Чтобы не быть тупым, как сказано у пророка, в последние времена, - невозмутимо ответил Макар. 4 страница

- Я знаю… А у вас, что было?

- Чудо.

- Чудо?

- Да, чудо. Пантелей совершил чудо.

- Реально?

- Реальней некуда. Он воскресил двух мертвых.

- Ты не шутишь?

- Да какие шутки! Одного я сам убил, - вмешался Эньлай. – Как бы теперь его еще раз не пришлось убивать. Вдруг он снотворное не захочет пить. – Он подошел к окну и осторожно выглянул на улицу.

За окном Лю увидел картину, которая показалась ему очень знакомой. По улице двигалась серо-коричневая масса. Бугрилась, и текла живой рекой.

- Крысы! – распознал он.

- Что крысы? – не понял Никонов.

- Крысы! Я видел, как они также рекой шли в город. Я сотни намотал их на колеса. И теперь… теперь, похоже, они уходят из города.

- Плохой знак, - Никонов тоже подошел к окну.

За ним последовала Анна.

- Господи, какое противное зрелище… - отшатнулась она.

- Противно, это когда они под колесами хрустят, - поделился впечатлениями Эньлай, отчего Анна брезгливо передернула плечами.

- Если крысы уходят, значит, будет что-то хуже, чем есть сейчас, - сделал вывод Никонов. – С другой стороны, - продолжал рассуждать он, - если они уходят, значит, есть куда.

- Надо спросить у Макара, в Писании что-нибудь есть про крыс?

- Вряд ли… Надо уходить.

- Я туда не пойду, - в брезгливом ужасе скривилась Анна. – У меня просто ноги откажут.

- По-моему, сейчас крысы безобиднее, чем вот эти ребята, считающие себя властелинами мира, - заметил Эньлай.

- У нас там автобус. По крысам тебе идти не придется, - успокоил Олег. – Эньлай, давай вязать парня, помоги перенести его на кровать. И надо страховать доктора.

- А где Макар? – спросила Анна.

- Они с Тимуром и профессором у автобуса. Принимают девушек, которые… - Олег на какое-то время замялся, - не хотят оставаться в этом борделе.

- А что? Есть такие, которые хотят остаться?

- Есть…

- Бррр… Знаешь, я вот все время мечтала о мужчине, о защитнике… о семье… Хотелось простого бабского счастья. А тут мне предложили стать наложницей. И ведь получается, я всю жизнь была у кого-нибудь наложницей. Одна ошибка в юности, и вся жизнь наперекосяк.

- Наташа бы моя посоветовала покаяться. И все - с нуля, - сказал Эньлай и вышел в коридор.

Сказал, и самому стало стыдно. Он вспомнил, как после случая с девочкой он долго не находил себе места, а Наталья тянула его в храм. Уговаривала пойти на исповедь, но Лю даже представить себе не мог, что будет кому-то изливать свою душу. Жена говорила, что Господь и так все знает, на что Эньлай справедливо замечал: зачем, мол, тогда идти каяться. «Будет легче, - говорила Наташа, - понимаешь, вот если Ваня или Вася провинятся, и ты видишь, что их мучает совесть, ты же ждешь их, что они придут к тебе. Ждешь? Вот. Так и Бог ждет тебя». «А причем здесь священник?», возмущался Эньлай. «Притом, что священники с апостольских времен поставлены». «А если он мне как человек не нравится?». «Ну… глупо так рассуждать… Тебе же не все машины нравятся, но ты на них ездишь? Тоже, конечно, глупое сравнение… Как бы тебе сказать, ну… воду святую, к примеру можно пить из хрустального бокала, а можно из жестянки какой, но святая вода при этом останется святой. Понимаешь? Без кружки нельзя… К реке жизни не всякий подойдет…»

Эньлай ткнулся в следующий номер. А там уже Даша плакала на груди Пантелея, а еще какая-то девица смотрела на эту сцену с явной завистью.

- Уходить надо, - напомнил Эньлай Пантелею, и тот согласно закивал.

- О! – сказала девица. – Китайцы тоже остались?! Ну да, куда там целый миллиард девать.

Эньлай не обиделся.

- Русские китайцы остались, за это поручиться могу, - деловито поправил он и снова вышел в коридор.

