ОДИН В ПОЛЕ – ВОИН? 4 страница

Жизнь слишком сложна, чтобы решить её в одиночку, а люди слишком зависимы от мимолетных желаний, чтобы сплотиться всем вместе. Эти грустные картины плыли в голове Анны, пока она мечтала долгими летними ночами. И с каждым новым днём становилось всё ясней, что грешно сидеть сложа руки: ведь когда она вернётся в Москву, начнётся всё сначала и этой ужасной рутине не будет конца.

За всё лето Анна лишь пару раз вспомнила об оружии, и то весь тот день был будто в тумане для неё. Когда она вспоминала свой поступок, ей становилось не по себе. Если бы кто-либо, узнав про это, спросил бы Анну, зачем она это сделала, то вряд ли она дала бы однозначный ответ. Пистолет был тщательно завёрнут и убран на самое дно Анниной сумки, она даже редко его доставала. В ней боролись два человека: один говорил, что теперь она – источник власти и принуждения, самое время начинать действовать, а другой настоятельно советовал выбросить этот пистолет, чтобы не натворить глупостей. Она не знала, как поступить. Татьяна вела себя как прежде, ни видом, ни голосом не выдавала проблемы своей семьи; она была весела и приветлива, сама часто звонила Анне и общалась с ней по интернету. Анна понадеялась, что всё у них улажено, пропажу оружия не заметили либо как-то уладили.

«А вдруг это макет?» – в голове Анны закралось подозрение, хотя, в общем-то, оснований к нему не было: пули были свинцовые, настоящие, не производили впечатления игрушек. Но, тем не менее, она решила всё же проверить свои опасения. Анне не было страшно – скорее ею овладело простое детское любопытство. Как работает это страшное и прельщающее оружие? Раньше к ней на дачу часто приезжали её двоюродные братья, и они все вместе стреляли из пневматического ружья; Анна была меткой, но пневматические игрушки не прельщали девушку. Анна взяла с собой свою сумку не разбирая и отправилась в лес. Ей не было страшно – просто до невообразимости хотелось взять эту священную вещь в руки и нажать на спуск. От ожидания замирало сердце. Анна выбрала небольшую поляну с растущей посреди одинокой сосенкой. Выбрав расстояние метров десять от сосны, Анна аккуратно присела на землю и присмотрелась. Затем, открыв свою сумочку, стала аккуратно вынимать всё содержимое. Как в любой женской сумке, там было много разных вещей: косметика, расчёска, духи, книга, телефон, ручка, маркеры, какие-то дисконтные карты московских магазинов и разные бумажки. Анна достала чёрный маркер и, подойдя к сосне, нарисовала на ней кружок с точкой посередине: это была цель. Отойдя на десять метров назад, она осторожно достала завёрнутый в тряпочку пистолет. Развернув его, она посмотрела на него внимательно, любуясь каждым изгибом, каждой самой мелкой деталью. Затем Анна ловко зарядила его, сама не понимая, почему это вышло так легко. Когда она прицелилась, то мир вокруг будто перестал существовать; весь её взор устремился в одну маленькую точку на сосне, каждый мускул на руках напрягся, Анна замерла неподвижно и, выждав пару секунд, выстрелила. Раздался громкий хлопок, девушка вздрогнула от неожиданности. У неё получилось! Не убирая оружия, она подбежала к сосне. Пуля вошла в дерево на миллиметров пять выше цели, на глубину около двух-трёх сантиметров. Анна не верила своим глазам! С первого раза попасть в цель, не тренируясь долгими днями и не отрабатывая меткость – это было невероятно!

Это был лишь первый раз, но он неповторимо изменил что-то в сознании Анны, помимо её воли поставил на путь, о котором она раньше и думать бы побоялась. Никогда бы Анна даже не подумала о том, чтобы начать самой вершить правосудие: она не считала себя сколь-либо пригодной для этого, к тому же она была христианкой, причём православной карелкой, что означало настолько впитавшиеся с кровью матери традиции и вера, что ничем их нельзя было изжить.

