент лишь одно из условий, которое вместе со многими другими участвовало в становлении Рима, и оно, как и все прочие, получает такую форму своей энергии и объяснение лишь в прогрессивном становлении. И, наоборот, в биографическом изложении первоначальная одарённость подтверждается всё снова и снова и всё более полно.

Мы видим, что монографическое изложение, как и все прочие, имеет свою односторонность и свои границы, что оно рассматривает и желает рассматривать разноликость некогда живого и подвижного, исполненного настоящего лишь с одной стороны, под определённым углом зрения. А именно идея, на основании которой оно его воспринимает, такова, что надо отказаться от многого, что, возможно, уместно при других формах повествования; что перед ним стоит особенно трудная задача выбрать такой тон изложения, благодаря которому можно понять как раннее и ещё не развитое, так и полностью завершенное. Было бы очень жаль, если бы оно, например, рассказывая историю Англии, начиная от Цезаря, всякий раз описывало костюм того времени, меняющийся тип ландшафта, как ели и одевались люди того времени.

Что касается форм, то, по-моему, Ливий является образцом этого вида изложения, хотя его исследование неглубоко, а его риторика часто уводит его в сторону. Среди более или менее новых историков выше всех Юм в своей английской истории. Во все времена те литературы, в которых сильно выраженное национальное чувство обращается к отечественной истории, дают великие образцы этой формы изложения. И наоборот, если надо будить национальное самосознание, то именно в этой форме, как мы уже говорили, следует показать государству, народу, армии и т. д. образ самих себя. Ибо только так расплывчатое чувство, колеблющееся под безмерным гнётом и треволнениями настоящего, обретя идею, может прийти к чёткой и необходимой ясности своей сущности и задачи. Сильнее всего и, конечно, наиболее односторонне преимущество этой формы проявляется там, где она выступает впервые в истории – в изложении Ветхого завета.

4. Весьма иного типа четвертая форма повествовательного изложения. И здесь мы затрудняемся подыскать для неё название, в чём проявляется неразвитость нашей дисциплины, ибо она даже ещё не распознала и не обозначила глубоко различные жанры изложения, называя все историей.

Для этой четвертой формы является существенным, что она изображает какое-либо катастрофическое развитие; вернее, она понимает рассматриваемые ею процессы с точки зрения их катастрофического развития, будь то великая война, революция, парламентская и дипломатическая борьба, или другие, менее броские события; как почти повсюду, где речь идёт о столкновении интересов, целей, страстей энергии, оказывается уместен именно этот катастрофический подход. Всякая любовная история имеет катастрофический характер, и в том, что оба её участника очень скоро понимают, что, объединившись, каждый из них становится немного иным, чем до сих пор: новая идея овладевает ими, и каждый, отказавшись от многого из своего своеобразия и эгоизма, становится богаче и лучше.

Сущность этой формы изложения с самого начала ясна. Это борьба относительно оправданных форм, относительно истинных идей, борьба, над ходом которой витает более высокая идея, ещё скрытая и становящаяся лишь в борьбе, её сторонами и вариантами оказываются борющиеся принципы, в которых они, наконец, растворяются и примиряются.

Как изначально понятно, основа, а также ход повествования здесь должны быть совершенно иные, чем в монографическом и биографическом вариантах, и это изложение, собственно говоря, противоположность прагматического. Ибо в последнем господствует одна идея, одно воление над логической последовательностью всех других моментов, и результат подтверждает правильность предыдущего расчета, энергии воли. В катастрофическом же описании все моменты, все интересы и тенденции выявляются, чтобы в борьбе друг с другом породить такой результат, который как раз и выскажет более высокую идею. Здесь следует указать моменты, из которых могла и должна была развиться борьба, сделать наглядным относительную правоту их, а также односторонность и тем самым их неправоту, проследить саму борьбу, пока не наступит преображенный мир, в котором осуществится такое подготовляемое более высокое.

Здесь следует показать, как из борьбы титанов рождаются новый мир и новые боги. Точно так, как в трагедии; ибо так Эсхил завершает «Орестею» и «Прометея», Шекспир – «Макбета» и «Гамлета».

Для этой формы изложения всегда как бы само собой существует одна и та же схема.

