Репетиция Апокалипсиса 1 страница

(НИНЕВИЯ БЫЛА ПОМИЛОВАНА)

Туман остался от России
Да грай вороний от Москвы
Еще покамест мы - живые,
Но мы последние, увы.
Шагнули в бездну мы с порога,
И очутились на войне.
И услыхали голос Бога:
"Ко Мне, последние, ко Мне!"

Юрий Кузнецов

ГЛАВА ПЕРВАЯ

- Ксюша, смотри! Их войска переходят русло пересохшего Евфрата! Съемки с вертолета! Огромная армия, столько техники! Да брось ты свое белье! Развесишь потом! Тут решается судьба человечества. Если у нас полночь, сколько времени там? Вечер? Да иди же скорее… Единственная возможность увидеть то, что происходит за тысячи километров, а ты погрязла в быту! Ксюша?! Алену подыми, пусть тоже посмотрит. Они обещали сбросить на эту массу техники и людей несколько атомных бомб. Вдруг бросят! Что это за сияние за окном? Тьфу! Что это?! Электричество вырубилось? Ксюша, щелкни защиту. Тумблер там. Ну, быстрее! Там же Армагеддон какой-то… Да где же ты?!.

Надо было перестать говорить, чтобы понять, как давит тишина. Вязкая, буквально ощутимая, как сжиженный газ. Шум за окном, соседская жизнь за стенами, водопровод – тишина поглотила все, и в первую минуту Олегу показалось, что он оглох. Вставил указательные пальцы в уши, подергал туда-сюда, не помогло.

- Ксения?! – сам себя слышал, отлегло.

Поднялся в темноте и вышел на лоджию, где жена только что развешивала постиранное белье. Влажное, пахнущее кондиционером-отдушкой, оно чуть качалось на капроновой веревке, словно кто-то только что тронул ее рукой. Сквозняка не было. Окна закрыты. Не было и Ксении. Когда успела выйти и пройти мимо? С нарастающей тревогой Олег прошел в спальню.

Огромная кровать в две трети комнаты – гордость семейного счастья - была девственно заправлена. Это легко было разглядеть и в темноте.

- Дурость какая-то, - зачем-то сказал Олег по пути в комнату дочери.

Что-то подсказывало ему, что и там пусто. Так и оказалось. Вот только постель Алены была разбросана. Он дотронулся рукой до вмятины на подушке, и, показалось, почувствовал следы недавнего тепла.

- Да что это?.. – растерялся, буквально захлебнулся в своем тревожном состоянии и одновременной беспомощности. – Что за шутки, Ксюша?!

На кухне, в туалете, в ванной – никого. На кухне зажег и прихватил с собой сувенирную свечу, с ней снова вышел на лоджию и открыл окно. Быстро и точно понял главное: улица не дышала! Воздух был, но не двигался. Рванулся к входной двери, высунул голову в подъезд. Тишина.

- Да вы что, все умерли?! – крикнул кому-то с раздражением. – Что за игра в прятки!

И уже закрывая дверь, вдруг понял - произошло что-то глобальное, такое, что в один миг изменило весь мир. Почему не заметил? Новости смотрел. Каждый день, точнее, каждую полночь, он пялился в огромную плазму на стене, поглощая новости кровавого молоха. Землю тошнило землетрясениями, рвало цунами, она отрыгивала человечество вулканами, покрывалась струпьями засухи, в океанах исчезали острова, а на суше шли сразу три войны, одна из которых все больше походила на мировую. А человечество следило за главным – курсом валют и ценных бумаг. При этом каждый второй понимал, что бесконечно так продолжаться не может, что уже не только в земле, но и в небе иссякли все важные жизненные ресурсы. И главный ресурс, лежащий в основе стабильности всего – ресурс терпения. Это было похоже на восторг свободного падения, но без парашюта…

- Ксения?! Алена?!

Он снова вернулся на лоджию, открыл створку окна. В парке царили мрак и все та же тишина. В соседнем доме – мертвые окна, но в одном он увидел лепесток огня – свеча у кого-то в руках. Значит – не один. Значит – есть кто-то еще. Олег поднял руку со свечой вверх и сделал несколько движений из стороны в сторону. Ему ответили.

