Б. Покровский 3 страница

Звук получается тусклый, плоский, как бы без плоти.

\и

И. А. Тульчинский, дед М. О. Рейзена со стороны матери

М. О. Рейзен е девяти лет

в в

Отец и мать М. О. Рейзена со старшими детьми

М. О. Рейзен а 1916 году М. О. Рейзен в конце 1916 года Младший брат М. О. Рейзена Исай

Рашель Анатольевна, супруга М. О. Рейзена

Мефистофель («Фауст»,1923/24) Иван Грозный («Псковитянка», 1926, Ленинград, б. Мариинский театр)

М. О. Рейзен в 1922 (Харьков)

году

Иван Грозный {«Псковитянка», 1926)

Рабочий Молотов в опере «За Красный Петроград», 1926, Малегот

Мефистофель («Фауст», 1927,Ленинград, ГОТОВ)

Иван Грозный — М. Рейзен и Ольга — М, Елизарова («Псковитянка», 1926, Ленинград)

Мефистофель («Фауст», 1927, Ленинград, ГОТОВ)

Досифей («Хованщина», 1927, Ленинград, ГОТОВ)

Бурундай («Сказание о невидимом граде Китеже» 1927, Ленинград, ГОТОВ)'

Группа участников спектакля «Хован­щина». В центре М. О. Рейзен (Досифей) идирижер Альберт Коутс (1927) М. О. Рейзен в 1927году (Ленинград)

Борис Годунов («Борис Годунов:». 1928, Ленинград)

Очень любил повторять Бугамелли фразу, которую я не сразу понял, но она имела большой смысл:

\/ — Надо петь на процентах, не на капитале. Капитал должен оставаться неприкосновенным.

Что это значит? Как сохранить капитал? Прежде всего — умением. Нельзя форсировать звук, при форсировании меняет­ся тембр, исчезает его красота, голос быстро изнашивается, появляется напряженность. На уроке, если я вдруг пел слишком громко, на пределе, учитель останавливал меня:

— Меzza voce, mezza voce! (Вполголоса, вполголоса!)

Forte вначале он не допускал. Петь forte еще при непостав­ленном голосе очень опасно, так как начинающий певец не владеет дыханием. Работал учитель и над переходными нота­ми. Переходные ноты у баса вверху до-диез и ре. Уже до-диез требует подготовки, чтобы звук не был плоским, тем более для ре надо было найти такую позицию, которая бы не выделяла его из общего округлого звучания голоса. Тогда переход в верхний регистр становится незаметным, голос звучит ровно. Вообще округлость звука, умение избежать плоского, вульгар­ного, открытого звучания — это присуще итальянской манере пения и именно так обучал меня Бугамелли.

Не знаю, как вел своих учеников Бугамелли дальше, работал ли над словом — скажем прямо, частенько ради красо­ты звука итальянская школа грешила в отношении деклама­ции, точности которой следовали все русские композиторы. Все это пришлось постигать мне самому, и если говорить о настоящей школе пения, то ею стала для меня позднее оперная сцена. Уроки же Бугамелли явились хорошей предпо­сылкой, базой для моего будущего роста как певца.

СЕМЬЯ ВОРОНЦОВЫХ

Октябрь 1917 года принес новые вести: в Петрограде революция, вся власть в руках большевиков. Все эти события взволнованно обсуждались в наших студенческих аудиториях, устраивались митинги, выбирались всевозможные комитеты, принимались резолюции. Какой же бурной была жизнь! И хотя занят я был чрезвычайно (лекции в институте, занятия в консерватории, приходилось еще подрабатывать и на жизнь),

V

институтская атмосфера захватила меня всецело. У меня было уже много товарищей, но с одним из них, Степаном Воронцо­вым, дружба сохранилась до последних его дней.