На улице Макар и опасливо озиравшийся Давыдыч стояли у двери автобуса, в котором сидели два десятка девушек. Красавицы, как на подбор. «Это не конец света, - подумал Лю, - это гарем какой-то».

- Крысы, - кивнул Эньлай за забор больницы.

- Да видели уже, - спокойно ответил Макар. – Им главное выжить. Значит, нашли где-то место получше.

Эньлай подошел поближе, крысиная «река» заметно поредела. Основная масса уже пронеслась, и поредевший арьергард теперь делился на отдельные ручейки. Но зрелище все равно было неприятным, и Эньлай вернулся к автобусу.

- Про крыс в Библии ничего не сказано? – спросил он у Макара.

- Вроде нет, а вот про динозавров, как я думаю, есть…

- Да ну…

- В книге Иова сказано: "Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя; он ест траву, как вол; вот, его сила в чреслах его и крепость его в мускулах чрева его; поворачивает хвостом своим, как кедром; жилы же на бедрах его переплетены; ноги у него, как медные трубы; кости у него, как железные прутья..." На кого это больше похоже?

- Действительно, на динозавра.

- Все потому, что словом «бегемот» переводчики назвали животное, название которому просто не знали. В древнееврейском тексте не было гласных, и звучало это как бэ-хэ-мэ-тэ, что вообще могло означать всех животных.

- И почему динозавры не дожили до наших дней?

- Многие твари не дожили. Климат после потопа очень изменился…

- Слушай, Макар, ты все знаешь, почему тебя не взяли? - Лю нахмурил лоб, а Макар после этого вопроса опустил голову.

- Потому, - неторопливо ответил он, - что про таких, как я, в Откровении Иоанна Богослова сказано: «носишь имя, будто жив, но ты мертв…»

- Но ведь тебя для чего-то оставили?

- Я всю жизнь жду этого «чего-то»…

Наступило неловкое молчание, Макар отошел, явно не желая продолжать разговор, как-то странно тряхнул своей нестриженной головой, словно хотел сбросить тяжелые мысли, и Лю решил не донимать его больше расспросами.

Чуть в стороне Тимур «воспитывал» одного из парней Садальского, которого пришлось все же оглушить, чтобы пройти в гостиницу. Тимур, по сути, объяснял ему, что такое хорошо и что такое плохо, и если горячему кавказцу казалось, что парень плохо понимает, он отвешивал ему оплеуху. Девушки с интересом наблюдали за воспитательным процессом, и Тимур, время от времени оглядываясь на них, еще больше входил в раж.

- Детский сад какой-то, - покачал головой Эньлай, и вспомнил, как ему бывало стыдно после того, как он кричал на своих детей, или прикладывал к воспитанию руку. Почему было стыдно, даже если он был абсолютно прав, он понять не мог. Наташа тоже могла шлепнуть любого, но у нее это получалось как-то небольно и беззлобно.

- Детский сад, - повторил Лю теперь уже о своих мыслях. – Вот, Наташа, сегодня я убил человека, потом видел, как его оживили… Нет, ты бы поправила, воскресили. За один день так много всего… Ты бы сказала, что мне делать… - разговаривая то ли сам с собой, то ли с Наташей, Эньлай медленно удалялся от гостиницы по улице, забыв и про своих товарищей и про автобус с девушками.

Память вдруг выстроила перед ним целый ряд картин, которые ему приходилось видеть. Вот успешные дети сдают пожилую мать в дом престарелых, чтобы не мешала заниматься бизнесом и не портила имидж дома. Вот отрок кроет последними словами свою мать за то, что не дала ему денег. Эньлай тогда попытался остановить наглеца, сделать ему замечание, но сама несчастная женщина попросила его не вмешиваться, потому что сынок может уйти из дома. Самое, пожалуй, страшное зрелище, как два брата избивали своих престарелых родителей… Опять же – из-за денег. Братьям нужна была нищенская пенсия на свои нужды. Какого воспитания не хватало этим страшным детям? В газетах писали о детях-индиго, но вот все чаще приходилось сталкиваться с такими моральными уродами, а вовсе не с теми, кто был щедро одарен талантами. А там же, где родители пытались противостоять безумию детей, появлялись судебные приставы, и опять отвечали родители, а не дети. Потому что по закону получалось, что родителям нельзя лишать детей права на получение своей доли разврата, своей доли безумия…

И вспомнилось, как на площади у храма Макар увещевал собравшихся признаками последних времен.

