|
Читайте также: |
После кофе Никонов остался побродить в подсобных помещениях, Анна же вышла на улицу. Когда через несколько минут он вышел следом, то застал там странную сцену. Аня стояла посреди площади и разговаривала с кем-то невидимым. Даже как будто гладила его ладонью по лицу и тихо плакала. Олег понял, что ее посетило очередное виденье, но в этот раз она не кричала, не впадала в истерику, на лице ее не было испуга, и он, помявшись с ноги на ногу, сел на ступеньки храма, ждать, чем все это закончится.
Закончилось тем, что Анна оглянулась, неспешно подошла к нему и села рядом.
- Одноклассник? – спросил Никонов.
- Да, Саша… В этот раз он был в моем возрасте. И не страшный совсем.
- Чего хотел?
- Ничего. Он рассказывал о том, что видел, когда падал с двенадцатого этажа.
- Ясно, - Олег сказал это слово так, будто он точно знал, что видит человек, падая именно двенадцатого этажа.
- Что ясно-то? Он, между прочим, всю свою жизнь видел, только не предыдущую, как рассказывают некоторые пережившие клиническую смерть, а последующую. Ту, которая могла быть…
- Интересно. Наверное, так все самоубийцы видят.
- Он видел, как мучается из-за того, что я не обратила на него внимания, но потом он видел, что мы встретились через несколько лет и поженились… И у нас трое детей. Трое, представляешь, Никонов? – после этих слов Анна уже не заплакала, а разрыдалась.
Олег не стал ее успокаивать. Просто сидел рядом, сложив руки на коленях.
- Видеть недосягаемое счастье – может, это и есть адское мучение? – сделал предположение он через какое-то время.
- Он так и сказал, что очень мучается от этого.
- Исправить ничего нельзя…
- Нельзя… - всхлипывала Анна.
- И чего он хочет от тебя теперь? – снова насторожился Олег.
- Об этом он ничего не сказал. Разве что – у него появилась возможность приходить ко мне…
- Не нравится мне все это…
Анна вдруг посмотрела на него с обидой и раздражением:
- А ты бы не хотел увидеть жену и дочку?
- Хотел бы. Очень хотел бы. – Честно признался Никонов, но тут же вернул себе бравый военный вид. – А ты у меня после его явлений опять на колокольню не полезешь – двенадцатый этаж имитировать? А?
Анна поняла тревогу Никонова, но сначала ничего не ответила. Смотрела в одну точку на мраморных плитах и покусывала губы.
- Это тебе на колокольню надо, утро… наверное…
Никонов посмотрел на макушку колокольни, будто мог там увидеть самого себя. Потом накрыл ладонью руки Анны и решительно сказал:
- Будем решать проблемы по мере их поступления.
- Это ты к чему?
- К тому что я не знаю, что надо делать, кроме одного, если жизнь продолжается, она должна быть человеческой.
Когда Олег поднялся и направился к лестнице колокольни, за спиной услышал:
- По тебе, Олег Никонов, не скажешь, что ты убивал людей…
- Врагов, - поправил, не оборачиваясь, Никонов.
- Слушай, - осенило вдруг Анну, - а если еще кому-нибудь придет в голову, что он может… ну… как сказать… как ты тут командовать всеми?
- Да я, вроде, не особо и командую, - задумчиво оглянулся Никонов. – Не думал об этом. Тут же все просто, слышишь свист снаряда – пригнись, рядом рванет. Я так и действую. Никакой стратегии… Какая тут может быть стратегия?
- Да я так… в голову вдруг пришло… Я-то уже привыкла, что ты командир. – Она смутилась. – Мне с тобой спокойнее.
- И мне с тобой, - подмигнул Олег и двинулся к колокольне.