Степан Воронцов так же, как и я, занимался сразу в двух учебных заведениях, только в отличие от меня учился и в институте и в консерватории уже несколько лет (он был старше меня). Вскоре я познакомился и с его невестой, Валентиной, тоже студенткой консерватории. Общие интересы нас очень сблизили. Я стал завсегдатаем в их доме, познако­мился со всеми членами его милой семьи и особенно подру­жился с младшим братом Ваней, прекрасно игравшем на рояле. К себе пригласить их я не мог, так как снимал небольшую комнатушку в захудалом доме, но самое главное, не имел инструмента для занятий. Частенько Степан и Валентина звали меня к себе заниматься. Ваня часто аккомпанировал мне. Словом, дружба эта оказалась для меня не только моральной поддержкой, но очень скоро сказалась и на моих успехах в консерватории. Но этим не ограничилось. Как-то зайдя ко мне домой и увидев, как я живу, Степан предложил:

— Переезжай к нам.

Предложение было для меня очень заманчивым. Во-первых, я буду жить в лучших условиях, а, во-вторых, не надо будет тратить времени на дорогу, ведь я все равно все свободные часы пропадал в этой семье. Братья переговорили с родителями, те с радостью согласились, и я поселился у них в

доме.

Вскоре мы с Ваней уже не ограничивались вокализами. Как-то Ваня предложил разучить Варяжского гостя. Я согла­сился и в полной тайне от своего профессора распевал его со своим добровольным аккомпаниатором. Однако этим я все-таки не злоупотреблял, понимая, что учитель мой неспроста не дает мне пока петь арий и романсов.

Однажды довелось мне впервые побывать в опере. Ставили «Демона». Странное на меня впечатление произвела эта постановка. В оперу я шел впервые, предвкушая то наслажде­ние, которое предстояло мне получить. Много арий из разных опер я уже пел сам, много слышал в исполнении студентов консерватории. И вот, наконец, сбылось мое желание: я услышу оперу целиком. Однако ожидания мои не оправдались. Опера не произвела на меня впечатления, скорее осталось удивление: зачем здесь нужно петь? То ли музыка лермонтов­ского стиха, звучавшая с раннего детства в моих ушах, была

убедительнее музыки Рубинштейна, то ли исполнение барито­на Арбенина не произвело впечатления, но недоумение, возникшее от спектакля, долго не покидало меня. Позднее, став уже певцом-профессионалом, я глубоко проникся удиви­тельной, чарующей музыкой «Демона» и очень хотел испол­нить заглавную роль (тем более, что тесситурно партия была вполне мне доступна), но увы... Моему страстному желанию так и не удалось осуществиться. Бесподобные по кантилене арии Демона пел я в концерте и лишь одну записал на пластинку.

Радостный уезжал я на каникулы домой в Луганск летом 1918 года. Успешно окончен первый курс в Технологическом институте. Год моих занятий в консерватории также закончил­ся весьма успешно. Как я уже говорил, по специальности меня сразу перевели на третий курс, предложив теоретические предметы подготовить за лето самому и сдать осенью. Домой вез я кипу нот, учебников и самое радостное настроение. Родные были удивлены, когда я сразу по приезде засел за учебники. Но не все время уделял я учебникам. Часто ездил в Юзовку с визитами. Возвращался оттуда окрыленным. Чувства буквально захлестнули меня, и я нашел выход им в любитель­ских концертах. В Луганске жил учитель по фамилии Арсений Кудрин. Был он страстным любителем музыки, немножко и сам пел. Он-то и организовал эти концерты. Исполнялись в них не только арии и романсы, но ставились и отрывки из опер: «Евгения Онегина», «Фауста». Вот в этих концертах я и участвовал. Помню, что там же в Луганске я вступил в Союз сценических деятелей. Очевидно, этому помогла моя тамошняя концертная деятельность. Позднее благодаря союзу я мог получать работу и как-то существовать в голодное и холодное время гражданской войны и интервенции.