Институциональность, каковая ещё есть, будет восприниматься живо или тягостно в зависимости от её недостаточных или пагубных моментов. По отношению к ней оживут и возникнут представления, что кое-что должно стать иным, чтобы быть хорошим. Эти отдельные представления объединяются, комбинируясь, становятся системой, которая воспринимается по отношению к существующему как лучшее, как идеалы, которые претендуют быть признанными вместо сущего плохого. Этот мир идей растёт, постепенно поднимаясь и накаляясь, пока он, наконец, не отольётся в характеры, жизненным содержанием которых становится их жизненный пафос. Тем самым разгорается открытая борьба. Но в подвергающихся угрозе порядках и у тех, кто имеет выгоду от них, зреет сопротивление превосходящей силе нового; оказывается, что и здесь есть большой интерес, относительная оправданность, право бытия. Борьба идёт с переменным успехом, приобретает все большее протяжение, все более высокий накал энергии. Как старое, так и новое преобразуются в этом ужасном процессе; разлагаются партии, порядки, идеи; наступает своего рода обмен и переворот; возрастающее истощение показывает, что уровень начинает сглаживаться, что вырабатывается новый мир; наконец, он наступает, и теперь борющиеся как-либо заключают мир.

Подлинными образцами этой формы повествования являются два старейших греческих историка, которых мы знаем. Геродот много расспрашивал и исследовал и, как он полагает, нашёл одну идею, в которой можно обобщить все эти удивительные и интересные вещи, а именно идею борьбы между греками и персами. Но у него нет чёткости суждения и твердости характера, чтобы осуществить эту идею и постичь её в её существенных моментах.

Он разбирает её совершенно поверхностно и внешне. Он даже не понимает, кто суть греки, а кто варвары, и нет ли какой-либо иной формы, в которой этот эллинский мир, раздробленный на тысячу автономных государств, действовал и мог действовать как единство. Он всё больше вплетает в своё повествование чужеродные элементы, описания стран, народов, нравов, отступления, которые уводят его на всё новые окольные пути, и полное отсутствие критики и его мнение, что он должен рассказывать всё, что он узнал, даже если этому сам не верит – все это превращает его девать книг в скучное, бесформенное произведение, в котором связь катастрофических мыслей едва ли чувствуется, и то, собственно говоря, лишь в последних книгах.

По сравнению с Геродотом Фукидид ушёл далеко вперед. С величайшей строгостью и чёткостью проводя сопоставления и критикуя Геродота, хотя он его и не называет по имени, приступает он к своей задаче и принимается за неё, имея перед собой не расплывчатую идею типа борьбы греков с варварами. Он признаёт, что и многие греки были и являются подобными варварам. Он видит великую реальность борьбы обеих главных держав Греции. Он раскрывает властные структуры на той и другой стороне. Он показывает, что они, будучи уже давно соперниками, ныне неизбежно придут к большому, решающему столкновению, и поскольку он понял значение борьбы в её истоках, он с величайшей тщательностью исследовал, собирая все, что случается в ходе этой войны. Хотя его труд остался незаконченным, и те восемь книг, что имеются в наличии, далеки от завершения, однако то, что написано, по уровню и силе формулировок, по продуманности исследования, прежде всего по построению катастрофического развития является образцовым. Римская историография, насколько нам известно, не пришла к изложению такого типа. Даже Полибий, который приблизился к нему, теряет эту идею; даже описывая войну с Ганнибалом, он, можно сказать, не справился с задачей.

Для него история, которую он пишет, как бы монолог Рима. Скорее можно было бы причислить к этому направлению некоторых итальянцев: Виллани, Гвиччардини, Макиавелли, да и то с большими оговорками. Однако Ранке надо назвать; может быть, величайшее из того, что он сделал в историографии, есть то, что он смело и энергично сумел изобразить как катастрофу историю эпохи Реформации.

Но как раз в его достойном восхищения изложении борющихся идей того столетия и исхода борьбы в религиозном мире обнаруживается своего рода граница, или слабость, каковую имеет и это изложение. Драматург может себе позволить такое, что у него за Гамлетом является Фортинбрас, и после дикой борьбы должны наступить лучшие времена. В действительной истории события завершаются не так, и вновь возникшее несёт в себе элементы нового мятежа. Чтобы добиться соответствующего его идее завершения, Ранке пришлось придать религиозному миру такое значение, такую благодать, такую исцеляющую силу, каковых у этого мира не было. И можно предположить, что даже если бы Фукидид продолжил свой труд, доведя повествование до плачевной гибели власти Аттики, ему стоило бы больших усилий изобразить действительный конец чудовищной борьбы как её оправдательный и справедливый результат.

Дата добавления: 2015-07-26