Анна не была злой или жестокой – более того, об убийстве какого-либо живого существа она не могла и мыслить! Убить, отнять у кого-то жизнь – всё это казалось непростительно греховным; ничто не могло ни объяснить, ни оправдать такого поступка. Однако современный мир имеет свойство необратимо менять человеческое мировоззрение, делая из самого доброго и спокойного - монстра; ведь, как известно, отчаянно сильный протест вырывается из души добрейших людей. Протест этот направлен не на достижение личных эгоистических целей, но во благо всех униженных, всех тех, кого этот мир убивает. Не ощущая этой проблемы, живя вдалеке от Москвы, нет обычно желания делать мир лучше; человек – существо, готовое, как правило, действовать лишь тогда, когда проблема касается его лично. Анна никогда раньше не думала о мире, обо всех этих проблемах мегаполиса, пока не столкнулась с ними лицом к лицу, переехав в Москву, окунувшись в эту клоаку с головой. Те, кто родился там, как Татьяна или Настя, – они привыкли; можно сказать, что у них выработался своего рода иммунитет на большой город, они приспособились в нём жить, не обращая внимания на проблемы, абстрагируясь от них в своих мирах.

У Анны своего мира не было, она без подготовки окунулась в чужой – жестокий, неприветливый, злой. Она не могла ни понять, ни смириться с ним. Этот город обрушился на девушку лавиной вопросов, на которые она не находила ответов, которые задавили её сразу, задушили! Почему видные ученые ездят на подержанных автомобилях «Жигули», проржавелых по всем швам, а какой-нибудь предприниматель, не получивший высшего образования, успевший просто хорошенько подворовать в 90-ые годы, катается на дорогих автомобилях типа «Lexus», живет в загородных виллах, не отказывая себе ни в чём? Почему достойные люди совсем не имеют возможностей пробиться в жизни, начиная с институтов, где куплено всё до последней уборщицы, где нельзя учиться, не давая взятки, где процветает коррупция на самых высших уровнях? Почему даже правосудие вершат деньги? Почему страной и обществом правит денежное быдло? Почему врачи и учителя должны стесняться и ходить в дранье, когда мальчик Миша из университета Анны, совершенно неописуемо глупый и неразвитый, без какого-либо даже подобия внутреннего мира, может позволить себе снять на ночь клуб и развлекаться там, тратя сотни и тысячи долларов? Почему все средства массовой информации направлены на прославление самых низменных интересов? Почему забыты великие деятели прошлого, люди не знают ни Пушкина, ни Лермонтова, зато могут пересказать все книги о Гарри Поттере и восхищаются модной «литературой» от Пауло Коэльо? Почему ни один студент не назовёт названия хотя бы трёх произведений Чайковского, но зато знает назубок все песни Димы Билана? Конечно, имеется в виду среднестатистический студент – не Анна и не её друзья… Почему мало кто знает кто такой мистер Хоукинс и что он сделал для мировой науки (зачем? нам ведь ученые не нужны – мы и своих-то извести стараемся, они у нас в электричках торгуют, там им самое место, нежели науку продвигать)? Все эти вопросы свалились на Анну горой, им не было объяснения. Девушка сама не знала, что с ней произошло, но в сознании что-то непоправимо изменилось; она поняла, что сидеть без дела – это преступление против своей страны! Любить и бездействовать – слова несовместимые. А Анна любила Родину так, что готова была умереть за неё без малейших колебаний!