ИСАИ

Время же наступило очень тяжелое. В результате срыва брестских переговоров Германия вновь перешла в наступле­ние. Вся Украина была занята немецкими войсками. Немцы восстановили власть буржуазии и помещиков. Гетманом Укра­ины был назначен Скоропадский. На Дону правил генерал

Краснов. Банды Петлюры, Махно, атамана Григорьева терзали оккупированную землю. Широко развернулось партизанское движение против оккупантов и белогвардейских банд. Очень скоро узнал я, что Исай, мой младший брат, сражается в Красной кавалерии. Он со своим отрядом участвовал во взятии Харькова. Там мне в последний раз довелось с ним встретиться. Произошло это так. В августе получил я письмо из Юзовки: у Рашели, моей невесты, умерла мать. Остались семеро детей и больной отец. Однако лишь в октябре сумел я выбраться в Юзовку. Приехав же туда, сам свалился в тяжелейшем гриппе—«испанка» свирепствовала в то время неумолимо, унося сотни жизней. Пока метался я в беспамят­стве в жару, в городе, как в калейдоскопе, менялись власти: немцев сменили белые, затем нагрянули махновцы... Помню, как грабил бандит-махновец, собирая вещи в огромный узел. Даже градусник прихватил. Тогда Рашель не выдержала:

— Болен он, хоть градусник оставьте.

То ли сжалился бандит, то ли помешал ему кто, но бросив узел, он ушел...

Ближе к весне 1919 года решили мы ехать в Харьков. Собралась группа таких же, как и мы, наняли телегу и поехали. Опасное это было путешествие. Как ехать, где какая власть,— трудно было понять. Банд различных тогда развелось мно­жество. Вести о грабежах и убийствах циркулировали всюду. Все же нам удалось благополучно добраться до Гришино. После того, как мы уже переехали через опасную зону, находящуюся под контролем банд, в овраге были найдены убитые студент и девушка, и долго в семье Рашели оплакивали нас, считая, что это мы погибли.

В Гришино были красные и действовала упорядоченная, законная власть. По приезде туда мы явились к комиссару, рассказали кто мы, откуда, куда едем и попросили помощи. Нас очень хорошо встретили, приветливо разговаривали и попросили предъявить документы и показать содержимое карманов. Все шло спокойно до тех пор, пока я не извлек свои георгиевские кресты.

— А это что такое? — нахмурился комиссар.

— Мои награды!—ответил я.

— Так ты что же верой и правдой царю-батюшке служил?

— Не царю-батюшке, а защищал свою родину от врагов и кровь свою за нее проливал.

Мой убежденный, взволнованный ответ несколько успокоил

Ж

комиссара, но все-таки он решил с кем-то посоветоваться. Мы остались одни. Все молчали, лишь тревожно бились сердца. Но все обошлось. Вернулся он уже с пропусками. От Гришино до Харькова добирались в товарном вагоне. В Харькове сразу разыскали Исая. Встреча была радостной. Исай помог нам устроиться в гостинице (тогда гостиницы были превращены в обычные общежития). Жизнь наша вроде начала налаживать­ся, я вновь стал заниматься в институте и в консерватории, когда брат Исай принес тревожную весть:

— Завтра мы оставляем город. Скоро вернемся. Но я зашел не только проститься. Твой брак с Рашелью необходимо оформить, иначе у вас могут быть неприятности.

— Какие?

— К примеру, вас могут выселить из гостиницы! Это сообщение огорчило нас.

— Но что сейчас можно сделать. Сегодня суббота и все учреждения уже закрыты.

— Давайте ваши паспорта.

Брат взял паспорта и через час он снова был у нас, держа свидетельство о браке в руке.

— А теперь мне пора, на рассвете уходим. Выбьем белых — вернемся. Будьте счастливы.

И он ушел. А дальше... Тяжело вспоминать... Рассказывали мне его боевые товарищи, что отряд, которым командовал брат, с боями вырвался из окружения. Но, когда благополуч­ный исход был уже очевиден и опасность почти миновала, Исаю поручили вернуться в город, где в спешке были забыты важные документы. Прихватив с собой вестового, он вернулся, успел взять документы, и, уже на пути к своим, их настигли белые. Брат передал документы вестовому, а сам принял неравный бой. Вестовой доставил пакет в часть.

