Кстати сказать, запись эта сделана совсемнедавно, к 80-летнему юбилею артиста. 1 страница

ющее тегга уосс передает глубокую нежность и упоение, даже тихую радость, которую его герой вновь пережинал, отдав­шись воспоминаниям о милом образе, любви, озарившей его жизнь. И тем безграничнее оказалось отчаяние при мысли о страшной потере. На тончайщем, проникнутом безысходной грустью р1агш51то произносит певец фразу: «О, как скуден стал солнца свет», затем постепенное динамическое нараста­ние: «Как печален лес и безгласен (акцент на последнем слове), и наконец кульминация—«О любовь моя, как ужас­но», и медленное с!есге§сепа'о, доходящее до чуть слышного р1апо,— «Так скоро (люфтпауза) утратить тебя». Сомнений не остается — ее уже нет! Но рана еще не зажила...

И здесь, и в романсе «Ни слова, о друг мой», как и в других произведениях элегического плана, Рейзен никогда не позво­ляет себе привлечь сентиментальные краски, чем иной раз грешат некоторые исполнители. Только глубокое вживание в музыку, в эмоциональный образ...

Обращает внимание широчайший диапазон образных реше­ний певца, его вторжение в сферу, казалось бы, чуждую басу. Так подлинно исполнительским шедевром представляется за­пись Рейзеном «Страшной минуты» Чайковского (на слова самого композитора), столь привычной в звучании лирического тенора. У Сергея Яковлевича Лемешева этот романс воспри­нимается как первое признание в любви робкого юноши,,-трепещущего в ожидании ответа, который, как ему кажется, решит его жизнь. Герой Рейзена зрелее и мужественнее, что ощущается в ласковой сдержанности высказывания, в теплоте затаенного, не до конца раскрытого чувства. И потому такой весомостью наполнена каждая фраза, потому ему особенно страшны «эти мгновения»...

Давно завладели тенора и знаменитым «Средь шумного бала». Но Рейзен свободно «присваивает" его, давая бесконеч­ное разнообразие оттенков тегха уосе, находя мягкие и гибкие переходы от приглушенных тонов к звонким, насыщая и те, и другие многозначительностью эмоционального выраже­ния, оставаясь при этом предельно верным слову. Я не вспомню, кто еще из интерпретаторов этого романса с такой определенностью произносит последнюю фразу: «Но кажется мне, что люблю». Последнее слово звучит на легчайшем и нежнейшем р!апо, но столь убедительно, что слушатель пони­мает— это не воспоминание о прошлом, а живое, волнующее чувство, которое, впрочем, и вдохновило А. К. Толстого.

В исполнении Рейзеном камерной музыки с особой нагляд­ностью проявляется мастерство декламации, так обогащающей его оперные образы. Речь идет не только о поистине редкой дикции певца, хотя, право, поразительно сочетание огромной масштабности голоса с ювелирной чеканкой слова. Важно, ч ю слово у певца неотделимо от вокальной линии, от музыкаль­ной фразы; оно никогда не нарушает ее текучести, «кантатно-сти», но и никогда не уступает ей превалирующее место. При этом звук у Рейзена не только прямо выражает слово (к чему стремился еще Даргомыжский), но и рисует музыкальный образ, создавая этим эмоциональный подтекст.

Секрет вокально-декламационного мастерства артиста, мне думается, прежде всего заключается в том, что у него поют все согласные. О необходимости этого всегда напоминал певцам К. Станиславский, приводя в пример Шаляпина или А дели ну Патти. В наше время это редкое мастерство предстает в искусстве Рейзена. Вслушайтесь в его пение, и вы непременно удивитесь, как вокальны у него все согласные — в начале ли, в середине, в конце ли слова встречаются все эти м, н, г, т, с, ч....Как выразительно, и в то же время, певуче звучит фраза в «Ночном смотре» Глинки—«Тот лозунг—святая Елена» или в рассказе Старого цыгана в «Алеко» — «и бросив маленькую дочь». Природный ли это дар или работа? Вероятно, и то, и другое. Сам певец рассказывает, сколько он трудился, чтобы в «Судьбе» Рахманинова звучала буква с в словах «стук, стук, стук», а не просто «тук, тук, тук», как это бывает... Вот эта равная певучесть гласных и согласных и создает исключитель­ность мастерства вокальной декламации артиста.

