Прояснение. 1 страница

Такого тумана Вавилонский не помнил. Словно вдоль перрона устроили большую стирку и парило так, что ничего не видно. Совершенно ничего: ни фонарей на перроне, ни людей, ни зданий. Даже движение поезда оказалось неощутимо и только по громыханию дверей он понял что пора сходить. Он сошёл и словно увяз в тумане.

Ночь почти рассеялась, но небо было по-прежнему неотделимо от земли и всё оказалось подвешенным, как в фотографической рамке на стене: кусок поезда с громыхающей дверью тамбура, частью окна с жёлтым светом ночника, с заспанной физиономией проводницы; всё скруглялось, окаймлялось по сторонам завитками тумана встревоженного воздухом из вагона, как кружевами на старинных фотографиях.

Вавилонский сделал несколько шагов на перроне, но остановился в одиночестве; в невидимой суете, во множестве шагов, спотыкающихся, перебивающих друг друга: «Куда идти? Куда нам, направо или налево?» «Нет! Прямо немного и сразу увидите дверь в подземный переход!» «Ха, шутите? Как мы её увидим?» «Держитесь за мной!» Вавилонский повернулся на голос пытаясь спастись вместе со всеми, не остаться в тумане, хотя понимал, что это немного глупо бояться такого странного одиночества в тумане, будто темноты на краю пропасти. Но он шёл вместе со всеми. Из тумана выдёргивались то руки, то ноги, то головы с выпученными невидящими глазами и исчезали снова, как фантомы. Кто-то ткнулся в него сзади, неловко вцепился в рукав пальто: «Простите!» Вавилонский повертел рукавом, но пальцы оказались очень цепкими и одновременно какими-то беспомощными… Внезапно, дверь распахнулась прямо из воздуха, вылила в туман прямоугольный, неоновый свет подземного перехода, все вскрикнули и стали давиться локтями, плечами, будто боясь, что дверь повисшая в воздухе сейчас исчезнет и это тоже было смешно… Оказалось, что все сошедшие с поезда человек сорок, держались рядом так плотно, как перепуганные цыплята сбиваются в стайку, и с другого конца сквозного перехода также хлынула стайка перепуганных «цыплят». И вдруг, в переходе они поняли, что слишком плотно прижимаются друг к другу и это неприлично — под ударом неонового света тут же распались, разрядились и раскатились как горошины в гулком длинном переходе. Из перехода кто-то самый первый и юркий тёмным пауком выскочил на улицу и сразу вернулся: «Нет! Ни автобусов ни такси — туман!» «А трамваи?» «А трамваи у нас что, вслепую ходить умеют?» Толпа гоготнула и стала расходиться по вокзалу.

Разошлись сразу на две половины: в кафе выросла длинная кривая очередь за чаем и пирожками, а вторая половина сразу ринулась в зал ожидания занимать места для долгого и мучительного сидения. Кому не хватило места перешли в застеклённый павильон, где было довольно холодно, но тоже можно было сидеть и ждать. Кресла и подлокотники оказались холодными и прожигали сквозь пальто. Вавилонский подложил портфель, сел и стал думать, как теперь быть? Задремать, потому что не выспался в поезде, или встать в очередь за чаем в кафе? Но состояние голода было каким то притупленным, сон нервным и он стал просто оглядываться внезапно обнаружив, что из-за подложенного портфеля оказался немного выше всех сидящих в креслах и будто раздвинул себе пространство с мерцающим плохим светом и увидел сплошные головы людей сверху, ровными, разноцветными рядами; очень плотными и похожими на костяшки счётов насаженные на спицы.

