Чтобы не быть тупым, как сказано у пророка, в последние времена, - невозмутимо ответил Макар. 5 страница

- Кому-то до конца жизни лбом биться, а того, что просит, не получить, - грустно ответила ему Галина Петровна, - у меня сын за Божью Правду бился, и его убили. И что? Мне надо было Бога упрекать в том, что чья-то злая воля подняла на него руку?

- А чего ж Бог за него на заступился? – спросила Глафира Петровна.

- А это… - уже совсем тихо ответила Галина Петровна, - одному Ему известно. Поймите вы, некоторым болезнь во искупление дается, некоторым, чтоб уберечь их от еще больших напастей.

- Да куда уж больше, - горько вставил инвалид.

- А мне бы уже умереть… побыстрее… - прошептала Марина из онкологии, но ее все услышали.

- И это тоже… как дар бывает… - ответила ей Галина Петровна. – Я только в России такую поговорку слышала: рак - в рай за так.

- Не хотите попробовать – за так? – с ухмылкой прошептала Марина, и Галина Петровна опустила голову.

- Если попустит… то куда ж деваться… Если бы Пантелей мог, он бы вас всех исцелил. Неужели вы не видите, что он действительно этого хочет. Кому бы вы были нужны в такое время, а он сюда пришел. У него даже никто не спросил, а где его родные, что с ними.

- Он мне операцию сделал! – раздался вдруг громкий и такой упрекающий голос Сережи. – Он очень хороший. Он самый добрый! И Галина Петровна хорошая! Не кричите на нее!

И всем, кроме Сережи, стало стыдно. Заметив это, мальчик вышел в центр зала и неожиданно радостным голосом предложил:

- А хотите - я вам стихи почитаю?

- Стихи? – изумился инвалид. – Какие стихи?

- Стихи моего полного тезки, Сергея Есенина. И начал читать, не дожидаясь одобрения и разрешения, совершенно взрослое, царапающее душу стихотворение позднего Есенина. Читать так, что казалось, оно написано про сегодняшний день, про нынешнюю Россию, про каждого, кто был и страдал в этом зале.

- Несказанное, синее, нежное...
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя - поле безбрежное -
Дышит запахом меда и роз.

Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.

Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Все спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.

Да и сам голос пятилетнего Сережи звенел в холле как колокольчик, и акценты он расставлял так, что женщины уже вздрагивали плечами от рыданий, а мужчины прятали и вытирали как бы невзначай глаза, и только Леха плакал открыто и счастливо. А Сережа продолжал:

Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.

Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году -
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.

Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,
Так же гнется, как в поле трава...
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!

Когда он кончил читать, в холле царила плачущая тишина. Он, словно вернувшись откуда-то с поэтического Парнаса, удивленно обвел взрослых взглядом:

- Вам что – не понравилось?

- Очень понравилось, - ответил за всех инвалид.

- Тогда надо похлопать в ладоши, - удивился непониманию Сережа.

Инвалид захлопал первым, мощными ударами сильных ладоней, словно чеканил шаг парализованных ног. И уже тогда к нему присоединились все, и аплодировали так, как ни хлопали бы ни одному известному артисту. Сережа стоял в центре и радостно улыбался. Леха, растерев глаза до красноты, бросился к нему, взял за плечи и спросил:

- Можно я буду твоим названным братом?

- Можно, только надо у сестры спросить.

- А кто у тебя сестра?

- Даша. И вот – бабушка вторая – баба Галя.

- Мы спросим, спросим. Прочитаешь мне это стихотворение, я на листок запишу?

- Прочитаю, конечно. Мне его мама на компьютере сначала распечатала. Я вообще-то учил про собаку Джима, но мне это почему-то больше понравилось.

- Да это ж как сказано-то: стой, душа, мы с тобою проехали через бурный положенный путь… - повторил запомнившиеся строки Леха. – Стой, душа! Здорово! Классно!

- Ага, - согласился Сережа. – Я еще про березу знаю.

- Часа три-четыре у нас есть, может, чуть больше, пока опомнятся, - тихо говорил Макар Никонову. – А дальше, что будем делать?

У Михаила Давыдовича от этих слов сердце сжалось, и какое-то время не желало разжиматься.

- Обойдется без войны? – скорее не спрашивал, а утверждал обратное Макар.

- Оружия мы у них достаточно насобирали. По периметру больницы выставим огневые точки. Просто так тоже не сунутся, - размышлял в ответ вслух Никонов.

