Исчезновение. 1 страница

Пой, прозектор, над вспоротым телом моим!

И согни мои губы в улыбку — печальны они.

И согни мои ноги в коленях — удобнее спать на боку,

а потом собери мне подушку в лебяжьем и белом пуху.

Мой прозектор, мой пан и мой князь, и мой бог!

Положи сигареты в мой струганный плюшевый гроб.

Положи томик Ду — «Сто печалей» - на ощупь найду

и очки не забудь — без очков я его не прочту.

Кофе в термосе, спички, большую портную иглу.

Чтобы дыры гнилые латать в животе по утру.

Не забудь пару медных монет на глаза положить —

- может что-то удастся полезное здесь прикупить.

А! Ещё, положи телефон. Если что — позвони.

Ну, и свой номерок запиши на краю простыни.

«Жалобная книга».

Он проспал весь оставшийся день, вечер и всю ночь. Сны его были смяты, им как будто не хватало воздуха, обрывались крошечными кусками и уносились куда-то в пропасть. Во сне он совершенно потерялся во времени и всё всплывало маленькими кусками из далёкого и недосягаемого детства. То он видел себя маленьким мальчиком на велосипеде: он учится кататься, не может удержать равновесие и прямо наяву рушиться одной коленкой на асфальт до крови, до брызг обдирая коленку; и жутко больно. Потом обрывок сна на этом исчезает и появляется новый — всё сначала: он громоздится на велосипед, отталкивается ногой, ловит педали и старается крутить... Сейчас он начнёт заваливаться на бок и разорвёт коленку, но... Он уже знает и доворачивает руль в сторону падения и выпрямляется. Теперь он не ободрал коленку, потому что знал! Знал!.. Потом были ещё куски, которые дублировались в такой последовательности, чтобы Вавилонский смог что-то исправить, вернее что-то сделать так, чтобы это не стало неизбежностью, согласно своему восстанию, согласно доктрине неповиновения провидению, согласно своей маленькой и тщедушной воле старика... И наконец эта проклятая квартира. Вот Кларочка входит первая в неё. Но в глазах нет радости. Она вздыхает. «До чего огромная», - говорит она, - «и прохладно в ней». А он говорит: «Это потому что она ещё не обжита. Давление в трубах нужно отрегулировать и температуру». «Не знаю», - говорит Кларочка. - «Зачем она нам? Это целый дворец. Вот если бы мы были моложе лет на двадцать, то приглашали бы друзей на вечеринки, и детей бы у нас было не двое, а пятеро, а ты бы творил у себя в кабинете великолепные диссертации. А теперь зачем? Теперь поздно»... Сон обрывается и начинается с начала: «До чего огромная», - говорит она, - «и прохладно в ней»... И здесь Вавилонский начинает дёргаться во сне, как утопающий в воде, потому что сейчас он может прислушаться к голосу и всё исправить...

Он проснулся весь в слезах и в поту. Лежал под огромным английским пледом и в какой-то странной позе — подогнув коленки к груди. Он давно так не спал, с юности. И от слёз просыпался тоже, наверное, последний раз тогда же. Но не в этом была суть, не в воспоминаниях коленок, а в том, что его поразило и тут же развеселило — ноги больше не болели! Он вспомнил, что они не болели уже несколько дней! А ведь этого не может быть... Или может? Он выполз из-под пледа и попробовал пройтись. Нет! Не болели! Не было привычной тянущей верёвочной боли, будто привязанной к позвоночнику и от чего ему раньше приходилось всё время заметно сгибаться в пояснице и волочить ноги осторожно, чтобы не сильно тянуло, шаркая подошвами... Всё исчезло!