- На улицу! – вслух решил он.

Задул свечу, легко нашел вечно теряющийся карманный фонарь и вышел в подъезд. На какое-то время замер на лестничной площадке, пронизывая слухом двери и стены. Полное, непробиваемое безмолвие было ответом. Оно давило со всех сторон так, что сердце подпрыгивало в грудной клетке, словно пытаясь согреться. Знакомое чувство. Глубоко вдохнул, настраиваясь на спокойное приятие всего, что будет дальше. Вспомнил армию, уличные бои, и то, что во время такого боя уже нельзя назвать ни страхом, ни ужасом, скорее – обостренным инстинктом самосохранения, заставляющим принимать мгновенные решения-реакции, движения, доведенные до автоматизма. Нужно ли это сейчас? Что-то внутри подсказывало – все самое страшное уже позади.

- Может, применили какое-то сверхновое оружие? Оно убивает выборочно? – думать вслух было проще, ибо в голове жил пчелиный рой мыслей, вырвать из него одну существенную удавалось только с помощью языка, выговаривая ее чуть ли не по слогам. Разговор с тишиной опять же придавал уверенности.

Улица встретила непривычным, как установил Олег, «нейтральным» теплом. Ни жарко, ни холодно, ни ветерка, чувство покоя такое – словно планета остановилась – не вращается, не плывет по орбите.

- Статичная безвестность, - назвал он видимый мир, вглядываясь в ставшую жуткой безжизненную темноту в окнах соседних домов.

Там, откуда он ждал, скрипнула тяжелая металлическая дверь.

- Двери скрипят – уже хорошо, - Олег продолжал разговаривать с кем-то, кто обязательно должен был его слышать. Словно на вселенский диктофон наговаривал.

Выхватил лучом фонаря приближающуюся фигуру. Сразу понял – женщина. Летний плащ, наброшенный, похоже, прямо на пеньюар. И домашние тапочки…

- Вы один? – голос, сплющенный ужасом.

- Нет, теперь нас двое, - напомнил Олег. – Моя фамилия Никонов.

- Никонов? Аня. А имя у вас есть?

- Олег.

- Вы милиционер?

- Почему вы так подумали?

- Тут апокалипсис, а у вас на лице спокойствие, как у памятника философу.

- А что, мое волнение добавит ситуации какой-либо определенности? У меня, между прочим, жена и дочь исчезли. Я не милиционер, я пенсионер, военный… Льготы, прочее…

- Жена и дочь? А у меня…сожитель. Ну… - Аня явно смутилась, - жили вместе… Постоянно… Он уже в постели лежал, я из душа вышла, на секунду отвернулась – и нет его. Сначала думала – шутка дурацкая.

- И я так думал.

- Что же произошло?

- Наши предположения не добавят ясности. Меня другое интересует: кто еще есть, кроме нас? А то стоим тут, - Олег на секунду задумался, выискивая сравнение, - как Адам и Ева. В тапочках не холодно?

- Нет. Странно, что вообще не холодно.

- Ночь должна быть белая. Солнцестояние все же. А тут темно. Утро наступит или нет?

- Может, перейдем на ты? Кому тут выкать?

- Согласен.

- И что ты собираешься делать, Олег Никонов?

- Решать проблемы по мере их поступления.

- Это как?

- Никак.

Аня посмотрела на него изучающим взглядом.

- Я думала, мы в стороне от всех этих катаклизмов. Что нас это не коснется. Сибирь. Глухомань.

- Ага, мне это знакомо. Где-то люди гибнут, а мирные обыватели пьют пиво и смотрят футбол. Знаешь, Аня, что самое паршивое в бою?

- В бою? Так ты, наверное, из этих, которые по всем горячим точкам?..

- Из этих. Должен же был кто-то их охлаждать. Горячие точки. Придумали же. Тут вся земля проказой покрылась, а они категориями горячих точек мыслят.