- Послушайте, что писал апостол Павел апостолу Тимофею во втором послании: Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся. Таковых удаляйся. К сим принадлежат те, которые вкрадываются в домы и обольщают женщин, утопающих во грехах, водимых различными похотями, всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины.

Интересно, из тех, кто его тогда слушал, кто сегодня пытается выстроить новую власть, растоптать других, чтобы стоять наверху, кто сегодня поклонился очередному самозванцу?

«Таковых удаляйся», повторил для себя Эньлай слова апостола, и ему очень захотелось спросить апостола, куда можно удалиться из современного мира, если он везде тебя догоняет? Ведь хотелось, казалось бы, так малого: чтобы рядом была любимая жена и дети… «Может, я их очень сильно любил, и в этом моя вина?», подумал вдруг Эньлай. «Господи, - взмолился он до выступивших на глаза слез, - ну если в этом моя вина, то пусть она на мне и будет, ну отправь Ты меня к ним, где бы они ни были! Я все равно не откажусь от этой любви!..».

- Отчего же душу-то так выворачивает? – спросил Эньлай вслух.

Он вдруг понял, что отошел от гостиницы на целый квартал. Удивился, что на улице уже не было крыс.

- Даже крысам место нашлось… - горько сказал Лю и понял, что у него есть еще один вопрос к Макару.

Он быстро вернулся к автобусу, в который уже погрузились все, включая Пантелея и Дашу. Тимур был уже за рулем. Лю сел рядом с Макаром и осторожно спросил:

- Можно еще один вопрос?

- Да можно, конечно, - широко улыбнулся Макар, растягивая морщины на небритом лице.

- Может, меня с Наташей не взяли, потому что я китаец?

- Да ну, - отмахнулся Макар, - ты вон на Тимура посмотри. Есть ответ на твой вопрос у апостола Павла в его послании к галатам: «Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса; все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе. Если же вы Христовы, то вы семя Авраамово и по обетованию наследники». Так что, все, кто видят в Христе Спасителя, национальности не имеют. И цвет кожи не важен. Большевики долго прививали интернационализм, но любая, даже благая идея без Христа обречена на провал. Помнимаешь?

- Понимаю, - задумался Эньлай и вдруг встрепенулся: - А я знаю, почему оставили тебя!

- Почему? – ухмыльнулся Макар, и по всему его виду было понятно, любые домыслы Лю покажутся ему смешными.

- Чтобы ты нам, дуракам, все объяснял!

- Скажешь, - вздохнул Макар, - мне бы самому - кто бы объяснил… Кто я? Жалкий философ-недоучка, который не нашел в себе сил стать монахом…

«Кто я? Жалкий философ-недоучка, который не нашел в себе сил стать монахом… Я тот, кто чувствуя вкус благодати и радость богообщения, грешил сознательно. Я тот, кто стоял в самом низу лестницы и показывал другим путь, но сам так и не мог преодолеть первой ступени. А если и поднимался, то неминуемо скатывался обратно, с радостной завистью глядя на спины уходящих в небо… Простительна та ошибка, которая совершается человеком по незнанию, но я-то… Странно спасаться от этого мира самим миром…