Все это должно послужить великолепным примером для молодых музыкантов. Пианист В. Хвостин, с которым послед­нее время выступает и записывается Марк Осипович, поздрав­ляя его с Новым, 1974-м годом, писал:

«Я всегда буду благославлять прошедший год за то, что он принес мне счастье встречи с Вами и с Вашим несравненным искусством.

Возможность сотрудничать с Вами, общаться с Вами в повседневной работе я рассматриваю как величайшую жизнен­ную удачу, редкостную привилегию и, повторяю, огромное личное счастье.

Ваш облик художника, Ваша необыкновенная музыкаль­ность. Ваше стремление постигнуть сокровенные глубины музыки и Ваш огромный подвижнический труд, направленный

на то, чтобы превратить Ваш могучий голос в послуш­ное орудие для передачи всего того, что открывается Вам за нотными знаками,—все в Вас бесконечно восхищает меня».

Эти строки, вполне личные, вовсе не предназначенные для публикации, достаточно ясно говорят как о непрестанной художественной работе маститого певца, так и о той радости, которую дает музыкантам творческое общение с артистом. То же испытал автор этих строк и в частых беседах с Рейзеном, и погружаясь в мир его вокальных образов.

Вокальная лирика представлена в творчестве Рейзена в самых разнообразных аспектах, в музыке различных компози­торов как русских, так и западноевропейских. Любимый репертуар певца составляют пьесы Мусоргского, романсы Чайковского, Рахманинова, Танеева, Римского-Корсакова, Гре­чанинова, песни Шуберта, Шумана, Брамса, Грига... Невозмож­но зафиксировать словами всю богатейшую палитру нюансов, которыми располагает певец даже в пределах техха уосе и р1апо, и всю поэтичность исполнения таких романсов, как «К музыке» Шуберта (последнее слово в фразе: «И часто слышу вздохи арфы нежной» у Рейзена приобретает неизъяснимое звучание, совершенно равное его смыслу и даже еще более впечатляющее) или «Я не сержусь» Шумана (особенно трога­ющая фраза «хоть больно ноет грудь» с выразительным с!есге5сепс1о на предпоследнем слове).

Тот, кто слышал, как поет Рейзен «Колыбельную» Флиса (долгое время приписывавшуюся Моцарту), никогда не забудет его р!апо, слышимое в любом уголке зала. Реже пел Марк Осипович «Колыбельную» Грига, а между тем она представля­ет еще один маленький шедевр, созданный певцом. Это скорбная песня отца, укачивающего своего сына, мать которо­го умерла... Мелодия очень скромна по диапазону, по стро>-ению, не сложна гармония. И тем не менее, на протяжении пяти минут (довольно длительное время) Рейзен цепко держит внимание слушателя, хотя все произведение исполняет на ровном р!апо, лишь изредка давая немного больше силы. Здесь звук нельзя уподобить ни.одному инструменту. Только челове­ческий голос способен передать этот печальный стон отеческо­го сердца у колыбели сиротки...

О Рейзене-лирике можно говорить без конца, но лучше всего адресовать читателя к его грамзаписям. К тому же, в них зафиксированы и произведения другого плана. Патетика ро-

манса Чайковского «Ночи бессонные», грозная сила «Анчара» и «Пророка» Римского-Корсакова, «Полководца» Мусоргского, трагический гротеск его «Блохи», комедийная образность «Семинариста», поэмность «Ночного смотра» Глинки и «Двух гренадеров» Шумана, размах и удаль русских песен — все доступно голосу Рейзена, его интерпретаторскому мастерству.