Так проходило лето – настолько быстро, что Анна лишь могла замечать, как летят дни и крутятся стрелки на часах. Июль незаметно сменился августом, жёлтые листья один за другим опадали с деревьев, навевая тоску и неизмеримую грусть. Всё чаще над озером ложились холодные серые туманы, дули северные ветры, небо, освобождаясь от облаков, давало место лучам света от далёких звёзд, которые стремились упасть на грешную землю сотни лет. Всё больше выпадало холодной росы, а вода становилась лилово-синей, уже совсем осенней. Зрели ягоды в садах: чёрная, красная смородины, большая сочная малина, вишня и слива; в лесах поспели черника, голубика, морошка, белые грибы, подосиновики, моховики. Анна с радостью ходила в лес с местными девушками, собирая дары природы, но с каждым днём становилось всё яснее, что лето неизбежно идёт к концу, что это всего лишь последние деньки, проведённые на Родине. Каждый вдох этого пряного воздуха, каждая секунда убегающего лета были бесценны. Совсем скоро Анну ждали девять месяцев однообразия и рутины, холода, бетона и непонимания. Наверное, Анна могла вытерпеть всё, кроме этого ужасного рока быть другой! Хотелось хвататься за каждую секунду каждого дня, прожить их так, будто они – последние дни в жизни, но время безжалостно! Казалось, солнце не успевало взойти из-за величественного соснового леса и залить деревню и зеркальную гладь воды белым светом, как уже заходило за озеро, посылая на деревню последние красные лучи. Анна только успевала вырывать страницы календаря и считать жёлтые листья на земле. Август окончательно вступил в свои права, выкрасив воду в тёмно-синие, а небо – в холодные бледно-голубые тона. По оврагам и канавам пахло грибной сыростью и мхами, приторным иван-чаем и сосновой корой, луга выкрасились в жёлтые цвета… Время – жестокий палач и самый добрый целитель. И, возможно, надо лишь смириться, чтобы обрести понимание.

Анна не успела оглянуться, как уже снова стояла на вокзале с чемоданами, глядя обречённым взглядом на родителей, провожающих её. Шёл мелкий холодный дождь; казалось, что он провожает Анну каждый раз, когда она уезжает из своих родных краёв. На вокзал пришла и Наталья с мужем; вернувшаяся из свадебного путешествия в Финляндию – страну, изучению которой Наталья посвятила свою жизнь, – она была невероятно весела и счастлива. И даже находясь на вокзале и провожая свою сестру, ей было сложно скрывать свою радость. Спокойная, не обременённая глобальными заботами жизнь, когда не надо задумываться о мире и его проблемах, не надо переживать за сотни тысяч страдающих людей, а лишь только наслаждаться своей тихой семейной жизнью – разве это не есть настоящее счастье? Анна очень завидовала своей сестре, но зависть эта была необычна: с одной стороны, она хотела такой жизни, но, с другой, прекрасно понимала, что жить ею не сможет.

Вряд ли Наталья понимала современные язвы общества – она попросту не могла их даже увидеть. Современный мир как нельзя лучше подтверждает недоказанную теорию Достоевского о неравенстве людей: некоторые рождаются воинами, прекрасно видящими и понимающими этот мир, их призвание – действие; другие же рождены слепыми, не способными к осмыслению мировых проблем. Это совсем не значит, что люди не способны меняться: как самые лучшие представители общества могут деградировать, так и самые что ни на есть обыватели способны встать на путь духовного развития.

Тойни Михайловна и Виталий Николаевич тоже провожали Анну на платформе. Мать больше не сопровождала её в Москву; в столице Анну ждала Мария Михайловна, к которой девушка возвращалась и в этом году. Тойни Михайловна выглядела подавленной: опустив глаза, она смотрела на мокрый серый асфальт и на тёмный мрачный поезд, который был готов тронуться с минуты на минуту и увезти её девочку за почти тысячу километров от дома. Виталий Николаевич был по обыкновению строг – по крайней мере, хотел казаться таковым, чтобы скрыть свою грусть. Анна не могла более сдерживаться от слёз, подступивших к горлу. Ещё минута здесь, и она не сможет сесть в этот поезд и уехать из родных мест. Тойни Михайловна, обняв дочь, попыталась перекрестить Анну, но девушка не далась. Холодно отстранившись от матери, Анна произнесла сдавленным от боли голосом:

- Не надо, мам. Не люблю я этого, ты же знаешь, – произнеся это, девушка быстро поцеловала мать, отца и села в поезд.

