Прощай пучок волос.

С реставрацией Мэйдзи мы родились в один и тот же год 1868. Первая увидела дневной свет в бывшей столице сегуна Эдо, известной сейчас как Токио. Я же родился в районе Ямакава-тё, бывшей столицы Окинавы, Сюри. Если бы кто-то взял на себя труд поднять официальные записи, то он обнаружил бы, что я родился в третий год периода Мэйдзи (1870). В действительности я появился на свет в первый год правления, а официальные записи мне пришлось фальсифицировать, для того чтобы получить разрешение сдавать вступительные экзамены в токийскую медицинскую школу.

В то время существовало положение, согласно которому только те, кто родился в 1870 и позже, могли считаться обладающими необходимыми данными и допускались ко вступительным экзаменам. Поэтому у меня не было другого выбора, кроме как подделать официальные записи, что было довольно просто сделать, поскольку регистрационные записи тогда велись не так строго, как сейчас.

Изменив, таким образом, дату своего рождения, я подготовился к экзаменам и сдал их, но все равно не поступил в токийскую медицинскую школу. Причина, которая тогда казалась весьма разумной, сейчас, я думаю, покажется намного менее убедительной.

Среди многих реформ, проведенных молодым правительством Мэйдзи во время первых двадцати лет своего правления, была одна, отменявшая ношение на голове пучка волос традиционной мужской прически из собранных в узел длинных волос, которая была частью японской жизни с незапамятных времен. Особенно на Окинаве волосы, собранные в узел, считались символом не только зрелости и возмужалости, но и принадлежности к мужскому полу вообще. После обнародования эдикта, запрещающего ношение пучка волос, по всей стране возникла оппозиция, но нигде, я думаю, не велись такие ожесточенные сражения, как на Окинаве.

Здесь те, кто верил в то, что будущая судьба Японии требует принятия западных идей, и те, кто верил в обратное, постоянно пререкались по поводу практически каждой реформы, проводимой правительством. Однако, пожалуй, ничто до сих пор не доводило жителей Окинавы до такого неистовства, как вопрос о запрете ношения пучка волос. В общем, подавляющее большинство мужчин, представителей сидзоку (привилегированный класс), были упорно против так называемого Билля об Отмене, в то время как представители класса хэймин (простолюдины) и очень немногие сидзоку поддерживали его. Группа последних была известна как Кай-ка-то («Партия Просвещения»), а первые назывались Ганко-то (буквально «Упорствующая Партия»).

Моя семья на протяжении нескольких поколений принадлежала к чиновникам низшего разряда, и весь клан был единодушно и непреклонно против подстригания волос. Этот акт был ненавистен каждому члену моей семьи, хотя лично у меня ни одна из позиций не вызывала симпатий. В результате я подчинился давлению семьи, а поскольку школа отказывалась принимать учеников, которые придерживались традиционного стиля, то на весь будущий ход моей жизни оказала влияние такая мелочь, как лохматый пучок волос.

В конце концов мне, как и всем остальным, конечно же, пришлось подчиниться, но прежде, чем я расскажу, как это произошло, я должен вернуться на несколько лет назад. Мой отец, Гису, был чиновником, а я был его единственным сыном. Родившись раньше срока, я был довольно болезненным младенцем, и поскольку мои родители и родители моих родителей согласились с тем, что долгая жизнь мне не суждена, то все они стали проявлять по отношению ко мне особую заботу. Особенно меня баловали и нянчили обе пары моих дедушек и бабушек. И вскоре после рождения меня взяли к себе жить родители моей матери. И мой дед познакомил меня с Четырехкнижием и Пятикнижием конфуцианской традиции, которые были обязательными для сидзоку.

Все еще проживая в доме своего деда, я начал посещать начальную школу и через некоторое время сдружился с одним из своих одноклассников. Этому факту тоже было суждено повлиять на ход моей жизни (и в гораздо большей степени, чем пучку волос). Мой одноклассник был сыном Ясуцунэ Адзато удивительнейшего человека, одного из величайших мастеров искусства каратэ на Окинаве.

Мастер Адзато принадлежал к одной из двух высокопоставленных семей окинавских сидзоку ундо высший класс, приравнивавшийся к даймё среди кланов за пределами Окинавы. Тоноти были наследными правителями городов и сел. Адзато принадлежал к последним, его семья занимала высшее положение в деревне Адзато, расположенной между Сюри и Наха. Их престиж был настолько высок, что бывший правитель Окинавы относился к представителям семьи Адзато не как к вассалам, а как к близким и равным по положению друзьям.

Адзато был не только непревзойденным мастером каратэ, но также имел великолепные навыки в верховой езде, японском фехтовании (кэндо) и стрельбе из лука. Более того, он был блестяще образованным человеком. И это была моя удача, что я привлек его внимание и в конце концов получил от него первые наставления в каратэ.

В то время занятия каратэ были запрещены правительством, поэтому тренировки проходили тайно, а ученикам строжайшим образом запрещалось обсуждать с кем-либо это искусство. Позже я подробней остановлюсь на этой теме, а пока что достаточно будет отметить, что тренировки по каратэ могли проходить только ночью и в условиях строжайшей секретности. Дом Адзато находился довольно далеко от дома моего деда, где я по-прежнему жил, но с тех пор, как я почувствовал влечение к каратэ, я никогда не считал эти ночные прогулки слишком длинными. После пары лет занятий я осознал, что мое здоровье значительно улучшилось и что я больше не тот хилый ребенок, каким был раньше. Мне нравилось каратэ, более того, я чувствовал, что в глубоком долгу перед этим искусством за то, что оно так улучшило мое здоровье; и примерно в это время я начал всерьез подумывать о том, чтобы посвятить себя каратэ-до.