- Понятно, - скривила губки Анна, - вояка, патриот, и прочие прелести…

- И прочие прелести… - равнодушно согласился Никонов. – Так вот, самое паршивое в бою осознавать, что твоя возможная смерть никому на хрен не нужна, кроме самой смерти… - Он демонстративно сплюнул себе под ноги. - Ладно, я пойду.

Девушка растерялась.

- Куда? Спать? А я? Я же боюсь одна!

- Со мной можно попасть в горячую точку. Ищи своего возлюбленного, - сухо отрезал Никонов.

- Да он на моих глазах тупо исчез! Да и не возлюбленный он мне. Прижаться не к кому было, понимаешь?! Двадцать восемь лет – а вокруг только пьяницы, идиоты и обжоры. А он внимательный и заботливый…

- Ну, началась русская исповедь первому встречному, - Олег уже стоял к Анне спиной.

- Да, а вы все – правильные и любящие – каждый со своим самоваром. Тебе не понять…

Никонов нехотя повернулся лицом к Ане, выключил фонарь.

- Что ты про меня знаешь? – с вызовом спросил он. – Может, я в сотни раз хуже тебя. Я же тебя не осуждаю. Как зовут твоего друга?

- Эльчин.

- Как?

- Эльчин. Азербайджанец он. Давно тут осел. Бизнес у него. За это тоже осуждать будешь? Что азербайджанец?

Никонов глубоко вздохнул, покачал головой от недоумения:

- Я, вроде, не осуждал еще тебя. Твое дело – с кем жить. Вон, мужики с мужиками живут. И в загс друг друга тянут. Жила и жила. Что теперь поделать. Отец Сергий меня учил, что в последние времена нормальных людей вообще почти не встретишь. Так что успокойся, не ты первая, не ты последняя. Он хоть тебя любил?

Аня печально ухмыльнулась. На глазах у нее выступили слезы. Олег подошел ближе и примирительно взял ее за плечи.

- Ну? Теперь надо понять, что с нами.

- Не любил он меня, - с надрывом сказала Аня, - деньги он любил. А мною пользовался. Себя любил и деньги. Относился, правда, с уважением и заботой. Но… он также к машине своей относился.

- Слушай, Аня, произошло что-то… Я даже не знаю, как об этом сказать. Небо – посмотри: звезд и луны не видно. Будто пелена какая. Будет ли утро, второй раз уже вопросом задаюсь. Где остальные? Кто есть еще? Твой Эльчин уже, может, в Баку перенесся. Сидит – урюк кушает.

- Он не в Баку, у него семья в Зарате каком-то. Но он и к жене и к детям также относится…

- Да какая на хрен разница! – не выдержал Никонов. – Есть ли теперь на земле этот Зарат? Есть ли Баку? Там до Ирака рукой подать. Армии там шли. Может, планету с орбиты сорвало.

- И всех унесло?

- И всех унесло. А может, это нас унесло, а они остались.

Оба замолчали, чувствуя, как безжизненный город обступает их со всех сторон. Равнодушно и каменно.

- И мы - последние люди на Земле? – прошептала в оглушающую тишину Аня.

Никонов не ответил. Ответов не было. Вспомнил, что где-то на книжных полках пылится подаренная отцом Сергием Библия. Вроде и пытался читать Апокалипсис да ничего не понял. Точнее, понял главное – будет, и никуда не денешься. Отец Сергий учил: молиться и трезвиться надо. Вроде и осенял себя не по разу в день крестным знамением, вроде и свечки в храме ставил, Алену крестили Еленою, сам батюшка восприемником согласился быть. И, бывало, иногда, глядя на образ Спасителя, каждой клеточкой ощущал Его величие и Его любовь, вспоминал евангельские сюжеты, и душа содрогалась и рыдала, но, как говорил отец Сергий: над душой и, собственно, душой не трудился.