Поезд летел среди лесов и болот, в туннелях сквозь огромные скалы. Анна глядела в открытое окно из коридора поезда; в лицо ей дул ветер; мимо проносились сосны, кусты, столбы электропроводов. Далеко на западе садилось огромное красное солнце, а над головой висела бледная луна с её обычным выражением ужаса и предсмертного отчаяния на круглом лице.

Ветер растрепал волосы на голове у девушки, и в других обстоятельствах Анна бы радовалась этой свободе и скорости, пролетающим мимо деревенькам и речушкам. Сейчас же мысли её были заняты другим: душа болела, слёзы скопились у глаз, было невообразимо тошно! Противный, омерзительный, грязный город с его безумно богатыми и безумно бедными, с его вонью от бесконечных автомобильных пробок, с нищими вокзалов, попрошайками, с его быдловской молодёжью, культом секса и вседозволенности, который уживается здесь вместе с архаичными церковными традициями, верующими, тупо исполняющих наказы православия, бабулями с тележками, торгующими беляшами, и брошенными на произвол судьбы детьми. Всё это вместе настолько тошнотворно, настолько мерзко и глупо, что Анна искренне изумлялась, насколько же ещё дико человечество, сколько ему ещё нужно преодолеть, от сколького нужно отказаться, чтобы выйти на новый этап развития уже Землянами. Сколько ещё потребуется времени, чтобы на улицах нельзя было услышать «мочи чёрных!», чтобы в определённых странах исчезло пренебрежительное отношение к женщине, чтобы люди перестали бездумно исполнять какие-то ритуальные церковные действия, а скорее задумались бы о своём внутреннем мире? Сколько нужно времени: сотня, тысяча, десяток тысяч лет? Почему самое трудное, что даётся – это понимание?

Анна воспитывалась в духе традиционного православия, северного, то есть очень сильного, сохранившегося в российских северных землях. Поначалу Анна не очень понимала тонкости этой религии; она ходила с родителями и бабушками в церковь, повторяла незамысловатые телодвижения, дивилась на блестящее убранство храмов. Ей объясняли ещё в детстве, что «боженька» любит, когда крестятся, читают ему молитвы (смысл которых не поймёт не то что ребёнок, но иногда и взрослый), не едят в пост мяса, соблюдают все наказы православия. Будучи маленькой, Анна не могла задуматься над всем этим: она просто выполняла предписания священных книг; она ещё не понимала, что главное – не форма, а содержание. После года в Москве, отчаявшись, Анна стала переосмыслять своё отношение к религии. Она осознавала всё ярче, что обряды – это всё то лишнее, что скрывает от человека истинные цели любой религии, что Богу, если он, конечно, существует, глубоко наплевать на то, как кто крестится или совершает намаз. Более того, ему абсолютно не интересна вся эта яркая светящаяся бижутерия, которой украшают церкви: ведь она отвлекает человека от сосредоточения на своих чувствах и внутреннем мире! В этом отношении протестантские храмы намного более подходят для уединения со своей душой, не отвлекают взгляд, не пестрят своими разноцветными иконами. С каждым днём к Анне приходило совсем иное осмысление Бога и религии, и это уже не было верой в традиционном понимании. Ведь глупо, рассуждала она, исполнять рьяно церковные обряды, усиленно креститься, ползать на коленях и облизывать пол, когда, выйдя из церкви и придя домой, начнёшь завидовать соседке, купившей дорогую иномарку, либо желать смерти мужу-изменнику за причинённую боль.

Обдумывая всё это и вспоминая, как мать по привычке тянулась её крестить, Анна не могла не расстраиваться. Она представила себе, как мать пойдёт дома молиться к иконам, просить для дочери успехов в учёбе и счастья в личной жизни. «Как же они не понимают? – прошептала Анна. – Зачем молить несуществующего Бога о ненужных вещах? Надо не просить кого-то решить проблему за тебя, а действовать самим! Нельзя слепо верить в волшебство, надеясь, что оно спасёт тебя от реальности. Правильно сказали Стругацкие: «Хоть бы одна сволочь спросила, что она ДОЛЖНА делать – так нет же: каждая сволочь спрашивает только что С НЕЙ будут делать».