И странным был мир. Как-то с начала XXI века стало принято загадывать о конце света. Ссылались при этом и на календарь майя, и на пророческие сивилловы книги, да и по Откровению Иоанна Богослова сверялись. В головах все смешивалось. От Блаватской до Льва Тихомирова. И считали 12 царей, вассалов Антихриста, начиная с Ленина, и получалось, что совсем немного осталось адского разгула. Спорили о мелочах: считать ли Маленкова отдельным правителем, засчитывать ли короткий срок Черненко? Или, к примеру, как считать сроки Ельцина? Так или иначе, получалось, что 12 «царей» вот-вот минуют… И по сивилловым книгам, как и у майя, 2012 год выходил переломным для России, после чего наступит расцвет. Да вот с чего расцветать, если уж и почва под ногами была продана? Горела и гнила одновременно. Чего только не считали-высчитывали. Чего только не ждали. И были близки к хилиазму, ожидая какого-то особого процветания России. И никто не думал, что процветание еще надо заслужить, да еще и отстоять. Самому мне ближе были мысли Льва Тихомирова о том, что сроки зависят от нравственного состояния человечества, а не от математических расчетов и нелепых пророчеств. Чем больше возможно спасти людей, тем дольше срок, считал Тихомиров. И ссылался на то, что сам Спаситель сроков не называл, более того, говорил, что они известны только Отцу. Но потом попался мне на глаза труд математика Ивана Панина, который бросил блестящую карьеру ради того, чтобы математически доказать богодухновенность канонических библейских текстов. И доказал. Благодаря цифре 7. Ее кратности в тексте. Нужно ли было доказывать математически данность текста Богом, не знаю. Возможно, во времена, когда подавляющее большинство прагматиков на верующих смотрели если не с ненавистью, то с некоторой насмешкой, такое исследование и было необходимо. Но оно осталось почти незамеченным. Догматики боялись бесовской нумерологии в изучении писания, атеисты боялись четко построенного доказательства того, что они уже привыкли называть мифом, в лучшем случае, древней литературой. Наверное, если сказать бабульке в храме, что Библия имеет некие цифровые закономерности, она ответит что-нибудь типа: «Да я и так знаю, что Бог есть», принимая Его простотой сердца. Ведь писал апостол Павел коринфянам: «Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, - для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом». И ответила бы бабушка словами апостола: «И когда я приходил к вам, братия, приходил возвещать вам свидетельство Божие не в превосходстве слова или мудрости, ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого; и был я у вас в немощи и в страхе и в великом трепете. И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы, чтобы вера ваша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божией». Но опять же, каждому свое… Кому-то без мудрости человеческой Бога не увидеть. Не понять. Тем более, в себе не почувствовать. Особенно - нашей интеллигенции, пораженной плесенью гордыни так глубоко, что от богооставленности, богоотступничества дошла она до богоненависти.

О чем я? Ах да… О цифровых закономерностях. Человеку рассчитать Божий Замысел не дано. Даже гениальному. Что с того, что рассчитывал Исаак Ньютон время конца света по книге пророка Даниила. И считал он от момента создания Священной Римской империи. И добравшиеся до отголосков текста журналисты трезвонили о 2060-ом годе, даже не задумываясь, от какой даты правильно считать: от Карла Великого или Оттона Первого… Да и не думали о том, почему Ньютон уничтожил первую часть своих расчетов.

Верующие не считали. Они чувствовали и надеялись. В их знаниях, как всегда, было больше иррационального. На службах я стоял у самого входа в храм, там, где с древних времен стояли оглашенные, хоть и был крещен. А еще больше любил приходить один, чтобы ощущать свою малость под сводами храма, окунаться в объем геометрии Божьего дома, и ни о чем не просить. Потому что не знал, о чем просить, ибо Богу и так известно, что нам надо. Но в храм я ходил в короткие промежутки трезвости, и душа моя содрогалась, понимая всю низость своего падения, и сознание не находило себе покоя, и хандра становилась унынием, и лишь когда я вспоминал Его путь на Голгофу, мне становилось стыдно и больно, что мои страдания - жалкая нелепость собственных ошибок и грехов – не стоят даже единого вздоха Спасителя. Я уходил из храма, чтобы какое-то время читать евангельские тексты, деяния апостолов, пытаться понять Откровение, или вторить мыслям Екклесиаста…

Я уже говорил о том, что пытался затмить образ Елены другими женщинами. И такой грех был. Грех был, женщин способных затмить ее не было. Они могли быть добрыми и умными, но недостаточно красивыми, могли быть великолепно сложенными, удивительно красивыми, но недостаточно рассудительными, они могли быть разными, но не могли быть Еленой, из-за которой я вел троянскую войну со всем миром. И давно уже понял, что настоящая любовь мужчины и женщины дается Богом человеку только один раз, и принимать этот дар надо без оговорок и скидок на бренную жизнь, устроенность или неустроенность быта. Ибо второго раза не будет. Может быть только очень хорошая имитация, игра с самим собой. Но тень первой любви всегда будет стоять над душой как далекий зов, как забытый рай, как судья всех последующих попыток найти свою вторую половину.

Для меня время остановилось, а для мира ускорилось и сжалось. День, не успев начаться, уже завершался, ночь, только поманив сном, обращалась в унылое утро. Как в бездонных воронках остатки времени таяли в суете городов. И многие люди почти физически ощущали иссякаемость времени.