- Посмотрим, - наконец сказал Олег. – Помню, что-то в Библии про жатву: один возьмется, другой останется. Так кого сейчас взяли – плохих или хороших? Мы с тобой какие – плохие или хорошие? Ксения у меня – порядочная женщина, красивая, Алена училась хорошо… Меня, может, не взяли, убивал потому что. Солдат-то солдатом, но кто ж знает меру-то. Нет, что-то другое. Совсем непонятное. Эльчина твоего куда взяли? Явно не со Ксенией моей.

- Не мой он, - буркнула Аня. – Не вспоминай больше его.

- Как скажешь.

- Олег, я боюсь. Я, правда, боюсь.

- Я почему-то не боюсь, я просто не знаю, что делать. Может, через минуту все это кончится. Может… - Он задумался.

- А если в подвал куда-нибудь спрятаться, как в бомбоубежище?

- Зачем? Как в детстве - в шифоньер? Страх не снаружи, страх внутри. В тебе. Просто забудь о нем. Мой командир когда-то научил меня, что есть вещи пострашнее, чем собственная смерть. – Олег направил фонарь на свое лицо и ободряюще подмигнул Анне. - Надо по улицам пройтись. Пойдешь или останешься?

- Я от тебя никуда. Даже если жена твоя вернется.

- Весело, - ухмыльнулся Никонов. – Ну, тогда переходим к рекогносцировке.

Лю Эньлай или Эньлай Лю (в зависимости от того, где звучит китайское имя - собственно в Китае или в остальных частях света, у китайцев фамилия ставится на первое место, но, так или иначе - Эньлай значит «несущий добро») – остановил «Великую стену» на обочине. Двигатель напоследок присвистнул ремнями и заглох. Непогашенные фары внедорожника высвечивали странную аварию. Фура буквально аккуратно лежала на боку вдоль обочины, словно прилегла отдохнуть, несколько седанов разлетелись по кюветам в разные стороны, без видимых признаков столкновения, «Уаз», перед которым Эньлай едва успел затормозить, просто стоял поперек дороги, и нигде не было видно людей. Ни тебе битых стекол, ни разлетевшихся вдребезги бамперов. Инсценировка – и только. Нелепая мистика замершей картинки напоминала сюжеты Стивена Кинга. Испугаться Лю не пришло в голову, поэтому он без опаски выпрыгнул из салона на ночную трассу и, сунув руки в карманы, побрел мимо разбросанных как попало автомобилей. «Что-то должно было случиться», подумал Эньлай, находя в окружающем пейзаже подтверждение опасениям, которые не оставляли его в течение последнего года. Подробный осмотр разбросанных вдоль дороги автомобилей позволил Лю сделать неутешительный, но весьма трезвый вывод: люди просто исчезли из салонов. В замках зажигания болтались ключи, в «уазике» пришлось погасить тлеющую сигарету, в набыченном «Хаммере», что замер в кювете, гремела русская блатная музыка… Но людей нигде не было. До города оставалось полста километров, и Лю не без оснований предполагал увидеть там нечто подобное. «Наташа? Дети?!» - Эньлай содрогнулся и кинулся к машине. «Что-то должно было случиться», решил он еще год назад, когда огромные китайские армии двинулись через Азию. Радовался одному – Россия оставалась в стороне.

Эньлай Лю был россиянином во втором поколении. Его отец сначала удачно переместился со своим бизнесом на русский или к тому времени почти русский Дальний Восток, добрался до Москвы, но там, столкнувшись с кучей национальных меньшинств, имеющих прав больше, чем коренное население, предпочел убраться от греха подальше за Урал, где благополучно получил гражданство и потихоньку наращивал бизнес. Начинал со сбора и продажи лекарственных средств и таежных дикоросов, но, мало-помалу, включился в фармацевтический бизнес, и даже занимался строительством, активно используя для этого менее удачливых земляков. Эньлай в результате всех отцовских трудов получил уникальную возможность иметь родными два языка, жениться по любви на русской красавице, родить с нею трех детей, не опасаясь штрафов за данное «нарушение» от китайского правительства. В России худо-бедно рождаемость поощрялась хотя бы и на словах. Ваня, Вася и младшенькая Люся (получившая имя от отцовской китайской фамилии) были смыслом и радостью его жизни. Эньлай приходил в жуткий восторг, когда Наталья ворковала над трехлетней Люсей, называя ее Люлюсей. Эньлай терпимо отнесся к тому, что Наташа в младенчестве крестила каждого ребенка, да и вообще внимательно присматривался к происходящему на церковных службах, куда супруга периодически его водила. Пару раз открывал Евангелие, и внутри себя принимал Христа за самого доброго человека из всех, кто когда-либо приходил на Землю, но принять веру в Бога, пожертвовавшего собой ради людей, пока не мог. Сань цзяо, полагал Эньлай, может стать и сей цзяо, то бишь, где три религии, там и четыре уживутся. Одного не понимал Эньлай: какова польза от Жертвы Бога, если на Земле ее ни к чему нельзя применить?