Глядя в окно навстречу ветру, который размазал слёзы по её лицу, Анна резким движением руки сорвала с груди цепочку с крестом. Золотая змейка плавно стекла ей на ладонь. В последний раз окинув её взглядом, Анна выбросила цепочку в окно в заросли высокого осота, тянувшегося вдоль железной дороги.

* * *

Москва встретила Анну немыслимой жарой: в начале сентября было около +30С, раскалённый асфальт отвратительно вонял, водители перегревшихся в бесконечных пробках автомобилей в мокрых от пота рубашках стояли на дорогах, распахнув капоты машин. Воздух над городом был серый – даже безоблачное небо казалось серым; пелена дыма была везде, пыль ложилась на траву, листья, окна, крася их в цвет дорог. Уставшие люди, бегущие куда-то в непрекращающейся суматохе, липкие от пота, обнажались почти до нижнего белья, обливали себя холодной минералкой, пытались охладиться, поедая растаявшее мороженое. Неутихающий гул машин, крики, шум от различных предприятий – всё это, казалось, давило на психику ещё сильнее, рассудок плавился в этом аду. Невозможно было ни учиться, ни работать, ни даже отдыхать; хотелось как можно скорее прийти домой, лечь в холодную ванну и выпить чаю со льдом.

Новый учебный год не стал для Анны резко отличающимся от всего того, к чему она пыталась привыкнуть ещё в прошлом году. Ничего не изменилось в Университете: весёлая и как всегда беззаботная Татьяна, задумчивая красотка Настя, всё те же преподаватели и всё те же массы быдла, не изменившиеся, не повзрослевшие – абсолютно такие же, как они были один, два, а быть может, и десять лет назад. И с каждой минутой, прожитой здесь, становилось абсолютно очевидным, что Анна не примет этот мир никогда…

Необычная жара сохранялась до середины сентября. Анна после пар сидела в тени огромных вязов в саду МГУ, совсем рядом от своего факультета. Она специально выбрала какую-то старую отставленную вглубь парка скамейку, чтобы быть подальше от студенческой молодёжи, которая курила и пила пиво прямо из горла больших бутылок, громко что-то крича и отвратительно смеясь над идиотскими, похабными шутками. Татьяна ушла на одну из своих тренировок, а Настя была ещё на парах, поэтому Анна сидела одна, наблюдая за этими деградирующими недочеловеками.

Было жарко даже в тени. Анна сидела в лёгком чёрно-белом платье с декольте, которые она, имея красивую грудь, очень любила. В руках у девушки была книга по физике космоса – одна из многих научных работ по астрономии, которые имелись у Анны дома. Сегодня было отменено две последних пары, идти домой девушке не хотелось из-за натянутых отношений с семьёй Марии Николаевны, поэтому она решила посидеть часок в саду с книгой. Находиться рядом с институтом Анне было неприятно, но Москву она знала плохо чтобы ехать в парки покрупнее, а изучать город ей совсем не хотелось – настолько он был ей неприятен. Горячий воздух обжигал щёки, было трудно дышать. Полуголые студентки, снимая с себя платья и леггинсы, лезли в фонтаны, визжали, матерились, обливали друг друга водой, а парни снимали обнажённых до нижнего белья девушек на видеокамеры своих мобильных телефонов, пили пиво и громко, неприятно смеялись. Анна смотрела на них с какой-то грустью, – но нет, это было не сожаление о том, что эти деградирующие люди губят себя – это было отчаяние оттого, что они убивают страну. Они не имели ни интересов, ни целей, ни задач – ничего, что могло бы способствовать их развитию. Эта жизнь уже вполне напоминала животную или растительную. Глядя на них, на ум Анне невольно приходила цитата из романа А.и Б. Стругацких: «До тех пор, пока человеческое мировоззрение не будет восстановлено, люди будут умирать или становиться идиотами, и ничто здесь не поможет».