- Уходить надо будет, - сделал вывод Макар.

- С больными? Далеко не уйдем.

- А может, - несмело вмешался в разговор профессор, - заявим о нейтралитете. Пусть они своей жизнью живут, а мы своей. Никто никому не мешает.

- Девушек сразу здесь высадим? – вскинул бровью Никонов.

- В смысле? – не понял Михаил Давыдовыч.

- В прямом. Думаешь, они нам позволят полный автобус красавиц у них забрать? На чем, по-твоему, профессор, держится власть этого Садальского?

- На чем?

- На том, что он распределяет то, что ему не принадлежит. Ну… плюс немного харизмы. Он же им предложил вариант этакой военной демократии. Вождь и его дружина имеют право на все, остальные имеют право работать. Все.

- Как-то узко вы понимаете институт военной демократии, - не согласился профессор.

- Щас, дискуссию по этому поводу откроем, - ухмыльнулся Макар.

- Если они и появятся, то ночью, - размышлял вслух Никонов.

- Не думаю, - возразил Макар, - для начала они попытаются тебя, Олег, купить.

- Купить? Да у меня же на роже написано, что я не продаюсь!

- Такие, как Садальский, об этом ничего не знают. Для них все продается и все покупается. Вопрос в цене.

- Ты его знаешь?

- На тридцать втором участке кладбища похоронена его мать. Памятник – обелиск.

- Это недостаток? – вмешался Михаил Давыдович.

- Это показатель. Насколько я знаю, он из когорты тех приватизаторов, которые растаскивали народное добро, а потом добивали еще советские предприятия, выжимая из них последние соки, и называли это успешным бизнесом. Сам он никогда ничего не построил и не создал. Потом, вроде как, он, как и все капиталисты, предпочел шмыгнуть во власть. Купил себе место в областной думе, затем - в Государственной…

- Слушай, ты на кладбище работал или в газете? – изумился Никонов.

- Ага, в боевом листке Армагеддона.

- Приехали, - крикнул Тимур с водительского сидения.

У входа всех встретил Леха.

- Тише, - ни о чем не спрашивая, попросил он, - там Сергуня больным стихи читает…

- Какие стихи? – чуть было не возмутился Тимур.

- Хорошие. Про дом. Про Россию. Про юность. Есенина читает.

- Ну прямо военно-полевой госпиталь, - улыбнулся Никонов, - ты лучше скажи, Аллигатор, ты воевать сможешь?

- Ноги прострелены, руки ты мне сам прострелил, - начал Леха с некоторой обидой.

- Да на тебе, после… Пантелея… все зажило, - хотел сказать «как на собаке», но посчитал это неуместным Олег.

- Да, - согласился Леха, - вроде зажило. А что? Все-таки будут стрелять?

- Думаю, будут.

Михаилу Давыдовичу от всех этих разговоров стало вдруг одновременно страшно и печально. Он уже ни столько боялся смерти, сколько надеялся все же увидеть, чем все это кончится.

- Что ты думаешь про второе пришествие Христа? – попытался он отвлечься на разговоры с Макаром.

- Я не думаю, я жду, - коротко ответил тот.

- И на что ты надеешься?

- На милость Божию…

- Мне сегодня нельзя спать, - сообщил ему профессор.

-? – вскинул густую бровь Макар.

- Если я не буду спать, я не проснусь злым.

- Банально, логично, но стоит попробовать, - согласился Макар, - не переживай, спать нам, скорее всего, не дадут.

- Мне тоже придется воевать?

- Нет, будешь лекции из окна читать. Пока тебе из пулемета не зааплодируют.

- Злой ты, Макар, - обиделся профессор.

- Не злой, а ироничный.

- Ирония у тебя злая.

- Прости, - вдруг смягчился кладбищенский философ, - не бери близко к сердцу. Это я так. Самому не по себе.

- Как ты думаешь, - Михаил Давыдович стал похож на застенчивого ребенка, - если нас убьют, мы встретимся: ты с Еленой, я с Таней? И – с сыном…

Макар долго и внимательно смотрел на профессора, который стоял, не поднимая глаз, словно спросил о чем-то запретном, интимном.

- Честно?

- Честно…

- Очень хочется. Но Там, - Макар сделал паузу, взглянув в мутное серое низкое небо, - не влюбляются и не женятся. Там что-то другое… Не обижайся, надо было святых отцов читать, а не Хайдеггера.