И опять Эньлая разбудил колокол. Он лежал с открытыми глазами, слушая его мягкий зовущий баритон. Хотел подумать об этом что-то по-китайски, но вдруг поймал себя на мысли, что на русском ему думается легче и даже правильнее. Нет, плавнее… Наташа сравнивала русский язык с музыкой, а китайский с птичьим щебетаньем. Ну правильно: в Поднебесной должны жить птицы, а через эти евразийские просторы может звучать только песня. Про ямщика, про мороз, про степь…
В эту ночь ничего не снилось. Обычный провал. От этого было немного пусто на душе. Новый день без детей и Наташи не хотелось даже представлять. Отвернуться к стене и снова закрыть глаза и лежать так, пока не придет смерть? Может, там ждут Наташа и дети? Ничего не делать… Спасать себя, ради чего и ради кого? Наверное, такая мысль в это утро пришла многим в притихшем городе. И только неутомимый Никонов опять поднялся на колокольню… И голос Наташи из вчерашнего сна: Эник, иди к храму…
Эники-бэники съели вареники… Лю вспомнил, что вчера почти ничего не ел. И сегодня не хотелось. Настолько не хотелось, что даже вызванные воображением образы еды, всяких вкусностей, растаяли в нем как никчемные. Чувства голода тоже не ощущалось. При этом силы встать, идти, действовать имелись в достатке. Не было желания. Но колокол бил «Эник, иди к храму». И Лю, выпив морса, сваренного Натальей еще три дня назад, плеснув в лицо воды из кувшина, тем самым завершил утренний моцион и, сменив футболку, в которой спал, спустился во двор.
Из соседнего подъезда вышла пожилая женщина. С интересом посмотрела на Эньлая.
- Вы к храму? Я подвезу, - предложил Лю.
- Спасибо, - согласилась женщина. – Тут во дворе еще двое человек остались, я с ними вчера разговаривала, но они, видимо, уже ушли.
Ехали, молча, хотя спросить друг друга хотелось о многом. Просто осознание собственного одиночества перевешивало вопросы. Да и ответов на эти вопросы не могло быть. У храма Эньлай обошел собравшуюся толпу, перед которой пытался выстроить сегодняшний день Никонов и сразу направился в храм. На крыльце троекратно и размашисто перекрестился, у дверей замер, словно собираясь с мыслями. Он шел просить у Христа, в которого так верила Наталья, чтобы Спаситель вернул ему жену и детей, или забрал его туда, где были они. Вошел уверенно и буквально бухнулся на колени перед алтарем. Закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, но получалось - не молился сердцем, как учила Наталья, а медитировал. И потому вдруг сорвался: то почти кричал, то робко шептал внутри себя, но чувствовал, что не получается. Не услышит никто, только эхо в опустошенном сознании. Через несколько минут в отчаянии упал лицом вниз, еле дыша. Пусть Иисус видит: он будет лежать здесь до тех пор, пока его не услышат, а не услышат, он умрет на этом месте, чтобы спросить, почему его не услышали.
- Зовешь их? - услышал Эньлай рядом тихий голос и, не вставая, повернул голову.
Рядом стояла Галина Петровна.
- Его зову, - указал взглядом на образ Спасителя.
- А когда Он тебя звал, ты шел? – беззлобно, совершенно непоучительно, а, скорее, с участием спросила Галина Петровна.
Эньлай зажмурился, пытаясь понять, куда он шел все эти годы. Получалось, вроде, зла никому специально не делал, любил семью, кому мог - помогал… Считалось ли это, что он идет за Ним?
- Не знаю, - честно ответил Эньлай. – Наташа говорила, что Его милосердие… оно такое огромное… как сама вселенная… - снова задумался и с надеждой продолжил: - Значит, Он все равно меня услышит. Не может не услышать.
- Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам… - процитировала апостола Галина Петровна.
- Дано будет? – спросил-повторил Эньлай.
- Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него. – Снова процитировала Галина Петровна.
- И долго просить надо?
- Один Бог знает…
- И меня, китайца, услышит?
- Так ведь Он и русских и китайцев, и малайцев и негров создавал. Всякого – для одной Ему ведомой цели. У тебя есть свобода воли – значит, ты создан по образу и подобию…
Лю сел, скрестив ноги по-восточному, и вздохнул так громко и печально, что эхо покатилось под сводами храма.
- Наташа говорила, что на небесах не женятся. А как я там буду без нее? Не хочу я без нее. Пусть Он мне ее сюда вернет! Мне без нее ничего не надо, ясно? Без детишек не надо! Рая вашего никакого не надо. Блаженства никакого… Понимаете?.. – Эньлай причитал почти как ребенок.
Галина Петровна подошла и погладила его по голове, отчего он вдруг сразу успокоился.
- Это любовь, - сказала она. – Сильная человеческая любовь. Кто ж тебе сказал, что Там любви нет? Там она везде. Там – она воздух. Но у нее ангельские свойства…
- Это как?
- Не знаю, с чем сравнить, ибо это выше моего умишки. Но правильнее будет сравнить с любовью матери к младенцу и наоборот. Понимаешь?