- Тебе это помогло? – спрашивал он Наташу.

- Помогло.

- В чем? У тебя стало больше здоровья, денег, ты имеешь прекрасное внутреннее состояние? Он тебя защитил от врагов? Научил тебя правильно распределять свою энергию? Жить дольше?

- Он научил меня спасать свою душу, ради вечной жизни.

- Это будет где-то и когда-то и может не быть? А здесь тобой будет понукать - кто хочешь? Не понимаю… Что он тебе дал?

- Тебя, детей… - с улыбкой отвечала Наташа, и Эньлай за этот ответ готов был тут же целовать крестик и все, что вокруг него.

- Раз ты так веришь, пусть будет. Если твой Христос действительно любит добрых людей, то и я Его люблю. Но для меня главное – любить тебя и детей, это плохо? Он бы не одобрил? Во ай ни… - он распел последний слог…

Наташа терялась.

- Нет, это хорошо, но надо спасаться, всем вместе… - как-то неуверенно говорила она.

- Вот и хорошо, - улыбался Эньлай, - ты молись, я буду работать. Надо хорошо питаться, надо хорошо жить. Отец мне часто рассказывал, как он бедно жил в Китае. А его отец еще беднее. Дед вообще был нищим. Он так рассказывал, что я на всю жизнь запомнил. И он очень полюбил русских, потому что они не жадные. Хотя его били. Он кунг-фу знал, а его все равно били. Бандиты русские. Но и он некоторых бил. Но простые русские не жадные, добрые, как будто родились сразу такими.

- Не жадные, - вздыхая, соглашалась Наталья, - Потому сами бедные.

- Вот ты меня, узкоглазого, за что полюбила? – смешно прищуривался Эньлай.

- Не знаю, - честно отвечала жена.

- А я тебя – за красоту! Ты – светлая! Ты такая!.. Я ради тебя могу Великую Стену разобрать…

- Машину?

- Нет, настоящую! Машина нам еще понадобится.

- Зачем разбирать, - улыбалась Наталья, - кто-то строил, а ты разберешь.

- Дворец для тебя из тех кирпичей до неба построю. Я же из Поднебесной…

- А я из Святой Руси.

- Вот, мы с тобой соединили Поднебесную и Святую…

- Да уж. Как бы Поднебесная свое небо нам не натянула.

- Пока у России столько ракет, никто не сунется. Дело даже не в том, что погибнут миллионы китайцев, дело в том, что зараженные радиацией территории никому не нужны. Проще приезжать сюда и жить, как это сделал мой отец, - прагматично рассуждал Эньлай.

Вспоминая сейчас этот разговор, Лю вдруг понял, что в стороне от большой войны в двадцать первом веке быть не получится. Уже, судя по всему, не получилось. Что-то ведь произошло? Что? Как это назвать?