- Не обижаюсь… Но так хочется их увидеть. Я вдруг понял, что прожил целую жизнь зря.

- Об этом не нам судить. Да и знаешь – так, наверное, все перед смертью думают, если успевают подумать.

И Михаил Давыдович и Макар теперь уже наблюдали, как Галина Петровна и Даша крепко обнялись на крыльце, и первая что-то нежно шепчет и причитает второй, гладит ее по голове и плачет.

- Люди, такие бывают светлые, когда не скрывают своих чувств, - сказал профессор.

- А теперь представь себе любовь Спасителя, который будучи распятым, испытывая страшные муки, просил о распявших его…

- У меня ни мозги, ни душа не вмещают, - честно признался Михаил Давыдович.

- И я о том же…

- И что же нам делать?

- Даже не помню, где я прочитал эту фразу, но она очень подходит к любым экстремальным ситуациям. Делай, что должен, и будь, что будет…

- Хорошие слова. Я тоже одну знаю: если не знаешь, как поступать, поступай правильно.

- Мне кажется, Михал Давыдыч, ты близок к исцелению, - улыбнулся Макар.

- А ты сегодня еще не выпил, - парировал с улыбкой профессор.

- Кстати, о выпивке… - сморщился как от зубной боли Макар, - пойду-ка я до ближайшей лавки. На трезвую голову спасть мир мне не по силам…

- Ты не излечим, Макар.

- Алкоголизм не излечим…

Как только Пантелей вошел в холл, он сразу понял, чего от него хотят больные. Все смотрели на него: кто с надеждой, кто с мольбой, кто с интересом, а некоторые с затаенной обидой. Леха успел ему сказать, что все верят в то, что молодой доктор может их исцелить, и ничем эту веру поколебать невозможно. Что он мог сказать этим людям? Это они желали чудес и знамений, и они же их не видели, это они бегали к «шептунам» (как называл главврач тех, кто лечил заговорами) и экстрасенсам, а потом приносили сюда застарелые, запущенные болезни, это они недоверчиво, неприязненно морщились, когда в палату входили сестры милосердия из православного сестричества… Странно, но особенно их не жаловали в онкологическом отделении, где, по мнению Пантелея, они были всего нужней. У людей сложилось какое-то нелепое суеверие, что если священник или сестры придут к кому-нибудь из них с проповедью или утешением, то скоро его будут отпевать. А теперь все эти страждущие люди хотели от Пантелея чуда… Чуда, которого он им дать не мог, потому что чудес по заказу, чудес по неверию не бывает. Потому что возвращение (так он считал - говорить правильнее) Лехи он считал великой Божией милостью, а вовсе не итогом своей молитвы. Потому что ничего подобного он сам никогда не видел и не знал. Разве что из житий святых, которые читал на ночных дежурствах.

Или знал? Пантелей вдруг вспомнил откуда-то из далекого детства. Сколько ему тогда было? Пять? Шесть? Семь?.. А может, меньше? Отец вывез семью в отпуск не за границу, ни на море, а в среднюю полосу центральной России. «Надоело это пляжное сало», сказал он тогда маме. Пантелей смутно помнил невзрачный корпус дома отдыха или санатория, тихие аллеи, по которым прогуливались негромкие старички, старушки и респектабельные семьи, столовую, в которой жил неистребимый дух какой-то каши, и небольшой, но очень древний город поблизости, куда родители возили Пантелея покататься на скрипучих каруселях. А еще недалеко был монастырь, и окружавшие его белые, но потрескавшиеся стены с возвышавшейся над ними колокольней и золоченым крестом манили Пантелея посмотреть - что за ними. Но родители почему-то не торопились туда поехать, хотя и фотографировали монастырские стены, поднимающиеся из сочного зеленого луга в глубокое светло-синее небо. Пантелею обитель казалась сказочным городом, где должны происходить удивительные вещи, а еще, хоть он и был маленьким, Телик буквально чувствовал, что в этом месте дышит история. Дышит так, что и сейчас он с легкостью вспомнил это чувство. Это было похоже на вход в иной мир. Теперь Пантелей понимал, что так оно и есть, а тогда ему казалось, что вот-вот из монастырских ворот вылетят на резвых конях всадники-витязи с развевающимися красными накидками за плечами. В серых стальных кольчугах, шлемах-шишаках. Настоящие русские витязи. И поскачут туда, откуда идет на Русскую землю враг. Маленький Пантелей точно знал, что витязи должны быть в обители, потому что мама читала ему книгу, как они ездили туда за благословением. И Пантелей очень боялся, что пока родители собираются туда поехать, витязи уже ускачут по своим ратным делам, и он не успеет их не увидеть. А потревожить отца просьбой как всегда не решался. Только подолгу смотрел на извилистую проселочную дорогу, которая вела к воротам обители. Но вместо витязей из ворот выезжали автобусы с туристами, автомобили, а входили в них паломники, которые хотя бы последние километры предпочитали идти пешком.

