Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Восстань пророк, ивиждь, и внемли, Исполнись волеюмоей. И, обходя моря и земли, Глаголом жгисердца людей.

И:1дательство «Советский композитор*, 1980 г. | Б. Покровский 1 страница | Б. Покровский 2 страница | Б. Покровский 3 страница | Б. Покровский 4 страница | Б. Покровский 5 страница | Б. Покровский 6 страница | Б. Покровский 7 страница | М""- ВгжпЦ.Ьа. СЬат|с. Ма]Ьгг51». М»гга. Ко и тэ го|1 ОУ1, 8|а1'1п^а. Ра,!о%а. НагасЪ К^пи!!^. СЬоц]цта. ОЬ^сппа|а 2.1ПМ. 1 страница | М""- ВгжпЦ.Ьа. СЬат|с. Ма]Ьгг51». М»гга. Ко и тэ го|1 ОУ1, 8|а1'1п^а. Ра,!о%а. НагасЪ К^пи!!^. СЬоц]цта. ОЬ^сппа|а 2.1ПМ. 2 страница |


Читайте также:
  1. Глупота звільняє від турбот і робить щасливими всіх людей.
  2. Доходы от сдачи в аренду и продажи имущества, находящегося в государственной и муниципальной собственности, арендная плата за земли, доходы от продажи земли
  3. Малфой замолчал, вдруг почувствовав под рукой, примерно в футе от земли, подвижный камень, помеченный все теми же буквами.
  4. Настоящая уважающая себя девушка или женщина одевается скромно, дабы не привлекать лишнего внимания сексуально озабоченных или больных людей.
  5. Пророк, целитель
  6. Степи. Природні умови, рослинний і тваринний світ, господарська діяльність людей. Моделювання ланцюгів живлення в природних зонах

Мне это произведение особенно дорого. Если Пушкин в зашифрованном виде отождествил здесь пророка с поэтом, то мне кажется, что эту ассоциацию можно отнести к каждому значительному художнику. Ведь все виды искусства обращены к человеку, все призваны «глаголом жечь сердца людей». И может быть, это особенно относится к искусству театра, актера, певца, которые всегда находятся в самом прямом контакте со зрителем — слушателем, являются непосредствен­ными передатчиками «глаголов» поэтов, драматургов, компо­зиторов. Вот эта ответственная роль интерпретатора и застав­ляет— для того чтобы как можно полнее донести замысел автора — упорно вдумываться, вслушиваться в музыку, в слова, искать их подтекст, правдивую интонацию, точные акценты, соблюдая при этом целостность музыкальной формы и поэти­ческого содержания.

Поэтому работу над любым произведением — будь это оперная роль, ария или вокальная миниатюра, я всегда начинал с декламации словесного текста, выясняя для себя и общий его характер, и «второй план», то есть спрятанную в поэтическом образе мысль, находя главные, «ударные» слова, которые надо выделить. В психологической интонации слова я искал и соответствующую окраску звука, вокальной фразы. Верно найденная вокальная интонация усиливает, обогащает слово. Этому, конечно, я прежде всего учился у Мусоргского.

Все найденное соотносил с музыкой в целом, вникал в


указания композитора, стремился понять закономерность фор­мы, динамических нюансов, усвоить, почему здесь piano или ritenuto, или agitato и так далее. Эта работа, в которой я был один на один с музыкой, тянулась неделями, а то и месяцами. Я позволял себе встретиться с концертмейстером или дириже­ром лишь когда у меня уже полностью созрела общая концепция, прояснились частности, когда были найдены почти все детали исполнительской интерпретации. Тогда я мог спорить даже с большими авторитетами, отстаивая свое понимание, свое видение образа. Обдумывая все это, я не позволял себе даже в малости чего-то недоделать, упустить, положиться на интуицию. Конечно, интуиция, иначе говоря — озарение, разгадывающее вдруг загадку, над которой ты бился много часов и дней, бесспорно, посещает каждого художника любого рода «оружия». Только ремесленники лишены этого счастья. Но повторяю слова Чайковского: вдохновение—го­стья, которая не любит посещать ленивых. И в основе искусства каждого артиста, как бы одарен он не был, прежде всего лежит труд и труд.