Радиослушательница Л. Казанская со станции Красково писала певцу в связи с его исполнением «Пророка»: «Я помню трепет, охвативший меня... Я испытала действительно физиче­ское страдание; моя кожа казалась исцарапанной о колючий кустарник, одежда изодрана, я погибала от немоты, от духов­ной жажды. Мне казалось, что я на минуту перевоплотилась в любимого поэта и испытала и муки николаевского безвре­менья, и муки творчества «с платком во рту». И какое торжество овладевает тобою, когда слышишь заключительные слова: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли...»

Я много раз читала пушкинского «Пророка». Но во всем величии и значительности почувствовала это произведение лишь на пушкинском юбилее в Вашем исполнении».

Такое же восхищение высказывает Николай Алмазов, под­писавшийся «Ваш жадный слушатель»: «Больше двадцати лет мы всей семьей наслаждались Вашим пением в стенах Большо­го театра,— пишет он,— а сейчас мне посчастливилось слушать Вас по радио. И хотя я атеист, но не могу не перефразировать слова пушкинского Сальери:

...Какая глубина!

Какая смелость и какая стройность!

Ты, Рейзен, бог, и сам того не знаешь...

Обращаясь к нам, слушателям, Вы спрашиваете: «Какой романс вам больше понравился?» — «Все! Буквально все... Но особенно «Пророк»! Гениальный текст, гениальная музыка и гениальное исполнение. Я, слушая Вас, находился под током высокого напряжения. И сейчас пишу Вам возбужденным. Чудо искусства! Когда слушаешь «Пророка», кажется, что у тебя вырастают крылья...»

А кто не знает в исполнении Рейзена знаменитой песни Дунаевского «Широка страна моя родная», долгое время звучавшей по радио в его записи?! Эта песня даже навеяла одному радиослушателю стихи, посвященные Рейзену, в кото­рых есть такие строки:

Много лет от сна всех пробуждая, В шесть утра по радио он пел: «Широка страна моя родная!» Чудный бас из рупора гремел...

Радио, фильмы доносят голос Рейзена, его образы во все концы планеты. Поэтому у Марка Осиповича много и зарубеж­ных поклонников. Один из частых его корреспондентов — житель берегов далекой Дании — писал:

«Многоуважаемый господин Рейзен! Позвольте мне выра­зить Вам глубокую признательность за Вашего прекрасного Сусанина в фильме «Большой концерт» — как и я, все мои друзья и знакомые восторгались этим Вашим незабвенным исполнением, мы часто наслаждаемся Вашим вдохновенным искусством по московскому радио. Но даже видеть Вас на экране в такой роли для нас большое художественное и душевное переживание, которое останется в нашей памяти на всю жизнь! Надеемся также услышать Вас в «Борисе Годуно­ве», этом гениальнейшем проявлении русского духа! А вооб­ще— «Большой концерт» имел огромный успех в Дании, как и везде. Быть в гостях в Большом театре в первый раз — это как открытие!! Ваш величественный, благородный и правдивый Иван Сусанин стал для нас символом бессмертного русского искусства.— Примите, многоуважаемый господин Рейзен, нашу великую благодарность!! Вам преданный и Вами восторга­ющийся Ни'льс Христиан Вольтере, г. Вейле. Дания».

В другом письме Вольтерса, уже от имени группы студен­тов, говорится: «Уважаемый и милый господин Рейзен! Только что слушали Вас как хана Кончака по нашему радио («Князь Игорь»), и опять, как и от фильма «Большой концерт» — в восторге!!! Никак не могу удержаться не написать Вам о своем и моих товарищей восхищении Вашим исполнением. Сколько Кончаков в Западной Европе, а разве они могут сравниться с Вашим!! Мы, датчане, с энтузиазмом изучавшие русский язык и русское искусство, наслаждались Вами как олицетворением такого, поистине, чуда человеческого пения!».