Ехать быстро было не с руки. Фары то и дело натыкались на грузовики, автобусы, легковушки, замершие, выражаясь антропоморфно, в нелепых позах. Никто не догонял, навстречу никто не ехал. Впереди не было привычного марева над городом. Но вдруг асфальт под колесами взбугрился движущейся серо-коричневой массой. Он въехал в нее, прежде чем понял это, а понял, когда под колесами омерзительно захрустело, зачавкало и почти на ультразвуке запищало. Всмотрелся в сектор, высвеченный фарами, и увидел армию крыс, двигавшуюся в город по шоссе. Такая и Щелкунчику не снилась. Это была река – из которой выныривали то крысиные морды, то омерзительные голые хвосты. Армия крыс шла в город. Как на параде. Только иногда строй сбивался, потому что какая-нибудь тварь перепрыгивала через другую или сразу через несколько. «Они же мне резину - в лохмотья… - с ужасом и подступившей к горлу тошнотой подумал Лю, - в город идут, значит, здесь хуже, чем в городе. Ничего… Нас, китайцев, количеством не испугать! Интересно – на посту ДПС они всех загрызут? В город! Наташа, Ваня, Вася, Люся – вот главное, - думал Эньлай, - но если их сейчас не окажется дома, тогда что? Полное ничто! Ни-че-го!»

«Да, это именно я пишу эту книгу, потому что больше некому. Ты уж не пугайся, читатель, если ты еще есть, что книга прыгает своим повествованием от третьего лица до первого. Теперь ничего не имеет значения. Ни формализм, ни формальность. Это говорю тебе я – мэр мертвого города! Да нет, не того, что сейчас в одночасье опустел, в котором остатки непонятно по какому принципу избранных бродят в испуге и недоумении. Они только начинают понимать то, что я знал и чего ждал давно. Ах да - почему я мэр мертвого города? Потому что последние десять лет я работал на кладбище. Сначала рыл могилы, а потом меня повысили – я стал смотрителем. Ох, сколько я вырыл другим ям! Говорят, не рой другому яму, сам в нее попадешь, но мне так и не довелось, и, судя по всему, уже не доведется. Так, держу для себя одну уютную по блату… Другой вопрос: почему я с двумя высшими образованиями пошел рыть могилы? Тут все просто. Мне тошно было смотреть на ваш мир, и я стал много пить. Практически я не просыхал несколько лет, хотя никогда не напивался до полного беспамятства, только до едкой иронии, которая разъедала мою душу и мою речь. Вы копили, хапали, преумножали, хранили, короче, вы занимались абсолютно бессмысленными вещами, а я смеялся над вами. Разумеется, меня прогнали со всех должностей и работ. Таким вот образом, Господь за то, что я не мог смотреть на мир живых, отправил меня смотреть на мир мертвых. Мертвых… Не люблю это слово. Уж точно его придумала русская интеллигенция, раболепно передирающая все с запада. Mort - вот этимология слова «мертвый»! У русских же было слово усопший – то бишь уснувший. Разницу чуете? Понимаете? Дай нашей интеллигенции волю, она и слово «хоронить» произвела бы от Харона, перевозчика в мир мертвых (опять же, не уснувших!), но русский язык сам за себя говорит – хоронить – значит сохранять. Погребать – в погреб класть. Для чего? Чтоб сохранилось. Так что я сохранял все эти годы ваших близких. Смею заметить, что некоторые предпочитали все же быть мертвыми, по ним и в гробу это было видно, а кто-то и - мороем (румыны верят в мертвых, покинувших могилы), но большинство, так или иначе, были усопшими, покойниками. То бишь абсолютно спокойными. А вы торопились предать их земле и бежать на тризну! Язычники! Еще душа усопшего не предстала пред Господом, а вы уже садились за столы, разливали водку и произносили глупый тост про то, что земля может быть кому-то пухом. Не рыли вы ту землю! Ох, не рыли! Зимой не оттаивали ее с помощью груды автомобильных покрышек. Не гнули лопат на глиноземе… Сдали усопшего в погреб, и торопились жить дальше. Торопились жить и боялись думать о смерти. Вы боялись даже самого слова «могила», хотя оно всего-навсего означало у ваших предков холм или курган. Вы думали смерть это кино не про вас. Для чего они помечали место захоронения холмом? Ась?