- Это когда я Люлюсю свою тискаю, и у меня душа улетает? Когда сердце останавливается? А еще я люблю дышать в волосах у Вани… Они до сих пор пахнут младенчеством. А Вася любит, когда его гладят по спине… Он так засыпал в детстве быстро. Он ведь детей тоже любит? – Эньлай робко посмотрел на образ Спасителя, на который только что роптал.
- Конечно, они у Него в Царствии первые.
- Первые, - повторил Лю, - но я хочу их обнять, - на глаза у него навернулись слезы.
- Откуда ты знаешь, что нас ждет? Может, сейчас пройдет через весь город огненная волна, и мы с тобой сгорим прямо в этом храме. Хотел бы ты видеть, как вместе с тобой сгорают твои дети?
- Нет! – почти выкрикнул Эньлай.
- Тогда не ропщи на Бога, Ему виднее, зачем все и почему.
- Наташа читала как-то про царскую семью. Вместе с отцом и матерью расстреляли детей. Это ужасно.
- Да уж… А меня в школе учили, что это было сделано правильно, для народа. Да и вашем Китае тоже так учили.
- Я из России, - поправил Лю. – Я русский китаец. Русский. У меня даже вот, - он торопливо вытащил из-под ворота футболки тельник и показал его Галине Петровне.
С таким порывом, наверное, представляют доказательства невиновности в ответ на обвинения в страшном преступлении.
- Да я вижу, что ты русский китаец. А мой двоюродный дед был китайским русским. Ушел вместе с белыми в Харбин. Видишь, как поворачивается, - успокоила его Галина Петровна.
- Ух ты, - удивился Эньлай. – М-да… Земля-таки круглая.
- А мир тесен.
- И что теперь делать? Что-то надо делать. Делать… - Лю на минуту задумался. - Я многое в жизни делал неправильно. Так много, что все это неправильное догоняет меня и днем и ночью, заставляет останавливаться и сомневаться. Иногда, мне кажется, что на смертном одре, так кажется, говорят, я буду мучиться именно из-за этих своих поступков. Понимаете?
- Понимаю, не только понимаю, у меня все также. И я мучаюсь. Было бы хуже, если б мы жили с тупой уверенностью правильности всего, что мы делаем, если б мы жили самооправданием.
- Странное время… Или, как Макар сказал, отсутствие времени. Парадокс, времени нет, и времени уйма. Никуда не надо торопиться, бежать, зарабатывать, думать о том, чего еще не хватает в жизни, потому что не хватает главного. И почему меня с того самого момента, когда все остановилось, преследует чувство стыда. Чувство такой силы, что дышать больно?!
- Голос Бога.
- Что?
- Совесть – голос Бога, - устало вздохнула Галина Петровна. – Голос подсказывает, что правильно, а что неправильно. В суете мы иногда даже не слышим. Не стало суеты – голос стал громче. Все просто. Есть, правда, такие, кто его с детства заглушил, чтоб не мешал делать, что вздумается.
- И что, мы снова пойдем в больницу? А потом? Я не против - помогать больным, им сейчас тяжелее всех. Но что-то надо делать еще…
- А я вот гляжу на Пантелея, он не думает, что делать еще, он просто делает.
- И что? Я не могу думать?! – Лю вскочил на ноги. – А я хочу действовать, я думаю, я сомневаюсь, я ищу! – Он снова посмотрел на образ Спасителя: - Наташа говорила, если Он придет, надо все отдать, все! А что мне теперь отдавать! У меня нет ничего! Деньги, машины, бизнес?! Говно это все! – в порыве выругался Эньлай, а Галину Петровну от его слов передернуло.
- Помни, где стоишь! – отрезала старушка.
И Эньлай остановился, замер, снова посмотрел в глаза Христу, упал на колени и заплакал.
- Прости меня, Господи, - прошептал он, и было это настолько искренне, что по храму полетело тихое эхо.
И вдруг Эньлая снова подбросила какая-то внутренняя сила, в глазах сияло озарение:
- Я знаю! – сказал он Галине Петровне. – Он не мог нас бросить! Это точно! Он пошлет кого-нибудь… А, может, Он сам ходил все эти годы… между нами… Смотрел, как мы деградируем… И мы уже даже не слышали пророков, которых Он посылал. Должен кто-то прийти. Надо сказать Никонову. Макару надо сказать! – и Эньлай бодрым шагом направился к выходу.