Профессор И. Деражне из Киева в письмах Рейзену выска­зывает очень интересные мысли: «Если искусство пения — это величайшее средство вдохновенной беседы с людьми, то Ваше исполнение — лучший пример тому. Слушая Ваши русские песни я переживаю гордость и утеху. Ваше неподражаемое умение и исполнительская манера петь — беседовать с много­миллионной аудиторией, чутко слушающей Ваш превосходный

голос, неутомляющий звук, с Вашим умением подчеркнуть психологический акцент, логично осмысленный. Это превос­ходно, это по-шаляпински — четкая твердая атака на нужной фразе, слове, даже на фальцете — редкое умение корифеев пения... За все слышанное мной — искреннее спасибо: и за бархатное р!апо, и за сочное гоги§&1то! Спасибо!»

Как мы видим, Марку Осиповичу пишут люди разных возрастов, разных национальностей, разных профессий, разно­го культурного уровня, но все они одинаково понимают его искусство как «средство беседы с людьми» (Мусоргский) и одинаково на него восторженно реагируют. Но лучше всего, как мне кажется, выразил общие чувства слушателей певца профессор Киевской консерватории Д. Евтушенко: «Ваши выступления всегда навевали на меня впечатление какого-то особого величия, эпичности, монументальности. Они как бы отрывали человека от мелочной будничности, создавали атмос­феру какой-то необычности, приподнятое ги, показывали окру­жающий нас мир по-своему обновленным, в его лучших проявлениях, изгоняя из него ранящие, засоряющие душу человека мелочи и пошлости. В самом Вашем на редкость богатом и прекрасном голосе, беспредельно могучем, как бескрайние просторы нашей Родины, если надо — грохочущем, как раскаты грома, и в то же время гибком, пластичном, бархатистом и нежном, способным на любые динамические и тембрально-интонационные оттенки — от тончайшей нежности и мягкости до трагичности и набатности, всегда живет музыка. Музыка бесконечно разнообразная, обогащаемая Вашей куль­турой, художественным видением и ощущением создаваемых Вами образов.. Все это насыщало Ваш голос жизненными токами, придавало ему огромную силу выразительности, а тем самым и действенности. Такое пение, такое искусство, как Ваше, я убежден, не может оставить никого равнодушным, в ком есть хотя бы малейшая чуткость к прекрасному, великому.

Настоящее искусство всегда празднично. Есть своя патети­ка и в трагическом, и в сугубо интимном, лирическом. Вашему искусству всегда присуща высокая, вернее сказать — глубинная содержательность и праздничность. И в этом, думается мне, сила Вашего искусства, одно из его качеств. Вот почему оно так часто вспоминается мне, как нечто живое, нестареющее...

Для прогресса современного искусства необходимо восста­новить некоторые иногда забываемые важнейшие принципы и нормы, которыми жило исполнительство периода хотя бы

двадцатых-тридцатых годов. Вот потому-то так хочется, доро­гой Марк Осипович, чтобы Вы, как носитель высоких тради­ций великого искусства, долго-долго еще стояли в роли кормчего, направляющего усилия молодых по пути к тому высокому, настоящему, что было так естественно в Вашем искусстве. Честь Вам и хвала».

Этими от души сказанными словами человека, искушенного в искусстве пения, и хочется закончить очерк о замечательном художнике наших дней — Марке Осиповиче Рейзене.

. И. Козловский О ДРУГЕ И СОРАТНИКЕ

Отмечая дату Марка Осиповича Рейзена, хотелось бы сказать о его качествах и достоинствах как человека и артиста. По сути, лично ему это не так нужно. Но мы должны принести дань уважения и благодарности большому художнику, чтобы для грядущего поколения его труд, его мастерство, его жизнь служили бы познавательным примером.