Странно, на протяжении всей истории человечества люди воспринимали смерть как переход, а в течение двадцатого века несколько якобы ученых мужей втолковали человечеству, что это полный конец. Для чего? Для того чтобы вы окончательно превратились в животных и жили по теории естественного отбора. Да и отбор вы понимали по-своему. То бишь, сильный отбирал у слабого, потому как жизнь-то одна, надо успеть пожить самому. Вы превратились в биологический вид. И совсем забыли, что главным является сверхъестественный отбор. Вы и знать про него ничего не хотели… Да чему и кого я сейчас учу? Поздно уже. И сам я - чем лучше? Я не в храме на службе стоял, я пил водку и рыл могилы, ставил памятники и поправлял оградки. Я тоже был мертвецом. Сказано Господом: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а ты иди и провозглашай Божье Царство». Я же хоронил мертвецов. Но и у магометан слышал я: «Не сравнится слепой и зрячий. Не сравнится мрак и свет. Не сравнится тень и зной. Не сравнятся живые и мёртвые. Поистине, Аллах даёт слышать, кому желает, а ты не заставишь слышать тех, кто в могилах». Эка куда меня понесло… Но ведь стояла мечеть Омара на месте храма Соломона! Значит, по-другому запечатать это место нельзя было. Стояла, да деньги решили все. 666 мер золота, как те, что получал Соломон со всех окрестных земель.

Но мечеть Омара – мечеть Скалы - стояла долго. И бились христиане и мусульмане с переменным успехом, и побеждало не оружие, а чрево женщины-мусульманки. Но в действительности побеждала жажда наживы, побеждали деньги, которых уже не было, потому как реальной ценности они не имели. Ни бумажные, ни электронные, ни вписанные лазером на ваши отупевшие лбы, на ваши жадные руки. Сколько раз воевали русские с немцами? А кто пользовался результатом войны? Англичане, американцы и их банкиры. Вот кто пользовался.

Прости, читатель, это я еще не протрезвел, и потому, как всякий русский, пытаюсь доказать свою правду всему миру. А ты ломаешь свои неподготовленные мозги, и думаешь, о чем это он? Вроде, все так гладко развивалось, сюжетец – туда-сюда… Зачем мне эта публицистика, действие давай! Не переживай, сейчас вернемся.

С тех пор, как я стал вынужденным отшельником, потому как женщины чурались меня, узнавая, что работа моя – смерть, а кровь моя – спирт, да и все люди предпочитали обходить меня стороной, ибо под ногтями моими могильная земля, а в глазах моих отражался потенциальный клиент, так вот, с тех самых пор, я уже никому ничего не пытался рассказать. Ну, разве что о последних временах. Как будто какая-то сила заставляла меня это делать. Останавливал первого встречного и рассказывал. Обычно меня принимали за сумасшедшего…

И только бумага соглашалась терпеть мои пьяные каракули, которые я периодически сжигал в печке… Да-да, в той самой печке, которая раньше была основой каждого русского дома. Не батарея центрального отопления, не радиатор, а именно печка, которая позволила мне выжить, когда все коммунальные службы остановились. Печка и огород – вот что нужно во время Апокалипсиса. Кстати или «не кстати», но огород на кладбищенской земле весьма плодовит. Картофель размером с кулак моего покойного напарника – десантника, прошедшего три войны, морковь, точно оранжевые сталактиты, репа – деду со всей его семьей не выдернуть, а какой душистый укроп!..

Я еще вечером почувствовал, в наступающем тумане ощутил прохождение планетой какого-то таинственного барьера. Для меня не выпить – собственно - смерть, но я не выпил. Почти не выпил, слегка отпивал из фляжки, когда становилось совсем невмоготу. Ночью я направился в город. Увидев на тракте замершие машины с непогашенными фарами, я понял, что не ошибся. Что я испытывал, когда увидел эти пустые улицы!?

- Ну что, дождались, идиоты! – выплеснул я многолетнее чувство обиды еще на окраине, и звук моего голоса утонул в какой-то приглушающей остатки жизни массе, наполняющей туман корпускулярной взвесью. Я крикнул, и мне стало стыдно. Стыдно, потому что я должен был не злорадствовать, а любить всех тех, кто еще днем торопился по этим улицам, а я так и не научился. Да и чему радоваться? Я-то чего заслуживаю?