Однажды, когда родители гуляли по парковым аллеям, Пантелей немного отстал, высматривая в окружающих кустарниках таинственную лесную жизнь, и увидел под деревом пеструю мертвую птичку. Он не знал, что птичка называется вертишейкой, но зато сразу понял, что она мертвая. Что с ней случилось, он не знал, но на всю жизнь он запомнил испытанное тогда двоякое чувство: смерть пугала и заставляла поскорее пройти мимо, а еще лучше, догнать маму и спрятаться в ее больших любящих руках, но застывший открытый глазик вертишейки как будто просил о помощи. И уже не верилось, что такая небольшая птица могла вдруг умереть, казалось, ее заколдовал злой волшебник, и если ее отнести к доброму волшебнику, то он обязательно ее оживит. И Пантелей так и сделал. Он достал из кармана носовой платок, потому что мама всегда клала в карман чистый носовой платок, развернул его, и аккуратно переложил птичку на ткань. Погладил ее по продольным темным полоскам на голове, прошептал «потерпи», и понес в сторону монастыря, где, как он думал, обязательно должны жить добрые волшебники. Он настолько увлекся своей благородной задачей, что даже забыл о родителях. Просто вышел из одних ворот и пошел по направлению к другим, прижимая к груди завернутую в платок мертвую птицу. Проселок между тем тянулся не только через поле, но и заходил в негустой, но все же лес, отчего Пантелею было страшно – вдруг злой волшебник догонит его и умертвит, как эту птичку. Про обычных зверей или лесных разбойников даже не думалось. В конце концов, страшно стало так, что Пантелей остановился и заплакал, не решаясь идти дальше, но уже не имея сил и смелости возвращаться назад. Плакал он тихо, потому как боялся, что родители услышат и расстроятся. Ну должен же был его услышать добрый волшебник!..

И он услышал. Пантелей сразу понял, что он добрый, хотя на нем была очень черная и сильно поношенная одежда до самой земли. Его лучисто-голубые, чистые, точно родниковая вода, глаза смотрели так, что ошибиться было нельзя – это добрый волшебник. Он был очень и очень старый этот волшебник, такой старый, что седые волосы опускались прямо на грудь, путаясь с бородой, а лицо было иссечено такими глубокими морщинами, что в них можно было что-нибудь спрятать. Зато глаза были молодыми и прозрачными, как небо. Он вышел прямо из леса и сел на корточки рядом с плачущим Пантелеем и протянул ему горсть лесной земляники.

- Спасибо, - поблагодарил, еле сдерживая всхлипы Патнелей, но не мог взять подарок, потому что в руках у него была птица.

- Давай ее мне, - сказал волшебник, ведь он, конечно, знал, что мальчик принес ему птицу, и они обменялись тем, что у них было в руках. – Ты думаешь - она живая?

Пантелей кивнул.

- И я так думаю, - улыбнулся волшебник.

Сжимая вертишейку в ладонях, он приблизил их к губам и тихонько дохнул, словно хотел ее согреть, потом открыл ладони, и птица спрыгнула с них на землю. Засеменила, подпрыгнула, чуть пролетела, поблагодарила «кяй-кяй» и тут же скрылась в листве.

- Как тебя зовут? – спросил волшебник.

- Пантелиймон, - Пантелей назвал свое полное имя, потому что волшебникам надо говорить взрослое имя, а не Телик, как будто ты телевизор.

- Хорошее имя. Как у великого целителя. Знаешь такого?

- Знаю, у меня у кроватки его портрет.

- Не портрет. Образ.

- Образ, - повторил Пантелей.

- А меня зовут Иоанн.

- Иоанн.

- У меня вон там скит, - волшебник указал рукой куда-то в чащу леса. – Приходи в гости.

- А можно? – спросил Пантелей.