Марк Рейзен всегда уклончиво относится к юбилеям, чествованиям.

Но кто так поступает — ошибается! В чем же? А в том, что эти творческие отчеты, проявляемое внимание и любовь к артисту имеют воспитательное значение для того общества, в котором юбиляр живет и трудится.

...Сезон 1923/24 года. Харьков. Высокий, тонкий, в студен­ческой фуражке, Рейзен шагает по Рыморской улице в сторону оперного театра. Бог дал ему хороший шаг, и идущие рядом с ним шли всегда в «синкопированном ритме». А он, отвечая на вопрос, останавливается. Идти и беседовать одновременно не в его характере. В этом видно его отношение к делу. Таков он и сейчас — суетности не терпит.

В юности Рейзен был окружен в театре требовательной любовью друзей — режиссера Альтшуллера, дирижеров Пазов­ского, Палицына. Пел он многое тогда, и жизнь подтверди­ла истину: следует петь многое, но не явно угрожающее.

Не следует петь большие, тяжелые партии, не укрепившись, а главное, не отделавши их в вокальном и сценическом плане.

Помню наши совместные выступления в «Тангейзере», в «Гальке», в «Онегине».

Среди басов в составе труппы тогда были Донец, Кочанов-ский, Серебряков, Цесевич; среди теноров — Кипаренко-Даманский, Сабинин, Синицкий. С какой трепетностью назы­ваю я имена этих людей, столь много сделавших в искусстве. Если скажете «в искусстве того времени», то ошибетесь: не будь их в то время, не было бы сегодня хороших артистов, так как по книгам научиться петь невозможно.

...Ценное качество для театра, когда артист не строит своего благополучия за счет других. За сорок лет не помню реплики в адрес Рейзена, что он «перебежал дорогу», «забрал ту или иную партию», «поет, а другим не дает».

...Обидно, что не в полную меру артист может отдать все, что ему дала природа, что он познал, чему научился.

Рейзен был лишен возможности выступить, к примеру, в «Доне Карлосе», а ведь состав труппы и ее возможности были не меньше, чем сейчас. И вот ныне изредка идет этот же спектакль, но без участия того выдающегося артиста, который так стремился спеть партию Филиппа. Для Рейзена и сегодня это не поздно.

Причины таких пробелов легко устранимы при общем условии: руководству надо любить театр, а не себя в нем!

Голованов был сдержан во взаимоотношениях с Рейзеном. Но когда нужен был Рейзен для «Хованщины», этот «власте­лин», "подавляющий дирижер» сам пошел к нему домой и убедил—и Рейзен блистательно пел Досифея.

К чести Голованова следует сказать, что во имя дела он так же поступал и по отношению к другим артистам. / Директор или художественный руководитель в театре I должен помнить, что «удобный» ему артист чаще всего бывает I «неудобен» для публики. А если он любит искусство, то должен думать прежде всего о тех, кому оно служит.

Все это подтверждает истину, что, когда мы говорим о юбиляре, мы суммируем и приводим доводы, объясняющие сложность работы в искусстве. Ведь то, что человеку испол­няется восемьдесят пять лет,— закономерность, а вот то, что он сделал, сотворил за этот срок,— это уже его личная заслуга.

235 I

Артист не может быть «в простое»—это ущерб для театра, для искусства; а если такое и бывает, то причин тому много, и они иной раз не доступны пониманию даже тех, кто мог бы их устранить. Артист должен больше быть на сцене, в оперном классе, чем на заседании и в кабинете руководителя... И вот Марк Рейзен провел большее время своей жизни у рояля и на сцене. Рейзен немного сделал для кино, но не его в том вина, а равнодушие иных тому причина. Кроме того он никогда не был излишне сговорчивым. Но в результате недополучило наше искусство. И тем, кто его любит и от кого зависит восполнить то, что еще не сделано, еще не поздно взять все возможное от Рейзена-художника. Народу польза, а певцу — духовное удовлетворение.