Идти к сердцу города по опустевшим каменным венам не имело смысла, посчитал я. На всякий случай заглянул в ночной бар, чтобы полюбоваться на недопитые кружки с пивом, машинально прихватить оттуда бутылку дорогого виски и несколько пачек фисташек. Наверное, в городе был кто-то еще, должны были быть, но в этот раз я никого не встретил. Да и не хотел встречать. Правда, в одном из окон я увидел девушку, которая тревожно крутила головой, пытаясь понять, что произошло на улице. Объяснять ей – терять время. Да и, похоже, она меня не заметила. Что, впрочем, меня устраивало. С одной стороны, было ясно, что город не совсем пуст: «один возьмется, один останется», с другой – так или иначе, город был скорее мертв, чем жив. Мне прямо-таки не хватало бродящей в поисках приключений молодежи, глотающей из разнокалиберных бутылок плохое пиво, не хватало сумасшедших гонщиков на ночных улицах, испуганных бомжей и безразличных ко всему ментов. Теперь мне их не хватало. Я жалел, что не успел крикнуть им в последнюю секунду: ну что, идиоты, допрыгались!? А ведь мне должно было быть стыдно за мое злорадство. Стыдно не было. Райские кущи мне не светили, так же как этим несчастным. Сочувствовать было некогда. Мой собутыльник и единственный друг – философ – Михаил Давыдович смог бы им прочитать эзотерическую лекцию, но я не знал – где он сам. Скорее всего, все же где-то рядом. Более наказавших себя людей я не встречал. Даже мое пьянство – это детский лепет по сравнению с тем, что происходило все эти годы с ним. Нет, идти к нему мне было также некогда. Я торопился обратно.

В ту же ночь я вернулся с обезлюдевших улиц и ждал. Ждал, когда оживет мой город. Я бродил по аллеям кладбища в этом странном тумане, вглядывался в фотографии на памятниках, там, где они были, и ждал… Но ничего не происходило. Казалось бы, все признаки налицо, но ничего пока не происходило. Только вот кладбищенские цветы… Нет, не те, что на могилах, а те, что на аллеях, полевые. Внешне, они как были, так и оставались цветами, но что-то заставило меня склониться ниже, чуть не носом бороздить по кустику васильков. И все что мне пришло в голову после простейшего такого исследования: цветы были ни живые, ни мертвые. Наверное, нужно было ждать знамений на небе, но неба, в привычном его понимании, не было. И под утро, которое так и не наступило, я обессиленный и озадаченный скрутил пробку с горлышка «Джонни Уокер». Может, и у него вкус поменялся?»

Даша Болотина выглянула в окно. То, что погас свет, ее нисколько не удивило, а вот то, что прервался разговор с Артемом – очень расстроило. Причем не просто прервался – мобильник просто умер в руках. На всякий случай, Даша потрясла его, понажимала все кнопки подряд, подергала туда-сюда слайдер, и в отчаянии швырнула на кровать. Они учились с Артемом в разных вузах и в разных городах и каждый вечер звонили друг другу по переменке, чтобы сравнять расходы на связь. Говорили подолгу, отчего заспанная бабушка порой заглядывала в спальню Даши и произносила приевшуюся фразу: «завтра не встанешь». Звучало так: будто завтра Даша вообще не проснется. Даша только вздыхала и, в конце концов, просто перестала на нее реагировать, но бабушка все равно - если не каждую ночь, то уж точно через одну открывала дверь и предупреждала, что утро будет тяжелым. Даше казалось, что бабушка абсолютно не способна понять ее состояние, что у нее никогда не было юности, влюбленности, что она вообще, пожалуй, родилась сразу же старой, или с какими-то скучными затертыми убеждениями и нравственными устоями. По вечерам бабушка подолгу молилась перед иконами в своей спальне, а если включала телевизор, то смотрела не нудные мыльные оперы, как все старушки, а новости, чтобы охать и ахать, звать Дашу и причитать при ней:

Дата добавления: 2015-09-05