С каким упорством, например, я бился над поисками различных оттенков и интонаций в знаменитой «Блохе»! Ведь надо было передать всю сложную гамму образов — от просто­вато-добродушного, на первый взгляд, повествования — «Жил-был король когда-то» до яростно гневного «Душить», обруши­вающегося не только на придворную камарилью, но и на всех власть имущих — ведь это самая что ни на есть революционная сатира! А сколько пришлось трудиться над выработкой §(асса-й551то в хохоте — то удивленном, то дьявольски саркастиче­ском, то буйном, уничтожающем, даже убивающем! Ведь смех в «Блохе» должен точно отвечать смене настроения, образа в каждом разделе этого бессмертного произведения. И главное, должен быть абсолютно слитым с музыкой, а не существовать вне ее, что иногда приходится слышать. А как много, например, потратил я усилий, чтобы добиться той широты кантилены, которая звучит в «Оде Сафо» Брамса, чтобы найти для этого романса звук, подобный пению виолончели...

Безусловно, более всего мне близка и дорога русская музыка, произведения русских классиков, которым я всегда посвящаю первое отделение концерта. Но я так же очень люблю и западноевропейскую лирику в ее лучших образцах, таких, как песни Шуберта, Шумана, Брамса, Грига. В этих произведениях очень важно уловить стиль, присущий каждому


из композиторов. Шуберт — это сама простота, полная безы­скусственность, даже иногда наивность, берущая свои истоки от народной песни. Но при этом нельзя не заметить у него необозримую глубину, цельность и чистоту чувства. Казалось, чего проще по выразительным средствам, по строению мело­дии «Приют» Шуберта. А сколько в этой музыке эмоциональ­ной масштабности, горького отчаяния, какая слышится мука одинокой души человека, пережившего тяжелую личную дра­му! И мрачный пейзаж: «бурный поток, чаща лесов, голые скалы»—отвечают настроению героя. Поэтому здесь все зна­чительно, все весомо. Но не дай бог, чтобы подчеркнуть, выделить какое-то слово, поддаться открытому выражению чувства. Этого не позволяет гармоничность в соотношении текста и музыки, эмоции и ритма. Именно ритма. Его нельзя сдвинуть ни на йоту, задержать или убыстрить какой-либо звук, даже на кульминации. Лучший пример—«Мельник» — это подлинное perpetuum mobile и не только потому, что подобного движения требует содержание песни. Нет, это стиль Шуберта, музыка которого не терпит ни малейшей аффектации, нажима, даже в таком трагическом монологе, как «Двойник», или в излюбленном романтиками образе «Скиталь­ца». Шуберт еще тесно связан с народными истоками и творчеством венских классиков, особенно Моцарта.

Иное дело — Шуман. Здесь эмоция открыта, обнажена. В этом Шуман, мне кажется, родствен Чайковскому, на которого, бесспорно, оказал большое влияние. Лучшие песни Шумана посвящены любовной лирике (циклы «Любовь и жизнь жен­щины», «Любовь поэта»). В них горит страсть, беспокойство, порыв, смятение, бушуют конфликты. Даже в таком романсе, как «Я не сержусь», сталкиваются противоречивые чувства, дыбятся, нарастают, и в результате возникает уже совсем иное настроение. Последнюю фразу этого романса мне всегда хочется спеть не умиротворенно, а наоборот — сердито, даже гневно, как протест! В романсе «Во сне я горько плакал» — тоже острый взрыв отчаяния, нарастание чувства душевной боли — все идет к кульминации: «А слезы все льются и я не могу их унять». И наоборот — полный контраст в романсе «Когда тебе в глаза взгляну», где звучат восторженное чувство, слезы от остро переживаемого счастья.

Могу сказать, что все то, что я спел в конце двадцатых годов в Ленинграде, составило основу моего концертного репертуара. Но это отнюдь не значит, что я не обогащал его


новыми произведениями или же новой интерпретацией уже спетого. Так, например, мне понадобились годы, чтобы, наконец, исполнить «Во сне я горько плакал» Шумана так, как, в минуты раздумья над этой музыкой, она звучала в моей душе. Кроме того, почти всегда — от концерта к концерту (как и от спектакля к спектаклю) под влиянием настроения (чтобы не сказать — вдохновения) менялись детали исполнения той или иной пьесы. Подобная импровизация, однако в строгих рамках общего замысла, неизбежна, и, я уверен, свойственна каждому художнику.