- Слава Тебе, Господи, - перекрестилась ему вслед Галина Петровна, - по вере вашей и будет вам…
«Мы легко узнавали друг друга. Сначала в разговорах, в научных спорах, публикациях, но когда уровень опасности вырос, когда времени оставалось все меньше, мы стали узнавать друг друга прямо на улицах. Для этого достаточно было пересечься взглядам. С одной стороны, это хоть как-то приглушало вселенское чувство одиночества, с другой – еще раз подтверждало и без того обостренное ощущение приближающегося апокалипсиса. Здесь, правда, нужно сделать важные замечания: во-первых, с точки зрения верующего человека, он никогда не остается один, с ним всегда остается Бог, во-вторых, мы вовсе не походили на разного рода кликуш-пророков, которые вещали кто от имени бога, кто от имени сатаны, кто вообще выдавал себя за мессию. В том-то и дело, мы чувствовали, но мы сомневались, мы были обычными людьми и помнили евангельские тексты. У Марка… или у Матфея читаем: «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один…» А признаки, разбросанные по тексту, совпадали в человеческой истории не раз. Кроме двух: всеобщая апостасия и восстановление храма Соломона… Хотя как говорить об апостасии в той же России? Как можно отпасть от того, с чем еще не соединился? Народ шел к Богу, шел к вере, но еще не вернулся, еще не дошел, вера держалась великими молитвенниками, миссионерами, мучениками, благородными людьми и стойкими мирянами. Но, может, так тоже было всегда? И может, всегда были такие, как я, с пронзительным чувством наступающего Конца Света? Но вот я встречал в толпе глаза человека, и узнавал в них такой же вопрос, который терзал мое сознание, мою душу. Мы могли, не сговариваясь, остановится, могли поговорить, а могли просто постоять рядом молча. Иногда мне казалось, что мы легко читаем мысли друг друга. Нет, не буквами и словами, не звуками, а образами. Страшными образами. И очень хотелось видеть за всем этим светлое Царство Спасителя, но не дано было нам по грехам нашим, отчего ходил за нами по пятам смертный грех уныния. Между нами не возникло братства, между нами не возникло, тем более, хоть какого-то оформленного общественного движения, между нами не возникло тайного общества, между нами была только незримая связь знания и чувства. И непонятно, что в этом тандеме было главным: знание или чувство.
Я встречал эти взгляды не только в России, я встречал их, хоть и реже, но все же встречал в изнеженной любовью к себе и расхристанной движением антиглобализма Европе. Я поехал туда, чтобы найти Елену. Я шел по ее следам через переставшую быть славянской Варшаву, по театральным партерам Вены, по говорливым кафе Белграда, по узким улочкам Котора, у русской церкви в Париже на улице Дарю… Что она там искала? Хотела увидеть, где венчался Пикассо с Ольгой Хохловой? Я бы пошел на улицу Лекурб, посмотреть на маленькую церковь Серафима Саровского, а ты пришла сюда, к золоченым куполам… И я стоял на улице Дарю, где была ты. Именно тут я встретил своего парижского побратима. Когда я вышел их храма, по улице шествовал какой-то очередной парад содомитов. Первой моей мыслью было, что в Париже проходит какой-то карнавал, но очень быстро по вызывающей одежде, бородатым «женщинам», по спортивным фигурам, облаченным только в трусики-стринги, я понял, что это за шествие. Нет, они никому не угрожали. Напротив, на лицах их были приветливые улыбки, зевакам они рассылали воздушные поцелуи, кидали цветы и какие-то листовки, выкрикивали что-то совсем незлобное на самых разных языках, из чего можно было сделать вывод, что это шествие интернациональное. Они были настолько приветливы, что хотелось помахать им рукой в ответ, что многие из прохожих и делали. Когда один (одна?) из них кинулся на мой изучающий взгляд, чтобы подарить мне цветок, я торопливо отвел глаза и увидел рядом священника. Видимо, он вышел из храма следом за мной. Вид у него был несколько растерянный. Он тоже посмотрел на меня и что-то сказал на французском. Я пожал плечами – мол, не понял. И тогда он улыбнулся и повторил уже на русском:
- Времени почти не осталось.
- Я тоже это чувствую, - согласился я.