Так погиб мой брат Исай под Харьковом в деревне Рогань.

ПУТЬ К СЦЕНЕ

Итак я снова в институте и консерватории. Между тем в консерватории уже нет Бугамелли: он уехал, в Италию, как только в городе началась стрельба. Меня зачислили в класс к Сюнненберг. Ходить на уроки к ней я уклонялся, зато

оперный класс посещал исправно. Институтские занятия шли своим чередом. Ко всему тому прибавились бесконечные поиски работы. Отца в живых уже не было, он умер летом от брюшного тифа. Жена моя стала студенткой медицинского института. Мне надлежало как-то обеспечивать наш быт. Сначала я имел грошовые уроки, готовя отстающих в школе, потом стал петь в частях Красной Армии.

Перед отправкой на фронт, в большом мануфактурном складе устраивались для красноармейцев концерты. Пред­ставьте огромное, в длину 60 — 70 метров, помещение, холод­ное, прокуренное так, что за дымом лиц не разобрать. За вы­ступления эти нам выдавали паек, который все же обеспечи­вал нам сносное существование. На одном из таких концертов я встретился с Ирмой Яунзем, вскоре завоевавшей широкую известность, как собирательница и исполнительница народных песен. В этот вечер я пел «Узника» Гречанинова, неизменно пользовавшегося успехом, «Варяга», еще несколько народных песен, среди которых и известную «У колодца». Перед выхо­дом на сцену стою, держа в руках ноты. Вдруг подходит ко мне Г. Аполлонов — муж Яунзем (он всегда вел ее концерты) и говорит:

— У меня к вам просьба, не могли бы чем-нибудь заменить песню «У колодца. Ирма Петровна тоже собиралась ее исполнить и не захватила с собой других нот.

Я согласился. С этого вечера началось наше знакомство. Добрейший человек Ирма Петровна подарила мне романсы Шуберта, Шумана, которые в те годы достать было очень трудно. Они и до сих пор сохранились у меня с ее подписью — Ирэн Яунзем.

Когда красные оставили город, жизнь стала просто невыно­симой. Комендантский час, беспричинная стрельба, облавы, репрессии, охота за большевиками и, наконец, мобилизация... Всех мужчин, кто только стоял на ногах, забирали в армию. Добровольцев находилось очень мало, и тогда начались обла­вы. Как контрапункт ко всему этому были пьянство, кутежи, разгул. Белая армия производила впечатление обреченных людей, отпевающих свою жизнь. Сейчас, вспоминая все лише­ния тех лет, думаешь, а было ли это? Как мог все это вынести человек?

Нам удалось на лето уехать в Луганск, а осенью, когда Харьков был снова отбит красными, мы вернулись.

Сначала жили на частной квартире, но платить за нее

становилось все труднее. Удалось выхлопотать комнату. Ог­ромная, пустая, она мало напоминала жилое помещение, и все-таки мы радовались: своя! Но с наступлением холодов жилье наше стало совершенно непригодным. Протопить сорок квадратных метров было невозможно. Мы отчаянно мерзли. В довершение мыши, которых, оказалось, никакой холод не брал, обнаглели так, что борьба с ними стала напрасной. Тогда решили просить другую комнату. Нам снова пошли навстречу, и вот мы уже справляем новоселье: в наш сарай (а это было действительно нечто вроде сарая или какого-либо подсобного помещения) мы перетащили свои пожитки — книги, узкую кровать, в спинке которой я выломал прутья, чтоб можно было лежать во весь рост, и ящики, одновременно в зависимо­сти от надобности являвшиеся то подставкой для моих ног, то столом, то стульями. Наш сарай был хорош тем, что стоявшей посреди комнаты «буржуйкой», служившей нам и печкой и плитой, можно было хоть как-то согреться.