Особенно это ощущалось в Европе. Помню, на улицах Барселоны я просто замер в бурном людском потоке, пытаясь всмотреться в лица, но лиц не было. Зато заметил другое: в одной из самых католических стран я не увидел нательных крестов. Зато почувствовал, что каждый здесь настроен жить долго и счастливо. И это не настрой даже, а почти убежденная уверенность. А вокруг наводнения, пожары, землетрясения… И карманники. И тогда я мчался из Европы в какой-нибудь русский райцентр, чтобы почувствовать, как время может еле тянуться, почти по инерции. Какой-нибудь путевой обходчик в оранжевой робе отстукивал время своим молотком по рельсам Транссиба так степенно и размеренно, что казалось время остановилось или, во всяком случае, никуда не торопится. Но там была другая беда: там люди время пропивали. Пропивали вместе с жизнями. И сильным мира сего не было до этого никакого дела. Точнее, дело было только до того, чтобы вовремя подвозить дешевое спиртное. И в словосочетании «хронический алкоголизм» слышалось мне двойное значение, где первое слово означало пропивание времени. Где-то там, в одном из таких забытых уголков я и взял свою первую бутылку, чтобы разбавить время тягучей тоской глубокого разочарования в этом мире, и пил эту тоску прямо из горла на стогу сена, вглядываясь в бесконечную линию русского горизонта. А когда проснулся пасмурным августовским утром на этом же стогу, увидел маленькую девочку, которая стояла внизу и терпеливо ждала моего пробуждения.

- Дяденька, ты только не кури, а то стог сгорит, и нам нечем будет кормить нашу корову.

Я чуть не разрыдался от этой великой простоты, от которой был так далек перегруженным человеческой мудростью сознанием.

- Я не буду, я скоро уйду, - ответил я.

- Да нет, будь - сколько хочешь, только не кури, - разрешила она, и мне стало больно от этого святого простосердечия.

- Время здесь медленнее, - сообщил я девочке.

- Я знаю, - вдруг ответила она. – Потому что у нас неинтересно. Так Славка, мой двоюродный брат сказал, когда из города приезжал.

- Ничего он, твой Славка, не понимает. Мы все не понимаем. Мы перестали радоваться простым вещам. Тут такой удивительный ветер с запахом трав. Когда его вдыхаешь, кажется, что в тебя вливается… даже не знаю, как это назвать…

- Как будто чувствуешь землю? – подсказала девочка.

- Как будто чувствуешь землю, - согласился я и, немного подумав, добавил: - И небо.

- Поэтому ты забрался на стог? Чтобы быть ближе к небу?

- Поэтому я забрался на стог.

- И куда теперь пойдешь?

- Сначала в магазин, у вас же в поселке есть магазин? А потом пойду в никуда.

- В никуда? Это где?

- В никуда – это нигде.

Я скатился со стога, подарил девочке дорогую ручку, потому что ничего стоящего у меня больше не было, и пошел в свое никуда, выбросив мобильный телефон. Путь мой завершился в кладбищенской каморке, а ручку заменила лопата.

А время остановилось. Ехавшие со мною в автобусе люди, похоже, этого не понимали. Я понял это уже на второй день. Мы ели, спали, могли умереть, потому что физические свойства наших тел сохранились, но хрональные (здесь не подходит слово хронические) отсутствовали. Для того чтобы подтвердить это, должно было пройти несколько лет, но именно этих лет не было. Говоря проще: наши тела на данный момент были как бы вечными, то есть не претерпевали никаких изменений старения, потому что пребывали в одной временной точке, правильнее сказать, в точке отсутствия времени. Наш мир был отделен от всей вселенной. Так, диэлектрик изолирует собой материал несущий электричество, или излучающий электромагнитное поле, свойства этого материала нести электричество или излучать поле остаются, но во всем остальном мире не проявляются. Они изолированы. Может, нас действительно закрыли от всего остального мира куполом, как своеобразным диэлектриком? Все укладывалось в эту теорию, кроме того, что сделал Пантелей. Так или иначе, я просто каждой клеткой своего тела чувствовал, что время остановилось. Или исчезло. Или его изъяли… Или один какой-то миг обратили в вечность. Оставалось понять – для чего? И тени прошлого не зря являлись из бездны вечности, словно подсказывали, что времени больше нет. И приходили к каждому из нас, кроме Пантелиймона.