И словно в подтверждение нашего короткого диалога мимо нас прошли русские содомиты, которые нездоровой иронией и размахом превзошли всех. Они несли на плечах носилки, на которых лежал огромный, сделанный, вероятно, из какого-то пластика фаллос. На нем ерники написали «конец света». Потому и было понятно, что идут россияне. Только русский язык позволял так невесело поиграть словами. Вдруг одна из размалеванных, как музыканты группы “Kiss”, девиц выскочила из нестройных рядов и пьяно крикнула в нашу сторону:
- Батюшка, идите к нам, я хочу исповедоваться! – и раскинула полы плаща, под которым не было ничего, кроме вызывающих татуировок.
Толпа захохотала. Беззлобно, но с каким-то самоуверенным превосходством. Девицу заграбастал огромный, раздетый по пояс парень, но она продолжала еще что-то кричать в нашу сторону.
Священник опустил глаза.
- Вы не хотите выпить? – спросил я его.
- Если только немного.
Потом мы сидели в кафе за бутылкой «Бордо» и негромко разговаривали. Разговаривали, конечно, о своих печальных предчувствиях.
- Как тут определишь Антихриста? – вопрошал я. – Все президенты умные, прилизанные, борются за мир, против бедности, борются за порядок и предлагают свои программы…
- Имя его – легион, - ответил отец Владислав. Так его звали.
- То есть – они все антихристы?
- Конечно. В каждом из нас есть часть Христа. Но в каждом по внутреннему выбору может находиться и часть Антихриста.
- Никогда об этом не задумывался.
- Мы все носители каких-то отдельных знаний. Мы встречаемся и дополняем друг друга.
- Но ведь некоторые президенты ходят на церковные службы!
- Так ведь и бесы верят. Верят и трепещут. Помните у апостола Павла?
- Помню…
- Сегодня они на службе в храме, а завтра, сообразуясь с миром сим, приветствуют с балкона парад, который мы только что видели. И, казалось бы, ничего в этом страшного нет. Потому что это тоже люди, это тоже электорат, они тоже платят налоги. И зла от них, по мнению этого мира, куда меньше, чем от террористов или антиглобалистов. Да от кого хотите.
- Сегодня один скажет, по своей природе я хочу возлежать с мужчиной, это мое право, завтра другой, следуя этой же логике, скажет, я хочу возлежать с младенцем, а третий скажет – я хочу пить кровь, потому что мне было дано знание, что я вампир.
- Все верно. Мы-то с вами понимаем. Но этот мир не способен и не желает мыслить глубоко. Я называю это дискретным падением.
- Как?
- Дискретным падением. По ступенькам. Сегодня мир признает, что не грех одно, завтра другое, послезавтра – третье. Так и катится по ступенькам…
- Хороший образ, - признал я, - мне иногда думается, что мы уже живем в аду.
- Да, - спокойно ответил священник, - только в рукотворном. В том, который мы создали сами.
- А это? – кивнул я на видимые сквозь кроны деревьев золотые купола храма.
- Знаете, на затонувшем корабле бывают так называемые воздушные подушки, там сохраняется часть воздуха. Там выжившие еще могут дышать какое-то время...
- А времени остается все меньше, - продолжил я.
Больше нам разговаривать было не о чем.
Вторая такая встреча произошла в Белграде. Прошло уже несколько лет, а Сербия и ее столица так и не оправились от натовских бомбардировок в 1999 году. 18 стран 78 дней бомбили Югославию. Я был на улице Милоша Великого до бомбардировки и был после. Это уже не была улица Милоша Великого. Я почему-то вспомнил Юрия Шевчука и «ДДТ», которые по своей воле да за свой же счет поехали в Югославию в эти дни. Чтобы спеть там «Не стреляй» и «Наполним небо добротою». Я где-то читал его интервью, о том, с каким звуком летят «томогавки», запомнил почему-то: «Представьте - сидишь в летнем кафе, пьешь пиво, рядом люди ходят, дети на великах гоняют, собачки бегают и... воет сирена противовоздушной тревоги. Когда на город летели "Томагавки", я слышал их звук, мерзкий такой визг, как будто зуб сверлят. Бах, был дом - и нет. Жили люди - их больше нет. Ощущение какого-то абсурда, бреда, чудовищного непонимания». И потом я сам услышал, как летят «томогавки»… Коренные жители Америки должны были бы обидеться за такое использование названия боевого топорика.