- Тебе – можно.

Волшебник погладил Пантелея по голове, подмигнул ему обоими глазами и сказал:

- Беги обратно, там твои родители очень волнуются.

У Пантелея после этих слов сердце буквально подпрыгнуло. Он только представил себе, как своим исчезновением расстроил родителей. И теперь, с одной стороны, надо было опрометью бежать назад, с другой – ему страшно было возвращаться.

- Беги, не бойся, - прочитал его мысли волшебник, - не бойся возвращаться к тем, кто любит, даже если ты провинился. Наоборот, всегда возвращайся.

- А у вас есть волшебные слова? – решился спросить напоследок Пантелей.

- Есть, - улыбнулся старец, - они очень простые: Господи, помилуй…

- И когда их надо говорить?

- Всегда.

- Всегда-всегда?

- Всегда-всегда. Можно про себя говорить. Ну, внутри, понимаешь?

- Понимаю. И если их говорить, что будет?

- Мир в душе.

- Мир в душе, - повторил Пантелей. – Спасибо, - добавил он, и вдруг бросился к волшебнику и обнял его, как обнял бы своего дедушку, если б он у него был.

Так они постояли немного, и осмелевший Пантелей помчался обратно. Родителей и еще каких-то людей, которые помогали искать пропавшего мальчика, он встретил недалеко от ворот дома отдыха. Они не ругались, а только спросили, где он был. Пантелей ответил честно, что носил волшебнику мертвую птицу, и тот ее оживил, а также сказал Пантелею волшебные слова. Родители не ругались, но, похоже, в волшебника не поверили. Взрослые во многое не верят…

И сейчас надо было что-то сказать этим людям, которые совсем недавно ни во что не верили, а теперь ждали доброго волшебника. Что им сказать? Что путь исцеления надо пройти, а чудо заслужить или дождаться, когда оно произойдет по Замыслу Божию? А поймут ли?

- Дядя Пантелей! Я так по тебе скучал! – маленький Сережа вдруг бросился навстречу к доктору, и растерянный Пантелей подхватил его на руки и крепко обнял.

- Я переживал за тебя. Леша сказал, что ты пошел к нехорошим людям, - шептал Сережа.

- Все хорошо, - только-то и смог ответить Пантелей.

Теперь, держа на руках ребенка, которому делал операцию святой, Пантелей чувствовал себя увереннее.

- Я бы хотел всем помочь! – громко сказал Пантелей. – Мне кажется, я это и делаю… Если кто-то читал Евангелие, он помнит, что Спаситель говорил о детях. Он говорил, не запрещайте им приходить, ибо их Царство Небесное. Вера должна быть чистой, непосредственной, детской… Понимаете? – Он чуть приподнял мальчика: - Я не исцелил Сережу, я его лечил, понимаете? Мы делали ему операцию. Простую, но нужную. Сережа, расскажи всем, кто и как делал тебе операцию…

Всех мужчин, которые могли держать оружие в руках, Никонов расставил к окнам. Тимуру достался торец здания, выходящий окнами на новый недостроенный корпус больницы. С одной стороны, это был глухой тупик, с другой – Олег предупредил: «Если бы я готовил штурм, то отправил бы в недострой снайперов… Будь внимательнее». Напарником в это крыло вдруг напросился Михаил Давыдович, который сроду оружия в руках не держал.

- Макар с Никоновым совещаются, а мне очень надо не спать, - нерешительно объяснил профессор свое появление.

- А, ну не спи, - пожал плечами Тимур.

Он был явно не настроен - беседовать с рыхлым интеллигентом и всем видом старался показать это.

- Понимаете, Тимур, если я засну, я могу проснуться другим человеком, - все же пытался объяснить Михаил Давыдович.

- Все мы можем проснуться другими людьми, а можем вообще не проснуться, - сухо рассудил кавказец.

- Вам проще, вы на Кавказе сохранили дух, традиции…

- Какие дух?! Какие традиции?! Деньги – дух. Вот и все. Деньги, понимаешь? Люди… - Тимур на минуту задумался, подбирая слова. – Короче, люди просто все делали неправильно. Потому все произошло. Думали, они умнее Всевышнего.

- Зря вы так о людях. Вот я прочитал у арабского суфиста Ибн аль-Араби, не у него, правда, самого, а у турецкого писателя Орхана Памука, который ссылается на его книгу «Печати мудрости». Но аль-Араби я тоже знаю. Так вот - он сказал: «Ангелы не могли постичь тайну создания Наместников, именуемых Людьми». Проще говоря, даже ангелы не все знают о людях.