В. Давыдова ХУДОЖНИК И ГРАЖДАНИН

Вспоминается зимний Ленинград — сезон 1926/27 года.

Кончились обычные занятия в консерватории, и мы, студен­ты вокального отделения, небольшой стайкой направились п б. Мариинский театр на «Псковитянку».

Сегодня поет молодой бас Марк Рейзен и пропустить спектакль никак нельзя.

Билетов ни у кого нет, но мы очень «дружим» с билетера­ми, они нас уже хорошо знают и за целковый пропускают на галерку. Сидя на ступеньках лестницы слушаю, затаив дыха­ние, и чувствую себя где-то на небесах.

С нетерпением жду появления Грозного.— «Войти аль нет?» — раздается голос необыкновенной красоты, и после слов: «Ин войти» — появляется на сцене Иван Грозный — Рейзен. Внешность, голос, жесты артиста—все сразу прикова­ло мое внимание, и я, как зачарованная, не отрывала от него глаз.

Это первое мое знакомство с Марком Осиповичем осталось в памяти на всю жизнь; все помнится, как будто это было вчера, настолько сильно было впечатление от этой встречи. Могла ли я думать тогда, что моя творческая жизнь в Большом театре пройдет рядом с этим замечательным певцом!

С начала тридцатых годов директор Большого театра Елена Константиновна Малиновская очень внимательно следила за всеми оперными театрами страны — изучала составы их соли­стов и пополняла труппу Большого театра лучшими молодыми певцами. Из Свердловска, Новосибирска, Киева, Харькова, Саратова, Горького тогда были приглашены в Большой театр талантливые артисты, в числе которых были С. Лемешев, П. Норцов, Е. Сливинская и другие, завоевавшие широкую известность на его сцене. Из Ленинграда перешли в Большой театр М. Рейзен, великолепный баритон В. Сливинский, арти­сты балета, развернувшие свое дарование на московской сцене—М. Семенова, А. Ермолаев, и группа совсем молодых певцов А. Иванов, Е. Межерауп, Д. Мчедлидзе, Г. Больша­ков... После дебюта в «Аиде» 5 мая 1932 года была зачислена в труппу Большого театра и я.

Конечно, группа «ленинградцев» (как нас называли в Большом театре) стар'алась поддерживать друг друга внимани­ем, советом, дружбой, чтобы высоко держать «марку» б. Мариинского, ныне Театра имени С. М. Кирова, крупнейшей после Большого оперно-балетной сцены страны. Нам доверили самый ответственный репертуар. М. О. Рейзен пел Бориса Годунова, дона Базилио, Мельника, Досифея, и я часто выступала с ним в «Хованщине». Этот спектакль был для меня творческим праздником, да и не только для меня,— все, кто пел с Марком Осиповичем, как-то подтягивался, сосредоточи­вался, старался сохранить атмосферу торжественности, словно на премьере.

Досифей Рейзена представляет собой вершину вокального и сценического мастерства. В этой партии Марк Осипович являл синтез всего лучшего, чем должен обладать исполни­тель,— синтез внутренней и внешней гармонии прекрасного голоса, глубокого проникновения в душевный мир своего героя — главы раскол'.ников. И не маскируя политической сущности образа, наделял его глубокой человечностью. В третьем акте «Хованщины» (в стрелецкой слободе), когда Досифей, успокаивая Марфу, уводит ее с площади со словами «Терпи, голубушка, люби, как ты любила»,— в его пении было столько тепла, отеческой ласки, заботы, участия, что я не могла удержать слез, а в зале всегда вспыхивала овация. Палитра его нюансов казалась неограниченной — она прости­ралась от нежнейшего прозрачного р!апо до полнозвучного гоплите. Запомнилось навсегда, как он произносил фразу

Досифея: «Отче, сердце открыто тебе» (в конце первого акта, после удара колокола Ивана Великого). Здесь было не только величайшее мастерство. Главное, что трогало, что оставило эту фразу в памяти,—это необычайная душевная проникновен­ность, глубокая вера, какой-то даже экстаз.