Я смотрел на тех, кто меня сейчас окружал, как на самых близких людей. Ближе, пожалуй, у меня в жизни никого не было. Настоящий русский солдат Никонов, или мечущийся между добром и злом профессор Дубинский, шепчущая молитвы Галина Петровна и стоящая на перепутье Даша, броско красивая, но такая несчастная Анна, Тимур, с которым я бы с удовольствием поел шашлыков и попил красного вина в каком-нибудь гостеприимном ауле, или такой земной и совсем неподнебесный Эньлай, и вернувшийся с того света Леха, и такой непонятный нам всем, абсолютно несовпадающий с этим миром Пантелей – все они вдруг стали для меня чем-то похожим на семью. И всем нам предстояло нечто, именно то «для чего?», что мучает всякого человека, который задумывается над смыслом своей жизни.

Последние годы все человечество жило с каким-то буквально осязаемым надрывом. Осязаемым, но непонятным. Таким, какой можно увидеть только в кинохронике первых советских пятилеток. Но если тот надрыв был осмыслен и понятен, то этот не поддавался объяснению, больше походил на предсмертный рывок белки в колесе. И мы, ехавшие в автобусе, сейчас жили с особенным надрывом, так, будто должны были совершить подвиг. Может быть, именно это всех нас так единило.

Что еще? Мой интеллектуальный алкоголизм тоже обрел странные свойства. Я мог пить сколько угодно, но не пьянел более чем та первая стадия, которая наступает после ста грамм крепкого алкоголя, а утром не испытывал похмелья. С одной стороны, такое пьянство мечта всякого алкоголика, с другой – я не мог удовлетворить свое пристрастие. И это, в свою очередь, наталкивало меня на мысли о том, что вокруг нас некое подобие ада. Ведь именно там душа будет предаваться своим страстям и пристрастиям, но не сможет никоим образом их удовлетворить. И око видит, а рука не имет, говорили мои предки.

Но более всего нам не хватало простого русского батюшки. Бесхитростного и не велемудрого. Который, не мудрствуя лукаво, сверяет свою жизнь и жизнь своих прихожан по писанию, прощает по слабости человека века сего многие грехи, отчего сам часто недужит, но и крепится тем, что у него есть община. И если видит рассеянных на службе или успевающих перекинуться словечком, не негодует, а возвышает еще громче свой тенор или баритон к Богу, отчего человек сердечно содрогается и вспоминает, зачем он сюда пришел. И в обычной жизни выступает, как добрый советчик, по сути – как отец большого семейства. И прощает, прощает, прощает все, кроме хулы на Духа Святого и богоборчества. И прихожане под его епитрахилью чувствуют покров Самого Отца…»

Никто не приказывал свозить, собирать всех больных в одном месте. Никонов и мужчины, уходя вызволять Дашу и девушек, ничего не сказали. Поэтому Галина Петровна и Леха-Аллигатор действовали по наитию. Они вдруг, не сговариваясь, поняли, что когда ребята вернутся, нужно будет что-то предпринимать. Сначала хотели собрать всех в конференц-зале больницы, но потом все же остановились на просторном холле первого этажа, откуда недалеко было как до кухни, так и до подвала на случай возможных военных действий. Больные не роптали. Галина Петровна всем вкратце объяснила суть происходящего в городе, объяснила - какая власть вдруг появилась, чего хочет и что ждет больных. Тех, кто мог ходить, чувствовал себя сносно и хотел бы уйти, не держали. Другие ходячие стали добровольцами и помогали Алексею и Галине Петровне. Один седоватый мужичок, подтаскивавший после операции ногу, ходил за Галиной Петровной хвостиком, чуть что бросался помогать и все смотрел на нее с какой-то лукавинкой. В конце концов, Галина Петровна не выдержала и спросила:

- Чего ты на меня пялишься, старый?

- Да не такой уж я старый, - нисколько не смутился мужичок, - а ты вот, дак вообще красавица ишшо.

- Чего? – уперла руки в боки Галина Петровна.

- Так я про то, что мы ишшо ничего. Могли бы вместе век докоротать, - заявил мужик таким тоном, как будто только что доказал у школьной доски теорему.