- Профессор, я вообще мало знаю… Но и мне понятно, что даже люди себя не знают. Куда уж тут ангелам. Ты что, тоже читал Коран?

- Нет, но я читал труды суфистов. Это исламские философы. Они проповедовали путь очищения. Там не было проповеди никакой войны, кроме войны со своим нафсом.

- Нафс?

- Это животная душа человека, которая толкает его вслед за страстями. Из-за нафса человек на может достичь хакика – просветленного состояния. Не может узреть гайб.

- Дед мне что-то говорил об этом, - задумался Тимур.

- Постигший гайб – просветленный человек, способный к истинному состраданию, прощению, милосердию…

- А! Вспомнил, дед говорил мне: Тимур, за всем, чем манит этот мир, не угонишься, просто потеряешь жизнь, лучше стать слабым мюридом, чем сильным мира сего.

- О! Да ваш дед был муршидом!

- Кем?

- Духовным наставником.

- Да, он учил… Он жил очень долго. Войну прошел. Его уважали в селе. Очень уважали. За советом приходили. Но я был маленький, не все понимал. Дед презрительно относился к деньгам, ненавидел роскошь, никому никогда не завидовал, не ссорился с христианами, и говорил, что люди должны вернуться к земле, работать на земле, иначе они не смогут себя прокормить в последние времена.

- Вам повезло с дедом.

- Профессор, обращайся ко мне на «ты», мы же не на светской беседе.

- Ну да, ну да…

- Помню, дед иногда раскрывал газету, потом комкал ее и говорил: джахилия.

- Грубость, дикость, невежество, служение материальному миру, - тут же перевел профессор. – Видимо, ваш… твой дед, Тимур, считал, что нынешние времена близки по своей сущности ко временам доисламского периода. Христиане называют это апостасией. Временем, когда многие отходят от веры.

- Надо было слушать деда, - сам себе сказал Тимур, безотрывно глядя в окно. – А я хотел сначала машину, потом дом, большой дом на берегу моря, и чтобы меня все уважали.

Михаил Давыдович только вздохнул в ответ.

- Я тоже хотел, чтобы меня уважали. Потому вроде, с одной стороны, хвалил добро, с другой – оправдывал зло.

- С такой башкой, как у тебя, как можно ошибаться? – простовато удивился Тимур.

- Количество информации не есть знание, - грустно ответил профессор. – Как говорит Макар: человеческая мудрость очень часто, перерождаясь качественно, превращается в банальную хитрость.

- Э-э-э… - потянул Тимур, - скажи проще: иной мудрец простой хитрец.

- Гениально, - оценил упрощение формулы профессор.

В это время на этаже появился Эньлай. Он подошел к собеседникам, выглянул в окно и спросил:

- Тихо?

- Да вроде, - ответил Тимур.

- Там внизу парламентеры появились. На черном «лексусе» прикатили. Зовут Никонова на переговоры. Он берет Макара и тебя.

- Меня? – удивился Тимур.

- Тебя. Говорит, так представительнее будет.

- Э, а че с ними разговаривать, с шакалами этими?! – возмутился Тимур. – Думаешь, стрелять не будут? Мы пока беседу-меседу будем вести, они тут всех обложат.

- Они не знают, сколько нас. В этом наше преимущество.

- Не, я валяюсь с этого мира! Тут всему кердык приходит, а они законы устанавливают, воевать хотят, парламентеры какие-то…

- Ты идешь? – перебил Лю.

- Иду, конечно, хочу в глаза этим шакалам посмотреть. Еду забрали, женщин забрали, гарем устроили… - Тимур уже шел по коридору к лестнице, но вдруг обернулся и сказал Михаилу Давыдовичу: - Не спи, профессор, не спи, пожалуйста, сейчас тем более нельзя спать. В окно смотри. Понимаешь?

- Понимаю, - кивнул Михаил Давыдович, но Тимур уже переключился на Эньлая.

- Слушай, вас больше миллиарда, половину России уже отхватили, а че ты один здесь остался? Щас бы твоих земляков сюда с этими разобраться…

- Я русский китаец, - в который раз повторил Эньлай, - я крещеный.

- Э, а много вас крещеных?