Через час туман за стёклами по-прежнему не рассеивался, хотя и стал светлым. В павильоне возникла усталая тишина и с огромной улицы тоже ничего не доносилось, трамваи стояли невидимо в тех местах, где они провалились в туман ещё ночью, будто на взводе; нарастающее напряжение и возможное столкновение в тумане чего-то с чем-то казалось очень явным и не могло тянуться бесконечно. Потом все вздрогнули, почти разом, когда раздался близкий скрежет маневрового и медленно удаляющийся и тяжело стучащий звук огромных поршней. Вавилонскому внезапно показалось, что вокруг ничего нет. Совершенно ничего! Тысячи километров белого пространства! Железный и тяжёлый скрежет тепловоза теперь казался ему движением павильона плывущего в непроницаемом белом космосе тяжело и упорно переваливаясь со скрипом и стуком в непонятных разворотах и эволюциях… Ещё через час огромное лиловое пятно расплылось справа на стекле и плывущий павильон стал приближаться к нему, как к цели усиливая скрежет и делая последний разворот. Тут же расплывчатым акварельным наброском возник тёмный скелет улиц, дома напротив, столбы и неподвижная груда автобусов и такси на площади перед вокзалом. «Эволюция… Эволюция разума, - подумал Вавилонский засыпая. - Если она есть, то она вот такая, как туман — прорезается вначале тенями, а потом всем телом, непонятными очертаниями, всплесками, как кругами в воде, а потом круги начинают ломаться странно и осмысленно превращаясь в геометрические фигуры: квадраты, треугольники. Потом возникает объём. Потом возникает разум, а за разумом… Что за разумом? Естественно, без этого и быть не может, ведь эволюция не останавливается на человеке. Как об этом все могли забыть?»

В первые секунды, перед тем как проснуться от жаркого солнечного света на щеке и шее, Вавилонский сквозь полуоткрытые веки увидел странное медлительное передвижение вокруг: люди, которых он ещё не воспринимал как людей, показались ему сущностями с плавными и сцепленными движениями, как извивающиеся щупальца осьминога, которые совершенно по-разному, но в едином ритме совершают абсолютно неясные движения незаметно приводящие к какому то единому результату… «Где я?» - Вавилонский напрягся и проснулся с удивлением оглядывая разогретый солнцем опустевший павильон. Сел растирая затёкшее плечо на котором он полулежал в кресле вытянув ноги поперёк прохода. Все переступали через его длинные ноги и сквозь сон, видимо, это переступание казалось странным движением щупальцев. Он прокашлялся, чтобы прийти в себя, потрогал портфель, потом проверил бумаги и деньги в кармане, потом встал ощущая боль в позвоночнике… В трамвае он неожиданно вспомнил последние секунды сна: «Люди, как осьминоги... Смешно всё это! Смешно!»

До прокуратуры он добрался только к обеду. Время было уже неудачное. Глянув на часы остановился раздумывая и сомневаясь. Несколько раз переложил портфель из руки в руку, потом отчего то внимательно оглядел ступени и порог серого семиэтажного здания, затем квадратные нелепые колонны на фасаде и решил не торопиться и к ступеням пока не подходить — дело казалось ему слишком щекотливым и слишком личным. Хитроумный план тонкого и убедительного разговора тут же показался ему весьма путанным, так что лучше было отсидеться в гостинице до завтра. В тот же момент он так и сделал, развернувшись и взмахнув портфелем длинным шагом направился к троллейбусной остановке. Постоял немного ещё до конца не понимая, что ему собственно хочется, но когда подошёл троллейбус заметил на другой стороне улицы закусочную и вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел… В закусочной ничего свежего не оказалось и он решил ограничиться чаем и бутербродом с сельдью. Взял чай, одиноко расположился за столиком и сгорбившись стал пить и рассматривать улицу сквозь сплошную витрину закусочной в которой он сам, наверное, выглядел рыбой в аквариуме или, скорее, рачком, который склонился, выставив панцирь своей сутулой спины в синем плаще, что то там выискивает на дне и незаметно и мелко поедает… Здание прокуратуры было хорошо видно, на него падал свет наискось и, отражаясь под тем же углом падения, бликовал от стёкол прямо в глаза Вавилонскому, поэтому он щурился и горбился ещё сильнее. У прокуратуры, как он заметил, крутились люди, подъезжали машины одного и того же фасона и чёрного цвета и он внезапно подумал, что примерно десять минут назад, когда он подходил к зданию, ещё никого не было — ни людей, ни машин… Странно… Он посмотрел снова на часы, чтобы удостовериться, что прошло действительно десять минут и тут же сообразил: «Столовая. У них ведь обед. Они все едут в столовую». Про столовую он подумал сразу, потому что других вариантов не было, потому что человеческое оживление всегда обычно и довольно примитивно — там где дают еду или её эквивалент. И именно в это время в прокуратуре ели… Потом встал и, не допив чай, вышел из закусочной.