Консерваторию мне пришлось бросить окончательно, так как времени на занятия не хватало, а выбирая между нею и институтом, я отдал предпочтение последнему. Заработка от уроков и случайных концертов не хватало на жизнь. Вскоре я был принят на работу чертежником в Цепти (Центральное правление тяжелой индустрии).

Зима 1919/20 года была самой тяжелой во всей моей жизни. К житейским неурядицам, к трудностям военного времени прибавилась еще и тяжелая болезнь, которую пришлось перенести и мне, и жене. Все это я пишу отнюдь не для того, чтобы лишний раз напомнить о тех трудных годах. Нет. Мне хочется лишь показать, как сильна была во мне непреодолимая тяга к пению, к театру, что даже в тех условиях я выкраивал время для них. Бросив занятия в консерватории, я нет-нет да урывал час-другой /тля пения хотя бы дома. То вокализами займусь, то разучу романс или арию. Так образовался у меня уже небольшой репертуар. Я пел Мефистофеля из «Фауста», знал арию Гремина, разучивал партию Мельника из «Русалки», достал клавир «Севильского цирюльника». Жили мы на Бур­сацком спуске. Соседом нашим, поселившимся рядом в доме, как выяснилось позднее, был молодой человек Лев Сергеевич Перовский. Не помню, когда и где я с ним познакомился. Однажды встретились мы на улице, зазвал он меня к себе в гости, послушать пластинки. Я с удовольствием принял приг­лашение. В отличие от нас жил он в прекрасной двухкомнат-

(X

ной квартире, уютной, со вкусом обставленной. Имел большую фонотеку. Как оказалось, был настоящим фанатиком пения. Коллекционировал пластинки всех известных певцов и, конеч­но же, я стал его частым гостем. Как-то, разговорившись, рассказал ему о том, как учился в консерватории и как пришлось бросить занятия. Перовский попросил меня спеть. Я исполнил его просьбу, а когда кончил, он воскликнул:

— С таким голосом и прозябать в каком-то Цепти! Да вам в театр идти надо! Что вы еще поете? Я сказал.

— Маловато, но это поправимо. Вам необходима сцена и практика. Хотите я познакомлю вас с прекрасным музыкан­том? Он сумеет вам помочь. Только,— задумался он,— вам придется ему хоть немного платить. Но зато он поможет вам,— убежденно повторил он.— А голос у вас великолепный.

Что же, я решился. Напишу, думаю, брату Саше. Может он пришлет мне немного денег. Так и сделал. Вскоре получил ответ и некоторую сумму денег. Теперь я снова мог занимать­ся.

И вот как-то за мной зашел Лев Сергеевич.

— Пойдемте, он ждет вас.

Он — Александр Яковлевич Альтшулер, пользовавшийся известностью в провинциальном оперном мире. Голос и внешность не позволяли ему быть на первых ролях, но в характерных он был неповторим. Помню, позднее выступал я на харьковской оперной сцене вместе с ним. Шла опера «Черевички» Чайковского. Я в ней пел Чуба, Альтшулер — Черта. Что это был за Черт! Когда выходил он на сцену, в зале стоял хохот. Однажды даже я не удержался. Взглянув на него, я от смеха так и не смог больше петь. Квартет (в сцене у Солохи) пропели без меня.

Я прихватил ноты, и мы пошли. Нас встретил маленький, очень подвижный человек. Он приветливо заговорил со мной. Обаяния Александр Яковлевич был необыкновенного. Узнав все интересующее его—у кого учился, что пою — предложил мне что-нибудь спеть. Я выбрал первый акт «Фауста». Партию Мефистофеля, как уже говорил, я разучил самостоятельно. Альтшулеру голос мой понравился.

— Что же, начнем работать. И тут же приступил к занятиям.