- Много…

Михаил Давыдович слушал, как по лестнице удаляются голоса, и тревожно смотрел в окно. Он боялся оставаться один.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Черный внедорожник “Lexus” с характерным номерным знаком 001 доставил Олега, Макара и Тимура к зданию городской администрации. По обеим сторонам от входа стояли два молодца с автоматами на груди. Забрав оружие, они дотошно обыскали «гостей», и, не найдя ничего подозрительного, кивнули сопровождающему: проходите. Вдоль коридора и по лестницам тоже стояли по стойке смирно бойцы.

- Гестапо какое-то, - покачал головой Тимур на всю эту военизированную инфраструктуру.

- Это порядок, - ответил ему сопровождавший их парень в темном костюме.

У кабинета главы города тоже стояли молодцы и расступились только после слов сопровождающего «Леонид Яковлевич ждет».

Садальский сидел в глубоком кожаном кресле, листал какие-то бумаги, за спиной стоял Эдик. Увидев Никонова сотоварищи, Эдик метнулся к ним.

- Разрешите, я их на куски порву!?

- Не дергайся, - Садальский отрезал таким холодным тоном, что Эдик заметно побледнел.

- Да уж, сдерживайте пыл юноша, если не готов умереть, - глухо сказал Никонов. – У нас была масса возможностей превратить вас в фарш.

- Ты сам-то готов умереть? – не удержался телохранитель.

- Лет двадцать уже, - лениво зевнул Олег и сел без приглашения за длинный стол, приставленный перпендикулярно к столу, за которым возвышался Садальский. Макар и Тимур последовали его примеру.

- Выпьете что-нибудь? – осведомился Леонид Яковлевич, и мертвый глаз его скользнул в сторону.

- Виски, грамм двести, - согласился Макар.

- Воздержусь, - ответил Никонов, и Тимур его поддержал.

Длинноногая лань тут же принесла для Макара бокал, наполненный до краев золотистым напитком.

- «Дьюарс» двенадцатилетней выдержки, - по запаху определил Макар.

Садальский на это молча кивнул и здоровым глазом начал буровить Никонова. Сдвинутый зрачок мертвого смотрел на Тимура и Макара. «Жутковатая внешность», подумал Олег.

- Я пытаюсь установить в городе порядок. А ваша – так сказать – группа, дестабилизирует обстановку, - начал Садальский. – Вы же человек военный, Олег Николаевич, - он заметно заглянул в бумаги, чтобы уточнить отчество Никонова, - значит, вы тоже должны быть сторонником порядка. Вы его попытались навести по своему, у вас не получилось. Позвольте сделать это профессионалам.

- Мы вам не мешаем, - сдержанно ответил Олег.

- Ну как же, усыпили целую роту бойцов, увезли часть девушек, окопались в больнице.

- Я не позволю совершаться насилию, у вас остались те девушки, которые остались добровольно. Секс за бутерброд с колбасой и благосклонную улыбку этого анаболика, - Никонов кивнул на Эдика, - их устраивает. Это их право.

- М-да… - Садальский откинулся на спинку кресла. – Вы же понимаете, что порядок в городе мы все равно наведем. И он будет таким, каким мы его видим.

- Мы – это кто?

Макар в это время залпом выпил бокал виски, отер рукавом губы и, благостно посмотрев на Садальского, тоже спросил:

- А вам никто не говорил, что вы похожи на маленького антихриста?

При последнем слове лицо Леонида Яковлевича чуть заметно дрогнуло. Едва-едва. Как будто кто-то внутри него дернул за тройничный нерв.

- Радует, что у вас, Олег Николаевич, есть собственная похоронная команда, - парировал он после некоторой паузы. – Хотя, я слышал, есть у вас и другие уникумы.

- Всякие есть…

- Тут одного бойца пришлось связать и посадить в одиночку. Он бредит, что его убил китаец, а местный доктор его воскресил.

- Бредит парень. Хорошо, что вы его изолировали, - Олег был спокоен, как танк-памятник на постаменте.

- Ну да, ну да… Но вот доктор нам все-таки нужен. Отдайте нам доктора, и можете покинуть город со всеми, кто захочет уйти. Я даже позволю вам вынести определенный запас продуктов.

Какое-то время в кабинете была тишина. Такая, что было слышно, как шумно дышит Эдик. Леонид Яковлевич все это время буровил одним глазом Никонова, а вторым смотрел в преисподнюю.

Дата добавления: 2015-09-05