Клары давно не было. Она уже ушла в лицей и даже не разбудила его, аккуратно накрыв пледом. Но ещё более важно было то, что ощущение сегодня на душе у Вавилонского было очень ровным и приятным. И он почему-то без опаски подумал о вчерашнем дне, о том что вытворял, подумал о Бархатове и о том, что хорошо всё же, что с ним всё обошлось. Потом прошёл по коридору до дверей в зал, вынул ключ из карманов брюк и без всякого страха открыл и вошёл. В комнате густо пахло парафином, по углам стояли приплюснутые оплывки свечей и ничего более, кроме перевёрнутого венского стула. Странно всё это! Странно, что возникло ощущение чистоты, покоя и размеренности, будто что-то решил для себя, но ещё не понимал. Странно, что углы в зале были совершенно светлыми, как и раньше, когда он ещё ничего не знал и не решал. Странно, что он кожей чувствовал (как будто чувства обострились и удесятерились), что в зале никого нет, кроме него. Но всё было настолько хорошо, что он решил не думать ни о каких странностях. Взял пиджак валявшийся в углу и вышел.

Это странное чувство удовольствия от окружающей обстановки продолжало владеть им и в клинике. Он прошёл к себе и очень сильно и с удовольствием потоптался на половичке перед каменным взором Непроглядовой и делая широкие шаги к кабинету сказал ей какой-то комплимент (он никогда ей до этого ничего не говорил). Когда дверь в кабинет захлопнулась Непроглядова даже моргнула и озадаченно закусила губу, подумала, подумала, и решила что это действие всё того же морфина и что дозу Вавилонский, видимо, увеличил. От нечего делать она стала прислушиваться и услышала, как Вавилонский в кабинете повернул щелчком жалюзи, и это было странно — Вавилонский любил полумрак и в кабинете всегда так было, а тут нате-ка! Далее, последовал, вдруг, совершенно высокий и совершенно довольный голос Вавилонского:

- Леночка, зайдите ко мне, пожалуйста!

Она встала и вошла.

Вавилонский сидел за столом, его халат слепил зализанный низким утренним солнцем, и он улыбался.

- Леночка, вот что...

Потом он вдруг быстро встал, по-прежнему не замечая здоровых ног, взял стул и приставил с фронтальной стороны своего стола.

- Вы должны присесть, Леночка, поскольку у меня будет к вам дело щекотливое и говорить мы будем тихо. А дело касается вот чего...

Он так же быстро обошёл стол и сел на место.

- … Вы не мечтали в юности стать актрисой? Нет? - при этом он сильно лёг грудью на стол и приблизился почти к лицу Непроглядовой, так что со стороны их никто не мог слышать. - Я могу быть вашим импресарио.

Непроглядова ничего не ответила. Потому что не могла ничего ответить по двум причинам: она никогда не мечтала стать актрисой, а с детства хотела быть врачом. Врачом-педиатром она и стала, но была настолько исполнительна и хвалима начальством, что однажды работая при больнице пренебрегла собственноручно поставленным диагнозом, ради диагноза заведующего отделением, который настаивал на нём. Его диагноз оказался неверен, а её верен. Но ребёнок всё равно умер от коклюша. После этого случая (заведующий сбежал) Непроглядову отстранили от практики и тихонько пустили по секретарским делам медсестрой. Так, собственно, она и оказалась в клинике по-прежнему совершенно исполнительная и уважительная к начальству. И вторая причина: она не могла понять ни настроения Вавилонского, ни перемен с ним, которые казались неожиданными и сумасбродными. А сумасбродству начальства она теперь крепко не доверяла, а из-за вынужденного служебного подчинения предпочитала отмалчиваться и не проявлять эмоций.

- Вы знаете, Леночка, мне сейчас нужна именно такая товарка... Как вы...

Вавилонский сделал рукой жест, как бы обрисовывая лицо.

- … Молчаливая и исполнительная. Мне, кажется, я могу на вас положиться, потому что за все эти годы я не встретил на вашем лице ни одной эмоции. О! Я не слишком резок?

- Нет.

- Хорошо. Дело касается одного вопроса, который я не могу уладить самостоятельно не выдав себя. Нет, это не криминал, Леночка, а всего лишь интерес. Вы, наверное, в курсе, что я приобрёл недавно квартиру?