На уроках у Альтшулера аккомпанировала мне Екатерина Васильевна Алчевская — родственница выдающегося певца

Ивана Алчевского, в то время уже покойного. Она была милейшим человеком. Участливо отнеслась ко мне. Как-то скапал я ей, что деньги, присланные братом, приходят к концу и, наверно, занятия с Александром Яковлевичем мне придется бросить. Старушка не на шутку разволновалась:

— Вам нужно обязательно заниматься, если не с Алексан­дром Яковлевичем, то самому, дома. Я безнадежно махнул рукой.

— Екатерина Васильевна, где? В моем сарае? Да ведь там повернуться негде, да и холодно! А рояль? Ведь, чтоб разучивать новые партии мне нужен рояль.

— Послушайте, я помогу вам. Зайдите вечером ко мне, я живу у Гарнье.

Профессор Аманд Николаевич Гарнье был в Харькове известным врачом-хирургом. И вот в один прекрасный вечер (я говорю «прекрасный», потому что таковым он стал для меня) мы с женой пришли к Екатерине Васильевне. Дома была в сборе вся семья Гарнье. К моему удивлению, оказалось, что дочь Гарнье знакома с моей женой, они вместе учились в институте, имели общих друзей. Так, буквально в одно мгновенье мы стали своими в этом доме и весь вечер чувствовали себя непринужденно. После обильного ужина хозяева предложили перейти в зал, где стоял чудесный Бехштейн, и вечер закончился небольшим домашним концер­том: играл* хозяин дома, я пел. Очевидно, мы с женой пришлись очень по душе этой семье, потому что вскоре нам предложили переехать к ним. Нам отвели комнатушку в девять метров, однако холодную, как и примыкавший к ней зал, где стоял рояль, которым я пользовался. Отапливались «буржуйкой». Вновь у меня появилась возможность занимать­ся. Екатерина Васильевна помогала мне, аккомпанировала, а иногда и переписывала ноты...

Два месяца занятий с Александром Яковлевичем оказались достаточными, чтобы понять нечто более важное, чем правиль­нее и красивое звукоизвлечение. Альтшулер обратил мое внимание на то, что от меня, как молодого певца, пока ускользало. Мы принялись за Мефистофеля, и именно здесь неоценимую помощь оказал мне мой учитель. Тонкий музы­кант, он сумел направить меня на верный путь. Ведь как заманчиво петь мелодическую музыку Гуно, благодарную для голоса, но интонационно мало отвечающую саркастическому образу Мефистофеля. Мефистофель при таком исполнении

получался как бы шоколадный. Вспомните хотя бы его партию в первом акте.

Ритмически ясная, слишком квадратная, интонационно по­строенная на трезвучиях, она, конечно же, далека от страшного потустороннего персонажа, олицетворяющего зло. Позднее, познакомившись с Мефистофелем Бойто, я понял, как может композитор интонационно заложить все краски в своей музы­ке. Но сейчас я работал над образом Мефистофеля Гуно.

— Мефистофель у вас слишком добренький,— говорил Альтшулер.— Для него нужна другая краска, другая интонация. Сарказм, ирония — вот чего не хватает вам. Краска должна быть соответствующей.

Так передо мной встали новые задачи: важно не только правильно и красиво петь — нужен образ. До сих пор я над этим не особенно задумывался, кроме того в песнях, романсах, которые я пел, было легче охватить все сразу. В создании же целостного образа оперного персонажа все оказалось гораздо сложнее. Теперь я понял, как важно в пении найти правильную интонацию в слове и не просто интонацию, а ту, которая характерна для данного героя в данной ситуации, и искать соответствующие краски в своем голосе.

После занятий с Альтшулером я по-новому взглянул на свой репертуар, стал пересматривать все с новых позиций. Работая над звуковой стороной, я в то же время искал надлежащую окраску каждой фразы, искал упорно, часами, днями, месяцами. Не удовлетворяясь данным мне от природы, я продолжал работать и над техникой. С Александром Яковле­вичем я успел разучить всего Мефистофеля.