Но в целом, как я уже говорил, тысячу раз продумав, ощутив и вжившись в музыку, я всегда оставался верен своей трактовке, и никто не мог меня переубедить. Образ уже жил во мне. Это были мои слезы, мое страдание, моя радость, как же я мог отказаться от того, что стало моим?! Я так вовлекаюсь в жизнь образа, что перед глазами ясно встает все, о чем я пою.

Начиная с выступления в Ленинграде, для меня стало обычаем петь, примерно, три концерта в год, конечно, с разными программами. В Москве я чаще выступал в Большом зале Московской консерватории. Много концертировал по нашей стране, пел и за рубежом — в Париже, Лондоне, после Великой Отечественной войны — в Румынии, Венгрии, снова в Лондоне. И сейчас, несмотря на то, что уже не выступаю с открытыми концертами, продолжаю работу над репертуаром. В 1975 году записал на пластинку одиннадцать романсов Чайковского. Летом 1979 года записал на четырех пластинках снова ряд песен Шуберта: «Липу», «Ворона», «Скитальца», «Шарманщика», «К музыке», Танеева—«Ночь в горах Шотлан­дии», «Леса дремучие», «Не ветер вея с высоты», Сахновского — «Ходит смерть вокруг меня», Рахманинова—«Судьбу», «Утро», «О, долго буду я в молчаньи ночи тайной», «О нет, молю, не уходи», «Христос воскрес», ряд произведений Мусоргского. Словом, замыслов много...

Но рассказав о классике, я не могу оставить без внимания жанр песни, который в наши дни занял такое большое место в культурной жизни народа.

Читатель, наверное, помнит, что начинал я (как, вероятно, и большинство певцов) с песенного репертуара. Позже, когда я стал уже профессиональным певцом и работа в оперном театре приобрела особенную интенсивность, случалось, что до


песен, как говорится, «руки не доходили». Но это новее не значило, что у меня хотя бы ненадолго пропадал интерес к этому жанру. Напротив, я всегда удивляюсь тем певцам, которые, добившись признания на оперной сцене, пренебрега­ют песенным репертуаром.

За свою долгую творческую жизнь мне приходилось испол­нять песни самые разные — народные и советских композито­ров, песни, побившие все рекорды популярности, и те, которые оказались забытыми.

Во время первой поездки за границу я часто заходил в нотные (в том числе и букинистические) магазины и редко покидал их с пустыми руками. Однажды, роясь в нотных стопках, я случайно обнаружил бурлацкую песню «Эй, ухнем!» в обработке Ф. Кенемана. После Шаляпина, для которого была сделана обработка, если я не ошибаюсь, у нас ее почти не пели.

Вернувшись на родину, я разучил эту песню и, когда в 1930 году в б. Мариинском театре должен был состояться очеред­ной торжественный концерт, предложил ее спеть. Решили сопровождение оркестровать, что с блеском сделал в то время молодой Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Как и указано у Ф. Кенемана, песня начиналась с трех piano, затем постепенно ширилась до громогласного Гогтл881то и вновь затихала, так же постепенно, как и нарастала, словно исчезая вместе со скры­вавшимися вдали бурлаками. В дальнейшем она прочно вошла в репертуар певцов-солистов и хоровых ансамблей.

Осенью 1933 года меня пригласил в гости бывший редактор газеты «Известия», впоследствии — журнала «Новый мир», Иван Михайлович Гронский. Приглашение было заманчивым. Иван Михайлович сказал, что в этот вечер у него будет А. М. Горький. Так довелось мне познакомиться с Алексеем Максимовичем. Вечер прошел в интересной беседе. Конечно же, не обошлось без пения. Я исполнил несколько народных песен. Одну из них, бурлацкую «Эй, ухнем!», я спел, желая сделать приятное лично Алексею Максимовичу. Однако Горь­кому, хотя и понравилось мое исполнение (он слышал меня раньше), но сама песня удовольствия не доставила:

— Напрасно вы поете эти слова. Кто их выдумал? Пряни­ками от них отдает. Всегда удивляюсь, как это никто не за­мечает, что слова «Разовьем мы березу, разовьем мы кудряву» не подходят к песне волжских бурлаков. Я много раз слы­шал на Волге, да и сам певал лет сорок назад другие слова.