- Да.

- Так вот: теперь меня интересует не только квартира, но и собственная смерть.

Непроглядова нервно и сильно моргнула, однако, совершенно не изменив лица.

- Если точнее: это очень жгучий интерес к своей смерти, которая должна... Хотя, не будем опережать события. Я хочу, чтобы вы съездили в банк в котором я получил ипотеку, и разыграли из себя клиента, который хотел бы знать, что будет с недвижимостью, если его хозяин погибнет в несчастном случае. Скажем, там... автокатастрофа или случайное падение с балкона. Особенно настаивайте на падении с высоты в трезвом и в здравом уме. Обратитесь и к юристу заодно — я дам вам денег. Представьтесь просто покупательницей жилья, которая всем живо интересуется, но пребывает в раздумьях и хочет учесть всевозможный форс-мажор.

На этом Вавилонский вдруг замолчал, потому что сказал всё что нужно, а деталей задуманного он добавить пока не мог. От ненужной паузы и неудобства он стал потирать руки, задумчиво раскачивая их на локтях, как рычаг метронома перед глазами Непроглядовой. Наконец сказал совершенно таинственно:

- Если вы спасёте мой дворец, Леночка, я дам вам рекомендацию к возвращению в педиатрию; у меня там есть знакомые, вас возьмут. Ведь вы же любите детей, Леночка? Я знаю, вы были очень талантливым педиатром, и могли бы спасти ещё множество детских жизней... В конце-концов из-за этого мерзавца не может сломаться ваша судьба. Вы понимаете? Провидение не должно править бал в нашей жизни. Нужно сопротивляться. Иначе всё будет как прежде и мы будем ходить по одному кругу: звезда, младенец, казнь, апостолы. И всё повторится во веки веков. Вы согласны?

Непроглядова помедлила и тут же хотела по привычке сухо уточнить что-то, но потом вздрогнула обескураженная всем, потому что разговор был скользким и непонятным, но, самое главное, она поняла, что дело вдруг коснулось её судьбы. Той судьбы, о которой уже давно никто и не вспоминал, а потому решила не искушать тоненький и хрупкий случай и сказала:

- Да.

- Тогда, ступайте, а о вашей удаче я позабочусь, и вы будете педиатром — я вам обещаю. Я, конечно, не всемогущий Ирод, и всех драгоценностей мира у меня нет, но я тоже кое-что могу... Привезите мне хорошие новости о моей смерти. Хорошо?

Непроглядова вышла в приёмную и оторопела.

Несколько раз медленно прошла из угла в угол, совершенно не понимая что делать и о чём думать. Потом села и вытянувшись столбиком долго сидела неподвижно. Трудно сказать: верила она во что-то или не верила, но в какой-то момент она вдруг поняла, что предположить ничего не может, а значит, нужно делать только так, как просят и совершенно не вдумываясь в смысл происходящего. Только разрешив эту странную дилемму по-своему она встала и быстро-быстро стала всё приводить в порядок на столе, словно приводя в порядок собственные мысли. Она разложила все ручки карандаши и папки, и задвинула стул; отключила компьютер, затем в кабинетской кухне протёрла стол, вымыла две чайные ложки и отключила электроплиту на кабинетской кухне. Потом сосредоточенно стянула с себя блеклые серые колготки и надела чёрные и жгучие. Потом так же сосредоточенно перебрала в сумочке парфюм и достала заветный флакончик очень дорогих духов. Густо покрыла духами волосы и шею. Но на выходе всё равно растерялась и споткнулась о порог; упала на одно колено и порвала колготки. Но не заметила, как не заметила и самого падения.

После её ухода Вавилонский почувствовал себя совершенно свободным. Потянулся и с удовольствием заломив пальцы хрустнул суставами несколько раз и огляделся. Удовольствие от окружающего мира не проходило. Всё вдруг стало предельно ясно, чётко и светло, причём настолько, что Вавилонский изумился: насколько же он мог быть всемогущим и насколько он этим никогда не пользовался за всю жизнь! Подтянув телефон он несколько раз задумчиво намотал провод на палец, пытаясь рыться в себе и удивляясь странному потоку событий, будто спрессованных во времени и пространстве и когда все события настолько выверены, что они идут именно так как надо и не убрать и не прибавить к событиям нечего. То есть: если так, то пусть так и будет!..