После переезда к Гарнье жизнь наша наладилась, и хотя я продолжал работать чертежником и учиться в Технологиче­ском институте, желание попробовать себя на сцене с еще большей силой охватило меня.

Театр меня притягивал. И я пошел пробоваться в драмати­ческую студию, которая была при молодежном театре. Прочел басню. Какой-то монолог. Был принят. В одном из спектаклей я изображал Атланта. На эту роль меня определили, учтя, очевидно, и мой рост, и мой голос. Эту же студию посещал Н. Добровольский, тоже студент Технологического института, потом ставший актером в антрепризе Синельникова. После одного из спектаклей он подошел ко мне и сказал:

— Что вы гут делаете с таким голосом? Вам петь надо! Идите в оперу.

В тот же примерно период мне пришлось петь в детском оперном театре, который открыл большой любитель музыки доктор Кравцов. Спектакли шли на украинском языке. Геро­ями его были всякие звери: лиса, волк. Я исполнил роль медведя. В медвежьей шкуре косолапой походкой в развалочку выходил я на сцену и страшным голосом пел:

— Я, медведь толстолап, я за голову хап!!!

Все это мне вскоре ужасно надоело: примитивно, малоинте­ресно, и я это оставил.

Но участие в спектаклях, хотя в небольших ролях, не прошло бесследно. Я привыкал к зрителям, увереннее чувство­вал себя на сцене. И все-таки это было пока что любитель­ством.

Мой дебют в составе опытных артистов, мастеров своего дела состоялся в клубе военных курсов. К выступлению я готовился тщательно. В концерте пел «Узника» Гречанинова, песню Варяжского гостя из «Садко», арию Гремина из «Евге­ния Онегина» и несколько народных песен. Выступление мое понравилось не только публике, но и устроителям концерта. И это было очень важно для меня. В то время не существовало никаких концертных организаций. Артисты объединялись в Союз сценических деятелей и именно там, после выступления в военном клубе, стало известно мое имя. Меня начали время от времени приглашать на различные концерты, за что я получал скудный паек.

На сцене клуба военных курсов я впервые выступил и в оперных отрывках. Как-то там решили показать курсантам несколько сцен из «Фауста» Гуно, конечно, под аккомпанемент рояля. Я пел Мефистофеля, Фауста—Иван Петров, молодой певец, занимавшийся у Альтшулера. Остальных исполнителей я не запомнил. Зато хорошо помню, какие трудности приш­лось преодолевать певцам. Представьте себе сцену, лишенную всяких подсобных помещений — кулис, уборных и прочего. Единственная дверь вела во двор. На противоположном конце двора было, помещение, в котором артистам приходилось переодеваться, гримироваться и оттуда же проходить на сцену. Погода стояла холодная, был достаточно ощутимый мороз, и в мефистофельском трико, пробегая по двору, я чувствовал себя почти что нагишом. Холод буквально пронизывал до костей. К тому же накануне выпал снег, и двор был покрыт им, как белоснежным покрывалом. Мои туфли на каблуках разъезжа­лись, точно коньки на льду. Чудом удерживаясь на ногах, я

всякий раз благополучно преодолевал это препятствие. Между тем новое испытание уже ждало у входа на сцену. Ведь музыки там во дворе не было слышно. Стоя под дверью у входа на сцену и отряхиваясь от снега, судорожно прислушивался к происходящему за дверью. Но вот спасительный си-мажорный аккорд, и:

— Я здесь.

В облаке морозного пара Мефистофель вихрем врывался на сцену.

— Чему ты дивишься? Смотри смелей и приглядишься.

А дивиться-то было чему! Но энтузиазм, энергия молодости побеждали все. Я забывал и о только что пережитом волнении, охватившем меня при выходе на сцену, и о марафонском беге по двору и, наконец, о нелепом костюме, в который был облачен.

— При шпаге я, и шляпа с пером, и денег много, и плащ мой драгоценен: не правда ль во мне все как надо! — пел я убежденно, и публика верила мне.

Дата добавления: 2015-10-02