Алексей Максимович, припоминая, начал тихо, чуть глухо­вато, напевать:

«Мы идем босы, голодны, Камнем ноги порваны...»

Напрягая память, Горький старался вспомнить продолже­ние, но затем в сердцах сказал:

— Эх, забыл! Но у меня они записаны, где-то хранятся, я обязательно разыщу и пришлю их вам.

Я поблагодарил и стал ждать обещанного.

Спустя некоторое время на одном из приемов в Кремле я вновь встретился с Алексеем Максимовичем. Я, конечно, ни о чем не стал напоминать ему, но он сам вспомнил о своем обещании и еще раз сказал, что пришлет свой текст. Однако вскоре после этой встречи здоровье Горького начало резко ухудшаться и в 1936 году Алексея Максимовича не стало.

Но история с этой песней имела свое продолжение: я все-таки получил тот самый текст, о котором рассказывал Горький.

Уже к концу Великой Отечественной войны, летом 1944 года, мне случилось выступать на родине писателя, в городе, носящем его имя, на Сормовском заводе. Я пошел в музей «Дом Кашириных» и там рассказал о своих беседах с Алексеем Максимовичем, спросив заведующего музеем, не известен ли ему тот вариант песни, о котором мне говорил Горький.

После возвращения в Москву я получил из музея письмо.

«Уважаемый Марк Осипович,— читал я.— Сегодня вечером нашел песню и шлю Вам ее подлинный текст. Вот он:

Ой, ой... Эх, да ой...

Дует ветер верховой.

Мы идем босы, голодны,

Каменеем ноги порваны...

Ты подай, Микола, помочи,

Доведи, Микола, до ночи.

Эй, ухнем!.. Да ой, ухнем!.. ;

Шагай крепче, друже!

Ложись в лямку туже...

Ой, ой... Эх, да ой!..

Дует ветер верховой.

Далее в письме говорилось, что материал взят из хранили­ща музея, что «текст чисто волжский, народный». Автор письма предлагал мне самому приспособить эти слова к известной мелодии.


Но здесь ждала- неудача. Объединить этот текст с музыкой оказалось невозможно. Размер стихов не укладывался в размер музыки, слова требовали иного ритма, который никак не передавал размеренный шаг тяжелой бурлацкой поступи. В то же время не вызывало сомнения, что слова — действительно подлинные, и две строки из них, те, что я слышал от Горького1. Вероятно, все-таки, мелодия была иной. Так я и продолжал петь «Эй, ухнем!» в прежнем варианте.

Совершенно особые чувства овладевают мною, когда я вспоминаю о другой песне, о том, как она вошла в мой репертуар.

Было это еще до войны, в году 1935 или 1936. Как-то раз позвонил мне Исаак Осипович Дунаевский и предложил записать с ним песню «О Родине*. Я согласился, так как любил этого высокоталантливого композитора. Вскоре Исаак Осипо­вич сидел за моим роялем, и мы увлеченно работали над его новым произведением.

Величественный, широкий распев начинался с первого же такта песни, и мне показалось, что столь свободное дыхание мелодии должно быть подготовлено эпическим вступлением. Я поделился своими соображениями с композитором; он подумал и сказал, что, пожалуй, напишет вступление к песне. Так в песне появилось то начало, которое сегодня хорошо известно.

Через несколько дней Октябрьский зал Дома Союзов был заполнен музыкантами — в исполнении приняли участие ор­кестр и хор Большого театра. У дирижерского пульта стоял И. Дунаевский. Первое исполнение транслировалось по цен­тральному радиовещанию.