- Алло! Дополнительный — два, семь, пять, один, пожалуйста... Светлана Фёдоровна? Здравствуйте, голубушка! Да-с, это я! Что вы, это мой-то голос не изменился? Что вы! Столько лет, столько зим. Вспоминаю, вспоминаю вас... Чем у нас нынче отдел здравоохранения дышит, матушка? Дышит не надышится?! Как перед смертью?! Ах, сокращают. Ну, это всё же получше смерти... Вот, именно вас, любезная, ни за что не сократят, будьте спокойны. Сделаю звоночек кой-куда... Не стоит, не стоит... Вот, прямо сейчас и обяжете. Я, собственно, именно на вас и надеюсь. Да-с! Дело вот какое у меня к вам... Можно сказать: неотложное... Так вот: есть у нас в архиве один очень важный документ. Мне его с курьером на стол бы положить. Да-с! Диктую: Непроглядова Елена Владимировна, медсестра, личное дело. Записали?.. Причина изъятия? Составление ходатайства и поручительства за Непроглядову Елену Владимировну для возвращения к практике и восстановления квалификации врача-педиатра... Да-с! Та самая у которой ребёночек умер... Ах, не сердитесь... Очень обяжете!..

Потом Вавилонский умело и быстро свёл разговор к пустякам, хотя и пришлось выслушать жалобы Светланы Фёдоровны на бессонницу, и за тем со вкусом и смаком припомнить дни молодости проведённые вместе на семинарах в Москве в далёкие и тихие семидесятые. Впрочем, сам Вавилонский, никогда их не вспоминал.

Расставшись с телефоном и ни на одну секунду ничего не откладывая Вавилонский с грохотом выдвинул все ящики стола. Вынимая и раскладывая бумаги, стал комкать одни и бросать в корзину, а другие стремительно пробегал и что-то вычёркивал ручкой, делая это очень густо, чтобы скрыть запись. Покончив с ящиками приступил к стеллажу с картами больных. Долго искал, но нашёл всё-таки пожелтевшую карту Бархатова в собственном отдельном архиве и мелко изрезал ножницами. Потом изъял карту Брусова и положил к себе в портфель, абсолютно уверенный в том, что все упоминания и записи об этих людях, должны навсегда исчезнуть. Потом сходил на кухню, подогрел себе чаю и усевшись в кресло стал пить крупными торопливыми глотками.

Нет, он вовсе не нервничал! Напротив, у него было ощущение, что ему всё-таки удалось обуздать время в этом странном образе Часовщика, который был и всем и, одновременно, ничем. Но именно он каким-то образом спрессовал время отведённое Вавилонскому; время, которое раньше он не замечал. Время стало настолько осязаемо и настолько стало его мало, что вдруг провисло перед глазами в образе собственного пиджака, закрутилось на потолке лаборатории в исчезнувшей башне бешеными металлическими стрелами, вывернулось из пространства хищной всепожирающей мордой и стало торчать на лестничной клетке в рваном плаще. Но, так или иначе, всё выходило, что времени уже не было. И оно исчезало именно в тот миг, когда Вавилонский принимался думать о Часовщике, который наконец стал для него реальностью, а не бредом сумасшедшего Брусова. Значит, нужно было торопиться.

Допив чай он позвонил дежурному по этажу и узнал о Брусове. Ответ почему-то не удивил: Брусов проявлял беспокойство и не спал второй день. Значит, пора! И что удивительно: именно в этот месяц, как назло, все судьбы и события вдруг сошлись металлическими стрелами и ударили друг в друга с грохотом и молнией...