У входа в здание Анниного факультета толпилось человек пятьдесят, разбитых по разным компаниям; другие же сидели на газонах и около фонтанов. Все как один. Такие же, как голуби, семенящие по асфальту и обеспокоенные лишь вопросом удовлетворения своих инстинктов. И эта глупая мода, навязанная Западом, которая облачила их в нелепые обвисающие платья, летние городские сапоги, леггинсы ярких цветов и десятикилограммовые бусы, – она была налицо. Вальяжно облокотившись на перила, на каменных ступеньках стояла модно одетая девушка, она курила сигарету за сигаретой и пила пиво из бутылки, как и парень, с которым она разговаривала. Анна обратила внимания на них и ещё раз подивилась тому насколько же глупа и неэстетична современная мода. Девушка была одета в обвисающее сиреневое платье-купол, без талии, с рукавом чуть выше локтя. Одна часть платья заканчивалась немного выше колена, другая на талии; на нём были неестественно большие круглые пуговицы. Под платьем находился чёрный топ, а на ногах одеты джинсовые шорты, под которыми были чёрные леггинсы почти до колен. На ногах у неё были то ли тапочки, то ли шлёпанцы – резиновые, с дырочками, ярко-розового цвета. На шее были нацеплены огромные невероятно тяжёлые бусы чёрного цвета, на руке – такой же формы браслет, а в ушах – серьги. В волосы были заплетены ленточки, две чёрных и две красных.

Анна насчитала на этой моднице около семи различных составляющих одежды и искренне подивилась: зачем в такую жару, даже ради моды, одеваться так тепло (но зато, по современным понятиям, стильно!), когда можно бы одеть одно простое платье и не таскать на себе столько лишнего? Парень, собеседник той девушки, тоже не отличался умом: на ногах у него были узкие-узкие джинсы, отчётливо подчёркивающие его тонкие худые ноги, на коленях и выше ткань была специально продрана в нескольких местах, на правой ноге была изображена большая чёрная стрелка прямо к интимному месту, а сверху было подписано по-английски «This way». На нём было одето около трёх разных маек и футболок – так, что одна торчала из-под другой; на руке его было завязано множество фенечек и мужских браслетов; на шее, на большой и, видимо, много весящей цепи висела огромная эмблема какой-то молодёжной организации или клуба.

Им было неуютно в этой одежде, жарко, неприятно, и парень и девчонка всё время одёргивались и поправлялись. Анне стало тошно, она перевела взгляд на другие компании – они все, абсолютно все без единого исключения были одеты примерно так же неудобно, жарко, некрасиво, совсем не эстетично, но зато МОДНО. Никто из них не держал в руках книгу – только сигареты и пиво; мысли их были пусты, слова пусты…

«Я и грю этому придурку, чтобы шел на … отсюда, а то я его рожей барную стойку вытру», – орал парень на лужайке, жестикулируя руками, – «а этот м… вылупился и, б…, как начнёт опять понтоваться! Я ему, б…, ору, что это, б…, ему не вписка, а клуб, б…! Ни … не допирает до долдона, б…! Я его за хаер схватил и к выходу, он, б…, крутой, на вышибалу орать начал, тот его с ноги по граблям, и на … из клуба. Мы там потом, б…, часа два ржали, вот м…-то нашёлся, б…, а ещё всех на тусы звал! Это ваще пипец, на …!» – парень кричал, подпрыгивал и взахлёб рассказывал о своих похождениях в клубе, а девчонки его слушали и хохотали. С других сторон до Анны доносились обрывки оживленных разговоров. «Нет, ты что, зая, надо сейчас брать не Gucci, а Louis Vuiton: это так стильненько, и вообще. Guссi – это деревня сейчас, и вообще. Я тебе говорю, ну я же знаю, и вообще. Ой, да брось, я тя умоляю. Ну ты в них как лузер. И вообще, аут оф фэшн, так нельзя. Да, ну сумочки – это только Prada, и вообще. Да, зая, я тя умоляю! Ну, я-то знаю, и вообще. Да лан, зая, я вот на уикенд у маман машину возьму, съездим с тобой на шопинг, и вообще. Ну не лузерами же быть. Ах, нет, Roberto Cavalli стал скучен. Нет-нет, это не айс. Вот так, зая», – объясняла нелепейшим образом по последней моде одетая девушка.