Досифей Рейзена, конечно, мне ближе всего, так как я была его непосредственной партнершей, и эмоциональная напол­ненность его образа оказывала заметное влияние и на мое ощущение образа Марфы. Поэтому естественно, что мне прежде всего вспоминается Досифей. Но я нисколько не хочу сказать, что он был выше остальных образов артиста. Каждая роль Рейзена отличалась глубокой продуманностью в целом и в деталях. В каждой, сколь она не была бы контрастной другим (например, Руслан, Иван Сусанин или Фарлаф), жила своя душа, своя индивидуальность, всегда очень яркая и значительная. О его Фарлафе в опере «Руслан и Людмила» великий мастер театрального искусства Вл. И. Немирович-Данченко писал: «Не боясь обвинений в некотором преувели­чении, скажу, что исполнение Рейзена было нисколько не хуже шаляпинского ни в вокальном, ни в сценическом отношении». Можно ли представить себе похвалу более высокую, чем сравнение с «царем басов»?!

В начале тридцатых годов Марк Осипович часто выступал в Москве и в Ленинграде, где пел Бориса Годунова в разных редакциях, во многом отличавшихся друг от друга. И слова, и музыкальный рисунок были, например в монологе, совершенно различными. При этом случалось так, что «антракт» между этими спектаклями занимал всего несколько дней. Мне каза­лось настолько невозможным подобное переключение, что я как-то даже сказала об этом Марку Осиповичу. Он ответил:

— Конечно, трудно, но нужно быть каждый раз предельно внимательным и сосредоточенным, и тогда можно обойтись без ошибок.

Каким же феноменальным вниманием, памятью и внутрен­ним зрением надо обладать, чтобы выполнить, и всегда на высоком уровне, столь важные задачи?!

Такой большой артист, как М. О. Реизсн, естественно, не мог замкнуться только в оперном репертуаре. Прекрасный музыкант-романтик, он с увлечением работал над камерной лирикой. А. Д. Макаров, концергмейстер-пианист, рассказы­вал мне, с какой строгой придирчивостью отбирал Марк Осипович произведения для своих сольных концертов и как

тщательно он отрабатывал каждую деталь, каждое слово, добиваясь тончайшего, филигранного звучания в самых лири­ческих романсах. Не сразу он пришел к этой филигранности, к этому удивительному р^апо, присущему обычно легким лириче­ским голосам. Он работал ежедневно с полной отдачей, ставя перед собой все новые и новые задачи. Да, поистине, Марк Осипович Рейзен великий мастер вокального искусства. Этому доказательство его пластинка, в которую вошли одиннадцать романсов П. И. Чайковского, исполненные с удивительной, покоряющей чистотой и целомудренностью их прочтения. И это в восемьдесят лет!

Большая и красивая трудовая жизнь отразилась в творче­стве Марка Осиповича Рейзена и сохранила ему молодость в искусстве до сегодняшнего дня. Его человеческие черты — любовь к семье, святое отношение к матери, его внимание к людям, беззаветная преданность своей Родине — все это нашло отражение в его артистическом облике, в котором человеч­ность, искренность всегда сочетаются с подлинной граждан­ственностью.

А. Иванов

ГИГАНТ ВОКАЛЬНОГО ИСКУССТВА

Это было полвека тому назад. В Ленинградском театре оперы и балета (б. Мариинском) постановкой «Хованщины» отмечалось тридцатилетие сценической деятельности певицы Н. Калининой. Поскольку спектакль был юбилейным, в зале царило особо торжественное настроение, присутствовало много известных музыкантов, в том числе и Андрей Никола­евич Римски й-Корсаков.