Надо сказать, что в то время отношение к радио было совсем иным, чем теперь-—как у слушателей, так и у нас, артистов. Телевидения еще не было, и для людей, живущих вне Москвы, радио давало едва ли не единственную возмож­ность услышать новые произведения и встретиться (хотя бы заочно) с любимыми певцами. Правда, и само радиовещание было иным. Предварительной записи, как теперь, почти не велось: передачи шли прямо в эфир. Да и условия для пения в тогдашних студиях были тяжелые — в небольшой душной,

1 В газете «Советское искусство» от 16 июня 1940 года опубликована запись этой песни, сделанная Ю. А. Шапориным с голоса А. М. Горького. Напев песни отличен от «Эй, ухнем» (Прим. ред.).


обтянутой плотной материей комнате артисты буквально задыхались, пот лил ручьями. И все-таки выступления по радио всегда оценивались нами, как грандиозные события. Поэтому я с энтузиазмом принял предложение Дунаевского.

Тогда еще никто не предполагал, что «Песне о Родине» И. Дунаевского на слова В. Лебедева-Кумача суждена столь долгая и удивительная жизнь. Она сразу же приобрела ни с чем не сравнимую популярность. Сколько писем шло на радио с просьбой исполнить ее! Сколько раз я пел «Песню о Родине» в концертах, начиная ею программу и тем самым задавая тон всему вечеру или, наоборот,— заканчивая его при взволнован­но-приподнятом настроении всего зала! В торжественных концертах в Большом театре я исполнял ее с оркестром и хором, в котором участвовало до восьмисот человек!

В течение многих и многих лет эта запись «Песни о Родине» ежедневно звучала в начале утренних передач цен­трального радио непосредственно после боя кремлевских курантов. И по сей день первые такты «Песни о Родине» являются позывными советского радиовещания.

Нужно ли говорить, какое значение имела песня в годы Великой Отечественной войны! И не удивительно, что именно в этот период, как никогда в моей жизни, я часто обращался к этому жанру. Исполнение песен — массовых и лирических, песен мобилизующих, поднимающих дух, я считал тогда своим гражданским долгом.

Постепенно у меня сложился весьма разнообразный песен­ный репертуар, главным образом, героического и лирического склада. Я их пел и в концертных залах, и в госпиталях перед ранеными бойцами, и записывал с хором и оркестром на радио. Некоторые из этих песен звучали по радио постоянно, изо дня в день, приобретая почти символический смысл. Они передавались в минуты торжеств после салюта в честь очеред­ной, одержанной на каком-нибудь участке фронта победы, по заявкам воинов; они служили заставками и иллюстрациями к передачам о событиях на фронте.

Признаться, и раньше — до войны — и в послевоенное время на меня, как, наверное, и на других исполнителей, раздражающе действовало, когда моя запись без конца звучала в эфире. «Заезженная» музыка перестает восприниматься слушателями. Но без ложной скромности скажу, что в дни войны, слушая по радио свои записи, я испытывал настоящую гордость. Я чувствовал, что и я вносил свою лепту в общее


дело, борьбу, которую вел весь наш народ. И думается, что та эмоциональная сила, которой мне удавалось достичь при исполнении патриотических песен, возникала именно от этого чувства — от чувства единства со страной, с фронтом, с народом.

Такими песнями были, например, баллада «Заветный ка­мень» Б. Мокроусова — о матросе-черноморце, защитнике Се­вастополя, песня из кинофильма «В шесть часов вечера после войны» Т. Хренникова. Одна из моих любимых песен тех лет, тоже написанная в форме баллады,— «Партизанка» М. Блантера на слова Исаковского — о матери, которая пошла мстить врагам за убитую дочь. В военное время с прежним, если не большим, вниманием слушались песни о героях гражданской войны, в частности, написанная в тридцатых годах песня М. Блантера о Щорсе на слова Михаила Голодного.

Уже после войны появилась прекрасная песня А. Новикова на слова Л. Ошанина «Эх, дороги!..». Песня эта стала напоми­нанием о пройденных тяжелых годах военных лет:


Дата добавления: 2015-10-02; просмотров: 109 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
An piano Pleyel: K. KONSTANTINOFF| Снег ли, ветер,— Вспомним,друзья: Нам дороги эти Позабыть нельзя.

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.013 сек.)