Собственно сегодня уже было некуда торопиться и он вернулся в прокуратуру чтобы пообедать. Без всякого намерения с кем либо встречаться и ни в коем случае не попадаться на глаза Кипарисову; просто пообедать и сразу же уйти. На входе его остановили, проверили повестку (у Вавилонского, как у ведущего специалиста, их было в запасе штук десять и он мог в любое время пройти на приём подставляя число и месяц), потом приказали открыть портфель и аккуратно переложили бумаги, зубную щётку, мыло и тапочки для гостиницы, потом вроде бы пропустили, но на турникете загорелся красный сигнал и его попросили выложить мелочь из карманов. Но лампочка продолжала гореть и Вавилонский снял ремень — лампочка не унималась, и тогда он долго и беспорядочно перебирал карманы, пока случайно не задел что то твёрдое под пиджаком. Стетоскоп! Господи, как он мог забыть! Привычка перекладывать стетоскоп из кармана халата в пиджак, а из пиджака снова в халат…

- Стетоскоп? Зачем он вам?

- Признаться, сам удивляюсь, - растерялся Вавилонский.

- Может, объясните?

Собрались любопытные, охранники, — смотрели с недоумением то на стетоскоп на столе, то в глаза Вавилонскому пытаясь понять насколько он сумасшедший, чтобы пустить в прокуратуру.

- Я врач, видите ли.

- Врач? Удостоверение у вас есть?

Вавилонский достал удостоверение и охранник вслух, довольно громко к неудовольствию Вавилонского, прочитал его фамилию и должность. Потом отдал удостоверение и пропустил, но то что должно было произойти произошло — охранник взял трубку телефона и так же громко выкрикнул:

- Кипарисова Петра Илларионовича, пожалуйста!…

Пожалуйста! Теперь Кипарисов в курсе, что Вавилонский собственной персоной заявился к нему в прокуратуру! Придётся идти. Что за ужасное невезение. Непоправимая мелочь, но вот что характерно: стетоскоп до смешного оказался в кармане пиджака вовсе не случайно. Он взял его домой из клиники, чтобы послушать Кларино дыхание — она жаловалась на лёгкие накануне. Но забыл, зарапортовался, а стетоскоп так и остался в пиджаке. Всё это так странно, если верить тому же Брусову, что невозможно избежать неизбежного, потому что так, видите ли, устроена башня… Башня жизни что ли?!… Вавилонский даже тоскливо улыбнулся увидев что уже с минуту поднимается по кругообразной мраморной лестнице вверх, будто по серпантину. Наверное, примерно так серпантин и выглядел в башне, если верить Брусовским россказням. Только в центре, помнится, у него были круглые комнаты, а здесь лифтовая шахта закрытая сеткой и по которой без устали и с глухим грохотом скрипел массивный лифт. Вавилонский остановился, чтобы перевести дыхание, но больше от любопытства, потому что неожиданно, взглянув вниз через перила, увидел воронку с сужающимся вниз людским потоком напоминающим кручение воды в раковине и почувствовал пространство так, как не чувствовал и не замечал никогда. Все эти толпы людей служивших в прокуратуре, хорошо упитанных молодых и престарелых женщин длинными струями разносящих запах духов по этажам, на ходу открывающих кошельки и рассуждающих (как шелест воды) о свежих салатах из морской капусты и могилёвских котлетах; мужчин с бычьими шеями и крупными животами под натянутыми рубашками, но «шелестящих» не о еде, а о службе, видимо для фарса, чтобы убедить и себя и окружающих, что они то как раз из еды культа не делает, а просто опускаются в воронку за компанию со всеми, чтобы перекусить; вся эта вереница людей справа поднимающихся, а слева спускающихся, казалась бесконечной и монотонной как механизм, который раз в день с двенадцати до часу раскручивает людской поток, включается и выключается. Включившись, механизм плавно выгоняет людей с этажей и, выстроив их в подобие шеренги, опускает их на первый этаж, где была столовая. Вернее, механизм спускал их вначале в цокольный этаж, где был туалет и где мыли руки и утробно гудело электрополотенце, и лишь от туда степенно переводил их в столовую. Из столовой механизм снова опускал в цокольный, где начинал гудеть унитаз. Оторвавшись, наконец, от еды и от унитаза, довольные и повеселевшие служащие вливались в правую вереницу и тяжело поднимались обратно по кабинетам… Трудно представить себе что то более банальное и обыденное в человеческом питании, но это неумолимое непреодолимое и кругообразное движение человеческой массы на прокурорской лестнице, живо напомнило Вавилонскому механизм хронометра. Как и в башне, движение, можно сказать, не было одухотворённым… В башне оно подчинялось плотскому произволу времени, хронометру, который регулировал питание синхронно скармливая её обитателей друг другу каждый раз, когда медиаторы входили в нужный контакт на потолке лаборатории. Здесь же происходящий ритуал кормления строго следовал правилам старых, выцветших часов встроенных в стену перед входом в коридор на каждом этаже. Это ощущение неожиданно стало таким ясным и чётким, что Вавилонский даже вздрогнул, потому что впервые за всю историю своей жизни перестал чувствовать людей живыми, разумными существами, но остро почувствовал их сплошной механической массой лишённой всяких разумных движений…