Я бродил по Белграду, хотел сходить в кафе «У коня», где любил бывать Павич. Где, скорее всего, бывали и Андрич и Црнянский. В руках у меня были две книги - «Биография Белграда» Милорада Павича на русском и сербском языках. И помню, я приютился в каком-то совсем неприметном ресторанчике, чтобы выпить кофе, выкурить сигарету (я все никак не мог отделаться от этой обезволивающей привычки), а ко мне подсел пожилой и похожий на Зевса серб. Молча выпив перепеченицы, он закурил трубку и посмотрел на меня так, будто мы знакомы сто лет.
- Русский? – спросил он.
- Русский, - подтвердил я.
- Мы, сербы, несколько раз переживали Конец Света, - напомнил он.
- Знаю, мы тоже. Как думаете, а сейчас разворачивается последний?
- Только Он знает, - кивнул старик в небо, - там, где нет времени, какое событие может быть последним? – уклончиво ответил он. – Для нас с тобой, может, последнее. Для русских и сербов, может, последнее испытание.
- Казалось бы – куда больше?.. – пригорюнился я.
- Зачем ты об этом думаешь, если ищешь любимую женщину? – оказывается, он был настоящий прозорливец.
- У меня это на лице написано?
- Важно другое. Она сейчас на берегу Средиземного моря. В доме, которого скоро не будет.
- Что это значит?
- Не знаю. Что знаю, то говорю. Почему бы тебе не позвонить ей, и не сказать, что из этого дома надо быстро уехать?
- У нее нет мобильного телефона. Они у нее всегда ломались. Есть такие люди, у них вся эта современная техника не приживается. И у Елены постоянно сгорали ноутбуки и мобильные телефоны. В конце концов, она просто перестала ими пользоваться…
- Я тоже не пользуюсь мобильными телефонами. Все, что ускоряет этот мир, ускоряет и его конец. Хотя… такой мир мне не жалко.
- А я хотел успеть получить свою долю счастья.
- Любовь, - улыбнулся старик, - поэтому все остальные твои чувства притупились. Ты перестал чувствовать опасность.
- Где находится этот дом? В котором она?
- Я не ясновидящий. Так, кое что… Средиземное море. Может, Эгейское или Критское. Бухта красивая. Больше не знаю ничего.
- Откуда такое знание русского языка?
- Многие старые сербы помнят. – Старик только моргнул официанту, и тот сразу принес ему еще одну порцию перепеченицы. – Я немного учился у вас в военной академии. У меня к тебе тоже вопрос.
-? – постарался услышать его я, хотя мне больше всего хотелось кинуться в аэропорт и лететь куда-нибудь в сторону Греции.
- Тебе последнее время тоже попадают в руки книги, которые напоминают…
- О том, что мир стоит на краю, - продолжил я. – И возникает чувство, что кто-то постоянно напоминает и к чему-то подталкивает.
Старик кивнул. Выпил свой алкоголь и поднялся.
- Держись, рус, - попрощался он. - Посему увещевайте друг друга и назидайте один другого, как вы и делаете, - напомнил он мне слова апостола Павла из первого послания к фессалоникийцам.
Это было мое любимое послание. Я знал его почти наизуть. Потому ответил словами апостола из этого же послания:
- Ибо, когда будут говорить: "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут.
Старик улыбнулся и показал мне растяжку над дорогой, на которой было написано: “mir i bezbednost” konferencija u Beograd… Я тут же поймал себя на мысли, что по-сербски безопасность звучит как безбедность. Есть деньги – ты в безопасности. Так получается. А ведь могли использовать и другое слово в сербохорватском языке – сигурность. Но через оговорки мы проговариваемся. И пока я думал об этом, подсознание мое осенила догадка - куда могли повести языковые исследования Елену. На родину Кирилла и Мефодия. Минутой позже бежал за билетом в Салоники, памятуя слова старика-серба, напрягал память – какое там море? Вспомнил, когда уже с билетом в руках ловил такси, Эгейское, а бассейн моря Средиземного. Старик, пусть тебе почудилось, - думал я, сгорая от нетерпения и даже еще не представляя, как буду искать русскую женщину в почти миллионном древнем городе. Впрочем, я уже много чего делал наобум, брал нахрапом, и, в свете предсказания старика, похожего на Зевса, я желал только одного – успеть. И что значит «в доме, которого скоро не будет»? Остается надеяться, что ее в это время в этом доме тоже не будет. Верить или не верить старому сербу сейчас относилось к той же категории, что и верить или не верить в предсказания синоптиков о дожде, если небо затянуто тучами. И все же всегда остается сомнение: небо затянуто тучами, но дождь может не начаться…
«Македония» - так называется аэропорт в Салониках. Точнее – в пятнадцати километрах от них. Греция и бывшая югославская республика постоянно оспаривают друг у друга это название – Македония. Странно, все хотят, чтобы их страна была родиной завоевателя вселенной. Хорошо монголам: с ними о Чингисхане не поспоришь… Только бедные немцы хотя бы публично вынуждены проклинать Гитлера и жить с постоянным чувством вины.