- Андрей Львович! - Брусов вскочил как на пружинах, как только Вавилонский вошёл в бокс. - Где вы столько пропадали?! Вы мне нужны как воздух, а вас всё нет и нет.

Вавилонский почти не услышал его нервного восклицания и быстро прошёл к окну под потолком и остановился под солнечным потоком, как под водопадом, падающим косо в середину бокса кривым квадратом:

- Удивительно!

- Что-что? - Брусов вытянул шею.

- Я говорю: «удивительно», - повторил Вавилонский сильно улыбаясь, - что именно в эти дни светло.

- Какие «дни»?

- Дни принятия решения. Но это я так, о себе... Как чувствуете себя?

- Плохо, очень плохо, Андрей Львович.

- А я — напротив — хорошо.

- Мне не спится...

- А я чудесно выспался.

И Вавилонский расхохотался как сумасшедший.

Брусов никогда не видел его в таком состоянии; и даже просто улыбающимся не видел, а потому попятился от неожиданности и плюхнулся на кровать задом. Впрочем, приступ веселья быстро прошёл, Вавилонский будто проглотил смех и вздохнул:

- Простите, просто мне хорошо.

- Даже так?

- Да, так! Отчего же я вам сильно понадобился?

И Брусов спохватился, вскочил снова с кровати и стал как-то смешно переламываться и хватать себя за шею:

- Андрей Львович, он душил меня, вот так! Он нашёл меня! Вы, конечно, не верите мне, но хотя бы...

- Вы о Часовщике?

Брусов остолбенел:

- Как вы догадались?

- Он уже приходил ко мне. Думаю, цель его вам ясна?

- Думаю! Он ищет Лору и Лавра.

- Мне тоже так показалось.

- Но как?! Как? При каких обстоятельствах он к вам приходил? Это неожиданно для меня. И вы шутите, издеваетесь надо мной.

- Ничуть. Но это долгая история и неприятная. У меня мурашки по коже до сих пор, поверьте.

- Ясно, - Брусов болезненно схватился руками за виски, - А! Нет никакой надежды, Андрей Львович.

- Надежда будет завтра, - неожиданно оборвал Вавилонский причитания.

Брусов затих:

- Завтра?

- Завтра. Я попросил Асю принести ваши вещи.

- Вы?! Не может быть!

- Может. Как и то, что Ася вас больше не предаст. Она ждёт вас.

- Откуда вы всё знаете?!

- Много чего произошло, вот и знаю, - Вавилонский уселся на стул закинув ногу на ногу. - Теперь у меня есть доктрина, Брусов, самая настоящая доктрина. (Он стал загибать пальцы.) Неповиновение, сопротивление, отстаивание будущего, даже если это смертельно.

Брусов цокнул в восторге:

- Надо же! Вы словно помолодели, Андрей Львович.

- Возможно. У меня неожиданно перестали болеть ноги и я чувствую лёгкость, как в теле, так и в разуме. И знаете, что говорит мне мой разум?

- Что?

- Что книги существуют, как раз для того, чтобы не повторять ошибок и только сопротивляться. Могу выглядеть сумбурным, но всё-таки я скажу: помните, как в «Пятикнижии Моисея»: Моисей всё время ругается с Богом и отстаивает свои интересы. Так вот, это и есть истина. Не повиновение, а дружба с Богом на равных и больше никак! И Бог принимает условия Моисея, восхищается им и помогает ему, именно потому, что сопротивление человеческая черта. Та черта, которая помогает ему не идти на заклание, а выживать. И с тех пор Бог живёт в ковчеге, потому что ему там удобно, потому что и человек не даст его в обиду раз он такой упрямый. У них соглашение!

Взгляд Вавилонского сверкнул, брови поднялись, и лицо, освещённое солнцем, сделалось совершенно безумным.

- Нет, отчего же? Вы не сумбурны, Андрей Львович. И вы всё очень хорошо угадали. Я как-то не думал об этом раньше. А я, получается, тоже укладываюсь в вашу доктрину?