«Нет, ты чего, это разве музон? Ты ещё Моцарта вспомни! Во блин, отморозил, твою мать! Я те грю, там крутят вообще полный пипец! Я до утра там колбасился! Ахаха, он вАбще идиот, ты чё его слушаешь, лошара? Этот лоходрон вообще х… всякую слушает! Прикинь вааще, там всякие авторские песни, ёпть! Еще пускай бардов и там всяких Бетховенов слушает, лошара, ёпть!» – декларировал рэперски одетый парень своему другу.

«Да, он просто секси! Я обомлела вообще, когда увидела. Такой, а-а-а! Ну просто! Такое тело, такие волосы, а взгляд! Е-е, это секси бой! А ты помнишь, когда он спас её, и там кадр, как он мокрый выходит из воды? А-а-а, одежда облегает тело, такой красавчик! Ты что! Это просто нечто… А затем, в отеле там, когда он с сигарой сидит с этим, как его там, главным мафиози… Это кадр вааще! А когда он целовал эту девку, как её там, так я вааще еле сидела. Это вааще! Ах!» – восхищенно рассказывала какая-то первокурсница подруге.

Но вдруг все замолчали и разом повернули головы в сторону клумбы, рассаженной вокруг фонтана. Там явно намечалось что-то интересное. Анна тоже повернула туда голову: двое молодых людей, один в чёрно-белой клетчатой майке и точно такой же кепке, низенький и явно очень спортивного телосложения, стоял напротив высокого симпатичного черноволосого парня и явно задирался. Парень в кепке был очень зол: он размахивал руками и кричал оскорбительные вещи, но черноволосый, казалось, хотел прекратить эти нелепые препирания. Он махал рукой, отвечал что-то клетчатому спокойно и снисходительно улыбался. Парень в кепке от этого злился ещё больше, назревала драка.

- Отвали от нее! Ей ты не интересен! Ей нужны твои деньги, и всё! Мне вот интересно: как ты реагируешь, когда она в самые интимные моменты называет тебя моим именем? Ты же ни на что не способен, кроме просаживания денег! А она и повелась на щедрого дурака! Никого, кроме меня, она не любит! Заруби это на своем жидовском носу! – кричал парень в кепке, грозя своим кулаком перед лицом темноволосого.

- Ты что, совсем одурел, мальчик, а? Тебе надо лечиться надо, психушка по тебе плачет! Убирайся вон! – отвечал тёмненький, стараясь отойти от клетчатого.

- Ты чё, гнида жидовская, не понял, что я сказал, а? Морда козлиная, мать твою, что она в тебе, б…, найти, кроме денег, может? Я те ща е…о-то размозжу, м…б недоделанный! – клетчатый взорвался отборными ругательствами, матерился неподражаемыми неологизмами, и, наконец, когда темноволосый резко повернулся, чтобы уйти и прекратить эту ругань, парень в кепке кинулся на него с кулаками. Имея восхитительное телосложение, спортивные накаченные руки и ноги, он с первого же удара сбил с ног своего соперника. Затем, не теряя ни секунды, он накинулся на него и начал колотить самыми разными, неприемлемыми ни в одной борьбе способами: он ударил лежачего ногой в лицо, прямо по скуле. Тот, свернувшись от боли, попытался оттолкнуть клетчатого ногой, но не успел: клетчатый размахнулся и ударил его ещё раз ногой. Алая кровь мгновенно наполнила рот темноволосого, тот закашлялся, брызгая на асфальт. Собравшись с силами, он встал на ноги и попытался ответить клетчатому, кинувшись на того и схватив его за ворот рубашки, но парень в кепке, несмотря на то, что был маленький ростом, был гораздо более натренирован в драке: используя и руки, и ноги, он отбивал каждый удар. Темноволосый получал удар за ударом, падал, обливаясь кровью, пытался встать на ноги, но клетчатый был непревзойдённым в этой борьбе. Рядом стоящие зрители даже не собирались разнимать дерущихся: им было просто очень весело наблюдать чем же закончится всё это и кто победит. И даже несмотря на то, что асфальт вокруг был уже изрядно забрызган кровью, а темноволосый парень не мог уже открыть глаза, до них не доходило совершенно, что нужно попытаться растащить противников по разным сторонам и вызвать «скорую». Некоторые из зрителей громко смеялись, некоторые кричали: «Так ему, так! И с другой стороны! Давай, с правой!».