С таксистом я разговаривал на смеси английского, русского и греческого, а также жестами. Не знаю почему, от нетерпения, наверное, я, зная привычки Елены и любовь к тихим местам, пытался выяснить у него, где могла остановиться красивая русская женщина, которая занимается наукой и которой нужна тишина. Вилла, дом, тихое место – произносил я на разных языках. И потом показал ему фотографию.
Бросив на нее беглый взгляд, таксист, молча, припарковал машину на обочину, и достал из-за противосолнечного козырька местную газету, которая, разумеется, называлась «Македония». Развернул ее на второй полосе и ткнул пальцем в фотографию Елены, сканированную, видимо с паспорта. Рядом были другие фотографии: огромная воронка на берегу моря, какой-то молодой мужчина, еще лица… Но их я уже не в силах был рассматривать.
- Буф! – прокомментировал таксист и взметнул вверх руками. – Террорист.
- Where? When? When this place? – выдавил я, и вспомнил из русско-греческого разговорника, который держал в руках: - Потэ… Поу… - что-то такое надо было сказать.
Но он понял меня и без слов. Переключил скорость и вдавил педаль газа.
Джалиб знал, какую бухту мне показывать. В реальности я увидел только часть мраморной лестницы, ведущей к морю. И никто не мог мне толком объяснить, почему какой-то террорист взорвал именно эту виллу.
- Мир и безопасность, - сказал я, опустившись на ступеньки, и заплакал.
Солнце продолжало всходить и заходить, небо тянулось в сторону моей таежной Гипербореи, волны ласкали пляж, но если б кто-то сказал мне, что жизнь продолжается, я бы не поверил. Моя жизнь превратилась в воронку за моей спиной. Единственное, что наивно хотелось сделать, это крикнуть на весь мир всем этим террористам, что борются они не за свободу, не за религию, а просто работают на пришествие Антихриста. Каждый их взрыв толкает общество к тотальному контролю.
Еще хотелось умереть… Господи, какой я ничтожный дурак! Я считал, что могу познать мир, забывая слова Екклесиаста: «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это - томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».
Скорбь стала моей верной спутницей. И только горькая ирония разъедала ее изнутри, чтобы остальным казалось, что я жив. Чтобы веселее было копать могилы».
Даша проснулась также неожиданно, как и заснула. Как будто нырнула и вынырнула. Причем вынырнула и напугалась. Незнакомое пространство вокруг – хороший повод взбодриться спросонья. И пока вспомнила, что сама пришла вечером в ординаторскую, испуганно озиралась, терла кулаками глаза. Но увидела мирно спящего на соседнем диване Пантелея и сразу успокоилась. Какое-то время она бесцеремонно рассматривала спящего молодого доктора.
Во сне его лицо казалось немного женственным. Во всяком случае, в другое время это не было так заметно. Невольно Даша сравнивала его с образом Артема. И поймала себя на мысли: даже когда весь мир рушится, хочется жить, любить и быть любимой. А этот врач – не от мира сего – интересно, мог ли бы он любить кого-то больше, чем всех? По мнению Даши, получалось, что он какой-то гипертрофированно добрый. И тут же самой стало стыдно: как так – разве доброты может быть много? Или нынешний мир настолько загажен, что его раздражает всякое ее более-менее яркое проявление?
- А спит он, как ребенок, - прошептала Даша, и с этими словами отправилась проверять настоящего ребенка Сережу.
Войдя в палату Сережи, удивилась: на соседней кровати спала, положив ладошку под щеку, бабушка. Правда, как только Даша переступила порог, бабушка уже не спала. Она открыла один глаз, зрачком пробежалась по Даше, и свободную ладонь приложила к губам:
Дата добавления: 2015-09-05; просмотров: 49 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| РЕПЕТИЦИЯ АПОКАЛИПСИСА 9 страница | | | РЕПЕТИЦИЯ АПОКАЛИПСИСА 11 страница |