- Укладываетесь. Очень даже укладываетесь! Потому что вы переиграли меня с башней и были настойчивы. Так, что в счастливый путь. Но знаете что?

- Что?

- Мы больше никогда не встретимся.

- О, - Брусов качнул головой в недоумении, будто это было так уж важно, - вы уверены?

- Уверен. И это уже не угадывание, а чистый расчёт. Мой расчёт. Меня вы больше никогда не найдёте, потому что я исчезну. Не советую показываться и вам — они ищут формулу вещества, которого видимо не существует. И вас они всё равно не оставят в покое, потому что вы единственный свидетель и проводник к этой формуле. И они вытряхнут всё ваше сознание, если вы попадёте к ним.

- «К ним»? Кто это, простите?

- Этот... прокурор проклятый и ещё кто-то. Даже мне не известно: что они ещё придумают. Но, поверьте мне, они придумают.

- Да я, ведь, не знаю никакой формулы.

- Естественно! Вы её и знать не можете, потому что её не существует. Больше скажу вам: там что-то такое таинственное и могущественное, что сильнее нас — людей... Но вы, Брусов, имеете кое-что важное. И даже не смейте отрицать. Нет! Нет! Не качайте головой! Не знаю — важнее это формулы или не важнее, но вы это имеете.

- Да, что же я имею? - Брусов усмехнулся и тут же покраснел сильно.

- Дневник! Ведь, дневник не сгорел? Так?

Брусов промолчал ошарашенный, потом вздохнул коротко, как мальчишка пойманный за шиворот:

- Разве это важно?

- Это очень важно, потому что все отчёты о лаборатории Горизонтова недавно сгорели в институтском пожаре.

- Пожаре?

- Да. Тоже ещё та тайна... Не спрашивайте! Дневник — единственное что осталось и о нём знаем только я и вы.

- А-а-а, - Брусов затих, будто подавился из-за неожиданной сутолоки из мыслей в голове — всё вдруг придвинулось так близко и страшно, как никогда. - А-а-а, нет ли у вас, Андрей Львович, ощущения, что сейчас и немедленно всё смешалось?

- Есть.

- Значит, вы меня отпускаете?

- Отпускаю. Отпускаю в эту сумятицу. Но будьте осторожны и прячьтесь. Маскируйтесь как можете. Часовщик будет идти по вашему следу в надежде, что вы выведите его к Лоре и Лавру, а полиция разошлёт ваше фото по всей стране, как преступника, — всем вы нужны.

- Спасибо за совет, Андрей Львович, но... вы знаете как он меня душил?! Он вылез из-под дверной щели ночью и я сразу его узнал, когда он стоял в углу кривоногий с длинными обезьяньими руками. А потом бросился! Я и пикнуть не успел, как он навалился на мою грудь... Как спрятаться от демона!

Брусов опять вскочил, сжал себе горло руками крест-накрест и застыл.

- Но ведь не задушил? - усмехнулся Вавилонский.

- Я этого не выдержу!

- И не надо.

- Сдаться?

- Я не это имел ввиду, - Вавилонский улыбнулся снова и уперевшись локтем в стол опустил подбородок в ладонь. - Исходя из последней встречи с ним я могу сказать: не бойтесь его, ругайтесь и гоните от себя. Он уйдёт. Можете послать к кому-нибудь лично. Скажите что он всё знает и пусть проваливает к нему... На время это сработает. Он оставит вас и будет разбираться. Часовщик будет хвататься за каждую возможность... У вас есть враги?

- Ничего не понимаю...

- Постойте. Так есть у вас враги или нет?

- Откуда враги, Андрей Львович? Зачем они мне?

- Враги нужны, к вашему сведению, чтобы с ними поквитаться, - Вавилонский расстегнул ворот халата и достал из пиджака блокнот и ручку, рванул страничку и коротко и быстро черкнул в ней. - Вот ваши враги. Вы довольны?