Анна вскочила на ноги и бросилась было искать в сумочке мобильный телефон, чтобы звонить и звать врачей, но тут какая-то девушка, сумев пробиться через плотную толпу зрителей, выбежала к дерущимся и начала растаскивать их по углам. Это был ещё совсем ребенок, случайно оказавшийся свидетелем ужасной драки, ей было от силы лет четырнадцать. «Прекрати! Ты убьёшь его! Прекрати! На помощь! Кто-нибудь! «Скорую!» – кричала девушка, загородив собою темноволосого парня от клетчатого. Увидев это, зрители (а это были здоровенные молодые люди лет по 20-25) пришли в некоторое смущение, и сразу два парня вышли на поле боя разводить дерущихся.

Наверное, если бы не ребёнок, случайно оказавшийся в саду, то драка бы шла до победного конца, никто и ничто не остановило бы их… Приехала «скорая», забрав темноволосого на носилках; он был жив, но, видимо, в самом критическом состоянии, потому что врачи очень торопились, укладывая его на носилки и одевая кислородную маску. Его увезли, а «победитель», похлопав в ладоши, как бы аплодируя самому себе, прошёлся гордой походкой среди зрителей с нахальной улыбкой на лице, а затем удалился прочь. Никто не сказал ему ни слова, никто не остановил его, никто не пошёл жаловаться в учебную часть: ведь всем казалось, что он совершил абсолютно геройский поступок, который нужно не просто поощрять, а которым надо восхищаться.

Драка закончилась, а все встали на свои прежние места и продолжили свои разговоры, будто ничего и не произошло. Анна не знала, кто была та девушка, из-за которой один парень чуть не убил другого, но, видимо, это должна быть писаная красавица, каких не видывал свет. Вскоре, однако, всё разрешилось. Анна продолжала читать и наблюдать за происходящим краем глаза. Драк вроде больше не намечалось, студенты более-менее успокоились, как вдруг всеобщее внимание привлёк скрип тормозов какой-то невероятно дорогой чёрной иномарки. Как уж она проехала в парк, осталось неизвестным, но… Проехав по аллее, машина остановилась около самого фонтана, и оттуда не спеша вышла девушка. Нельзя сказать, что она была особо красивой от природы – скорее, напротив: без всей косметики и без дорогущей прически она была бы скорее страшной, чем красивой. Но стилисты поработали на славу: выглядела она на миллион.

Анна не сразу даже узнала её; это оказалась одна из студенток, курса с пятого – правда, с другого отделения. Классические черты «священной нации», аккуратно уложенные в каре чёрные волосы, лоснящиеся от дорогих шампуней и бальзамов, большие чёрные глаза, как угольки, окаймленные длинными (причём даже очень неестественно длинными) ресницами, маленькие алые губки, тонкая шея в больших бусах, миниатюрное платье, стройные ножки в фирменных туфлях – словом, одета она была по последнему писку моды. Все замерли, увидев её. Анне показалось, что они сейчас упадут и начнут читать молитву: когда деньги и власть становятся идолами, то люди теряют своё человеческое обличие… впрочем, эти люди его давно уже потеряли. Выйдя из автомобиля, девушка некоторое время стояла рядом, неторопливо рассматривая собравшийся вокруг народ. На лице её появилось выражение неописуемого презрения, однако она постаралась прикрыть его злой и не менее неприятной улыбкой.

Дата добавления: 2015-10-28