Однако мысль, что это также может стать и профессией, не приходила мне в голову, а поскольку расхождения во мнениях с правительством относительно прически сделали медицинскую карьеру недоступной для меня, то я вновь вернулся к размышлениям о собственных перспективах. Поскольку с самого раннего детства мой дед и Адзато учили меня китайской классике, то я решил использовать это знание и стать школьным учителем. Я сдал квалификационные экзамены и получил место помощника инструктора начальной школы. Мой первый опыт общения с классом в качестве преподавателя состоялся в 1888 году, когда мне было двадцать лет.

Но поскольку я по-прежнему носил традиционную прическу, то, прежде чем мне позволили приступить к исполнению своих обязанностей, от меня потребовали избавиться от нее. Мне это показалось разумным. Япония в то время находилась в состоянии сильного социального брожения; изменения проникли во все сферы деятельности, затронули каждый аспект жизни общества. Я чувствовал, что, как учитель, обязан помочь молодому поколению преодолеть огромную пропасть, зияющую между старой Японией и новой. Ведь именно оно в свое время будет вершить судьбу нашей нации. Я едва ли мог каким-либо образом опротестовать правительственный указ, превращавший наши традиционные прически в реликвию прошлого. Тем не менее меня бросало в дрожь, когда я задумывался о том, что скажут старшие члены моей семьи.

В то время школьные учителя носили официальную форму (не намного отличавшуюся от формы учеников школы Пира перед последней войной): темный пиджак, наглухо застегивавшийся до самой шеи на медные пуговицы, украшенные рельефным изображением цветущей вишни, и фуражка с кокардой, на которой было то же изображение, что и на пуговицах. И вот в униформе и с остриженной головой я нанес визит своим родителям, чтобы сообщить им о моем назначении на должность помощника инструктора начальной школы.

Мой отец не верил своим глазам.

Что ты с собой сделал? закричал он со злостью. Ты сын самурая!

Моя мать была расстроена еще больше, чем он, и вообще отказалась со мной разговаривать. Она вышла из дома через заднюю дверь и помчалась к дому своих родителей. Я полагаю, что вся эта суета должна удивлять сегодняшнюю молодежь и казаться ей невероятно смешной.

В любом случае, жребий был брошен. Несмотря на энергичные родительские возражения, я начал свою профессиональную деятельность, которой следовал на протяжении последующих тридцати лет. Но я ни в коем случае не оставил своей первой настоящей любви. Я преподавал в школе днем, а затем, поскольку запрет на каратэ еще действовал, ночами украдкой пробирался к дому мастера Адзато, освещая себе путь тусклым фонарем, если на небе не было луны. Видя, как я ночами ухожу из дома и возвращаюсь лишь под утро, соседи стали строить догадки относительно того, куда я хожу и что делаю. Некоторые решили, что единственным удобоваримым ответом на их вопросы является бордель.

Конечно же, на самом деле все было совершенно иначе. Ночь за ночью, на заднем дворе дома Адзато я практиковал ката («последовательность стоек и движений») под наблюдением мастера; неделя за неделей, иногда месяц за месяцем до тех пор, пока учитель не находил мое исполнение ката удовлетворительным. Это постоянное повторение од-

ной и той же ката было изматывающим, а иногда и раздражающим. Не раз мне приходилось падать в изнеможении на пол додзё или прямо на землю заднего двора Адзато. Но занятия были строгими, и мне не разрешалось переходить к следующей ката до тех пор, пока Адзато не убеждался в том, что я удовлетворительно освоил ту, над которой работал.

И хотя с годами я значительно продвинулся, он всегда, когда мы работали на улице, сидел неподвижно, как статуя, на своем балконе, одетый в хакама, с тусклой лампой рядом с собой. Довольно часто я обнаруживал, что от усталости даже не могу различить лампу.

После выполнения ката я ожидал его оценки. Она всегда была немногословной. Если его не удовлетворяла техника моего исполнения, он вполголоса бормотал: «Сделай еще раз» или «Еще немного!» Еще немного, еще немного... До тех пор, пока пот не катился с меня градом и я не был готов рухнуть на землю. Таков был его способ дать мне понять, что еще есть над чем работать в этой ката. Но если он находил мой прогресс удовлетворительным, его вердикт выражался одним словом: «Хорошо!» Это слово было его высочайшей похвалой. До тех пор, пока я несколько раз не слышал от него это слово, я никогда не осмеливался просить его начать изучение следующей ката.

Но после окончания наших тренировок, обычно это было глубокой ночью, он становился совершенно другим человеком. В эти моменты он теоретизировал относительно сущности каратэ или, подобно заботливому отцу, расспрашивал меня о моей жизни школьного учителя. Когда ночь подходила к концу, я брал свой фонарь и отправлялся домой, прекрасно зная, что мое путешествие не останется незамеченным подозрительными соседями.

Я обязательно должен упомянуть о близком друге Адзато, человеке, который также был рожден в семье сидзоку и считался настолько же искусным в каратэ, как и сам Адзато, мастере Итосу. Иногда я занимался одновременно под их обоюдной опекой. В таких случаях я старался предельно внимательно слушать их разговоры между собой, и, поступая таким образом, я узнал очень много интересного о духовных и физических аспектах искуссгва каратэ.

Если бы не эти два великих мастера, судьба моя сложилась бы совершенно иначе. Невозможно выразить всю мою благодарность им за то, что они указали мне источник, из которого я черпал силы и вдохновение в течение последующих восьми десятков лет моей жизни.

Дата добавления: 2015-07-12