Он протянул страничку Брусову и Брусов медленно и с опаской взял её и заглянул в неё так, будто на страничке нужно было прочесть смертельное пророчество:

- Са.. Савельев и Пирогов?!

- Точно так, если вы, правда, не собираетесь их прощать. Чего на вашем месте я бы не делал. По моим сведениям они устроились санитарами в первую областную психбольницу. И, даю голову на отсечение, что и там они избивают пациентов. Дурные наклонности неизлечимы, и мне это известно, как психиатру.

- Часовщик их не убьёт?

- Нет! Что вы! Это не его стиль! Он просто будет душить их по ночам.

- Туда им и дорога. Мучители проклятые.

- Верно подмечено.

Вавилонский снова поднялся, прошёлся по боксу (в ногах всё та же молодецкая лёгкость и какое-то облегчение). Потом он остановился, повернулся на пятках, взглянул под потолок в искрящееся пылью длинное окно.

- Я распоряжусь открыть вам окно — душновато у вас.

- Что есть, то есть. Буду благодарен.

- Не стоит. Просто этой ночью, если Часовщик будет здесь, ему легче будет убраться от вас стремглав к вашим врагам. Как ветру... Он не страшен, поверьте, но при нём свеча гаснет.

- У меня гасла керосиновая лампа. Это вы точно подметили.

- Лампа?

- Да. Это было в башне ещё. Было нестерпимо жарко, но когда я приближался к Часовщику, то лампа гасла...

- Послушайте, Брусов, - Вавилонский встрепенулся, сдавил виски сухими ладонями и прикрыв глаза попытался собраться с мыслями, - мне очень важно кое-что уточнить. Это смешно, конечно, но всё же... Я попытаюсь... Сейчас.

- Дайте я угадаю: вы хотите знать, где дневник?

Вавилонский взмахнул рукой:

- Да, что вы такое несёте? Во-первых: это уже не дневник, а настоящее Евангелие. Во-вторых: я и так знаю где он находится...

- О!

- … В-третьих: вы сбиваете меня с мысли.

Вавилонский стал кусать сустав указательного пальца:

- Как же... Как же.

- Это тяжёлая мысль? - Брусов поёрзал в нетерпении.

- Невероятно.

- Тогда говорите её сразу, а я вам буду помогать.

- Спасибо. Так вот: вы когда-нибудь видели башню со стороны?

- Ни разу! Только при вспышке молнии, как призрак в самом начале и в конце – в пожаре.

- Когда вы бродили по ней — не было каких-то странностей в сооружении, которых вы не могли объяснить?

- Нет. Всё было ясно. Горизонтов пытался быть логичным.

- Хорошо.

Вавилонский вдруг протянул руку и как танцор развернулся плавно вокруг себя:

- А теперь вспомните оранжерею. Этот небывалый цирк с розами и яблоней... Вспомнили? А теперь поднимите голову вверх. Подняли? Представьте, что вы снова в башне и вы видите звёзды. Вы видите звёзды? Вы видите планеты?.. Я вас спрашиваю: вы видите?

- Что с того?

- Это мой вопрос к вам: эта космическая бутафория должна была на чём-то висеть. Должны быть крепления. Вы видели эти крепления? Балки, несущие конструкции вроде ферм. Я не могу всего выразить, что должно быть для такой сверхсложной конструкции, — я не инженер.

- Должно быть так.

- Должно быть или было?

- В каком смысле?

- Здесь, по-вашему, несколько смыслов?

- Я просто не понимаю.

- Когда вы поднимались на лифте, вы точно видели кирпичную кладку потолка и срез люка?

- Это я видел, - Брусов замер, ему стал понятен вопрос Вавилонского и его неожиданно взяла оторопь, - но больше я ничего не припоминаю. Всё должно было висеть на металлических конструкциях — это понятно, но я их не помню. Но это не обман — мне казалось, что они должны быть.

Брусов неожиданно и сильно вздрогнул и побелел как снег.

- Верно — это не обман, к сожалению, а свойство мозга — домысливать недостающие образы, чтобы закрепить в сознании необъяснимое, - каменным голосом отозвался Вавилонский. - Всё!