Галина Петровна от неожиданности даже села на первое подвернувшееся кресло. Слов она сначала не находила, но потом живо подпрыгнула и сказала все, что по этому поводу думает:

- Вот ведь, бес в ребро, седина в бороду! Тут не поймешь, то ли мир кончается, то ли война начинается, а мужикам все по боку! Увидел юбку - и глаза наперекосяк! А чуть что – во всем у них бабы виноваты!

- Так не виню я тебя ни в чем, - начал, было, оправдываться мужик. – Меня, между прочим, Василием звать.

- Между каким прочим?! Ты вот что, Василий, давай без насилий, - срифмовала Галина Петровна, - я своего деда похоронила, и с тех пор у меня никаких общений с вашим полом быть не может. Того-то еле вытерпела. Это ж надо же, ему на кладбище прогулы ставят, а он сватается!

- Какое кладбище! – обиделся Василий. – Я же со всей душой!

- Знаю я, в каком месте у вас душа!

- Да я… Просто ведь вдвоем легче…

Галина Петровна на этих словах осеклась, выдохнула, и неожиданно признала:

- Это точно. Вдвоем легче. Мы вот и жили с внучкой вдвоем. Жили, зла никому не делали… А тут - на тебе. Ты не серчай на меня, Василий, тоже раскудахталась…

- Да я и не серчаю…

- Ну и спаси Господи…

- Так давай я чего помогу-то…

- Дак знать бы, чего ждать… Молиться-то хоть умеешь?

- «Отче наш» знаю.

- И то хорошо.

И так они двинулись по коридору уже как старые, закадычные друзья. Алексей, случайно наблюдавший всю эту сцену, долго стоял, глядя им вслед. И только, когда они скрылись за углом, тихо, словно боялся спугнуть впечатление, определил:

- А ведь какие хорошие люди…

Когда Галина Петровна вошла в холл, она не узнала больных. Они смотрели на нее кто с недоверием, кто с открытой неприязнью, кто с настороженностью.

- Что случилось, мои дорогие? – участливо спросила она, и закрыла ладонью рот Василию, который хотел, было, что-то вякнуть, выступив из-за ее плеча.

- Почему вы нас обманываете? – спросил инвалид в кресле-каталке.

- Что значит – обманываем? Я всем все рассказала честно.

- Почему вы не сказали, что наш доктор может воскрешать мертвых?! Вот его, например, - инвалид ткнула пальцем в растерянного Алексея, что только-только появился в холле.

И Галина Петровна тоже растерялась. Василий при этом на всякий случай отступил от нее на шаг.

- Чего он нас пилюлями и капельницами мучает? Пусть исцелит и все! – гневно сказала женщина из лежачих.

- А ты что, главной себя тут возомнила? – прищурилась Глафира Петровна из онкологии.

- Пусть скажет, он святой? – поддержала соседку баба Тина, зачем-то поднимая над головой икону.

- Да помилуй Бог! – опомнилась, наконец, Галина Петровна. – Я никакой главной себя не считаю. Просто помочь хотела. Я не знаю, как это вышло! Слышите? Он просто молился. Плакал и молился. Понимаете?

- Пусть и за нас плачет и молится! Мы вместе с ним будем! – крикнул мужчина, у которого была на глазах повязка. – Мне плакать нечем, но я все равно буду, если надо!

- Постойте! – пыталась объяснить Галина Петровна. – Поймите меня, Христа ради выслушайте!

- Где он?! – не слушали ее.

- Пусть выйдет.

- Зачем прячется!

- Мы его не съедим!

- Он ушел спасать девушек! – крикнул Леха так, что все замолчали. – Поняли? Их там насиловать будут! А вы тут орете!

На какое-то время Алексею удалось заставить замолчать десятки страждущих, и Галина Петровна не преминула возможностью высказаться:

- Милые мои, - снова начала она, - вы должны понять. Болезнь попускается Господом, дабы человек задумался о спасении души. Говорить я не мастерица, но как понимаю, так и объясню. Если человек избавится от грехов, то и болезнь отступит.

- Да я лбом в вашем храме два года бился! – снова заговорил инвалид. – Мне поп наш все эти песни уже пел. Толку что?! – он раздраженно ударил обеими руками по колесам каталки.

Дата добавления: 2015-09-05