Состав исполнителей был исключительным, и среди имен широко известных и любимых певцов в программке спектакля как-то незаметно мелькнуло имя М. Рейзена, тогда еще мало знакомого широкой публике. Молодой артист лишь второй год пел на ленинградской сцене. И каково же было радостное удивление зрителей, когда перед нами во весь свой могучий

рост предстал величественный и суровый черноризец Доси-фей, и широкой волной полился голос неслыханной красоты и силы. С первого же своего выхода Досифей Рейзена приковал к себе внимание зрительного зала, и от акта к акту, вплоть до трагического финала, держал слушателей во все нараставшем напряжении.

То, что мне, тогда еще студенту консерватории, удалось быть свидетелем этого чуда, я до сих пор расцениваю, как необыкновенную удачу, как одно из счастливых мгновений моей жизни. Рейзен полностью завладел моими мыслями, и я прилагал все усилия, чтобы не пропускать его спектакли. В этом мне всячески помогал мой учитель по консерватории Гуальтьер Антонович Боссе, солист б. Мариинского театра, который также был восхищен голосом молодого певца и горячо советовал своим ученикам побольше слушать Рейзена.

В двадцатых годах в 6. Мариинском театре было много выдающихся вокалистов и особенно — басов. Такие исполните­ли, как В. Касторский, Гр. Пирогов, Г. Боссе, Л. Сибиряков, А. Белянин и другие певцы, были украшением русской опер­ной сцены. Но М. Рейзен не только не «потерялся» в этой блестящей плеяде, но сразу же занял ведущее положение в труппе, своими исключительными данными вдохновляя театр на новые постановки. В расчете на него были возобновлены «Псковитянка» Римского-Корсакова, «Юдифь» Серова, в значи­тельной мере и «Борис Годунов» в оригинальной авторской редакции. Такое пристальное внимание к певцу руководящих деятелей театра, быстрое его выдвижение, разумеется, заметно повлияло на творческий рост артиста, который рос, можно сказать, не по дням, а по часам.

Рейзену во многом помогла природа, одарив его замеча­тельной внешностью—высоким ростом, позволяющим ему доминировать над всеми партнерами, великолепной фигурой, пластичностью движений, правильными чертами лица, легко поддающимися гриму. И при всем этом — главное: редкой красоты и мощи бас широкого диапазона, четкая дикция, музыкальность. Все это придавало большую выразительность его пению, всему образу в целом. Конечно, кроме природ­ных данных, артист этими качествами был обязан и своей редкой работоспособности, глубокой преданности творческо­му труду.

Эта черта Марка Осиповича мне открылась позже, когда я наблюдал артиста уже непосредственно в работе, будучи его

партнером на сцене Большого театра на протяжении многих лет. Я был живым свидетелем подготовительной работы певца к спектаклям, его поведения на репетициях, знал его «закулис­ный» быт. И меня всегда поражало бережное отношение Марка Осиповича к работе, к музыке, к роли, как к подлинно священному, возвышенному...

Не скрою, что во время спектаклей актерам, пока они находятся за кулисами, в антрактах, хочется снять с себя напряжение, обычное в ответственных выступлениях. Поэтому мы в свободные от сцены минуты нередко развлекали друг друга веселыми рассказами, анекдотами, собираясь в облюбо­ванных помещениях, получивших шутливое название «звонар­ни». Но Марка Осиповича никогда нельзя было здесь застать. Кроме сцены и своей артистической комнаты он нигде не появлялся, не желая распылять свою эмоциональную собран­ность, сосредоточенность, продолжая жить в образе и за кулисами. При этом его требовательность распространялась и на партнеров, на обслуживающий персонал. И зная, что сегодня поют с Рейзеном, артисты невольно подтягивались, собирались, чтобы рядом с ним и самим не ударить лицом в грязь и тем не огорчить его. В обычное же время Марк Осипович был всегда с товарищами ровен и приветлив, охотно вел дружеские беседы.

Дата добавления: 2015-10-02