- Вы хотите сказать, что всё это... Эти планеты и звёзды... Как сказать?

- Не знаю, Брусов. Я не склонен думать, что Горизонтов великий гипнотизёр, но, тогда, где вы были?!

- Погодите. Погодите-ка, - сгорбившись и коснувшись рукой лба Брусов напрягся. - Я видел башню со стороны. Видел! Я вспомнил! Я видел её в полёте.

- В полёте?

- Помните я говорил вам о втором сне? Я говорил вам о том, что он показался мне пророческим?

- Что-то припоминаю. Но вы так и не рассказали о нём.

- Бах! Это как выстрел, понимаете? Он ждал своего времени. Я не мог к нему подступиться. Но, отчасти, ваше предположение просто из моего сна! Как вы догадались?

- Я не знаю вашего сна, Брусов, но догадаться было трудно. Мне пришлось пройти какой-то нелепый путь, чтобы догадываться обо всём.

- Да-да, сон, - Брусов быстро закрыл глаза ладонями и вздохнул, - кажется, он начался с того, что я, как бестелесный призрак в вечерних сумерках кружился вокруг башни. Сквозь меня пролетала всякая мошкара и мелкие птицы и не замечали меня. Это было волшебное состояние... Нет, нет, нет, нет! Возьму с самого начала!

Произошло это так. Вы помните, наверное, что я арестовал Горизонтова по своему усмотрению. Перемотал ему руки совершенно по-хамски щучьей леской. Правда, для этого не было никаких причин, но просто я был напуган этим скелетом и червями, и Горизонтов на мой взгляд был несомненно преступником, а я по случаю следователем прокуратуры... Вы должны меня понять! Как бы мне было ещё поступить?!

Через минуту Горизонтов взвыл. Руки побелели и даже пальцы скорчились. Причем, всё это, очевидно, происходило на глазах Часовщика. Он всюду следил за нами, потому что лифт с первого раза не сработал. Я не сообразил ещё, что Часовщик начинает охоту за мной, потому что без биолога он пропадёт... Горизонтов продолжал стонать от боли и мне пришлось освободить ему руки и сделать на шее удавку. Стоило только ему отстать или уйти в сторону, как удавка тут же затягивалась, потому что другой конец был намотан у меня на ладони. Понимаете мою мысль? Я просто не знал, что с ним делать, если честно, и растерялся, потому что на электричку можно было попасть теперь только утром, как и добраться до телефона в тальцовской конторе и вызвать полицейскую машину. Оставалось теперь только заночевать в башне, как это ни противно было. Но я слишком акцентирую внимание на этом, Андрей Львович, потому что, в частности, мне до сих пор стыдно за эту удавку, а в общем — за свою непроходимую тупость.

Лифт, наконец, сработал и мы стали опускаться вниз очень медленно. Пару раз он отключался повисая в воздухе и жутко раскачиваясь на металлических рычагах и включаясь снова. Я спросил: в чём дело? Но Горизонтов молчал на все мои вопросы и я не настаивал. Я вдруг решил для себя, что растерянность это сейчас не для меня. То есть, делать так, будто во всём разобрался и точно знаю, что происходит. Значит, мне казалось, что теперь только я всё решаю, и мне всё равно, почему лифт замирает будто раздумывая: опускать нас вниз или нет.

Когда лифт наконец дополз и коснулся травы, то я уже увидел все изменения в оранжерее. Свет сильно ослаб и был как бы в полнакала, из-за чего всё стало вокруг смутным и расплывчатым. И поразило ещё то, насколько вокруг стояла мёртвая тишина. Мёртвая! И всё в оранжерее замерло и стало неподвижным, словно вылепленным из фантастически тонкой и неживой материи.

- Постойте, - Горизонтов схватился за леску, когда мы в сумерках пробирались сквозь узкие тропки-паутинки, - вы слышите что-нибудь?

Дата добавления: 2015-07-21