- А-а-а! Андрей Львович! А я вас ищу!

Из наплывающего людского потока кто-то отделился, тяжело раскачивая крупными плечами, приблизился к перилам, не спрашивая схватил руку Вавилонского, стал трясти. Вавилонский не узнал сразу, растерялся на секунду. Тугов приезжал в клинику только в форменном пиджаке и видимо официально, а здесь он был в мягком, шерстяном, сером и с каким-то смешным начёсом. С таким смешным, что Вавилонский невольно улыбнулся.

- Вы меня не узнаёте? Я — Тугов Александр.

- Как же, как же… Тугов… Я вас узнал.

- Я вас всюду разыскиваю… Позвонили снизу, сказали что вы в прокуратуре. И мы ждём вас и ждём. Пётр Илларионович даже в столовую не пошёл, велел накрывать прямо в кабинете… Отчего же не на лифте?

- Так, задумался.

- Прошу!

Тугов подставил шерстяной локоть крендельком, видимо решив, что Вавилонский настолько стар, что ему будет легче идти под руку. Вавилонский не стал спорить и Тугов повёл его прямо против потока голодных людей спускающихся по лестнице, хотя можно было сместиться вправо и идти с теми, кто уже пообедал. Но Тугов отчего то не сделал так, как бы ясно подчёркивая индивидуальность своего движения и силу с которой они могут преодолевать общий поток и не делать так, как делают все: не обедать в столовой, не идти гуськом по лестнице, не стоять в очереди и не мыть рук в цокольном туалете. Это своего рода очищение более высших существ не участвующих в общем процессе кормления. Это было интересно и Вавилонского заворожил этот процесс о котором он стал думать только сейчас, буквально несколько минут назад, но уже принесший столько открытий.

В кабинете генерального прокурора области Кипарисова Петра Илларионовича уже стояли запахи. Запахи были тёплые: мясные, рыбные, кофейные; и холодные: овощные, фруктовые, винные. Вавилонский сконфузился увидев стол совещаний т-образно приставленный к прокурорскому столу и сервированный под белой скатертью с вилками и ложами. Кипарисов, видимо не вытерпев, и отчего то игнорируя вилки и ложки, уже что то ел ковыряясь руками в тарелке. Топталась беленькая официантка из столовой с несколькими подносами под мышкой и спрашивая пятилась назад: «Как считаете?» «Очень даже ничего, Светочка» - отвечал Кипарисов, видимо что-то дегустируя и медленно разжёвывая. Потом на хлопнувшую дверь он поднял тяжёлое, немного квадратное лицо и выпучился вскинув ужасно мохнатые брови:

- Андрей Львович! Здравствуйте дорогой! А я вас жду!

- Здравствуйте Пётр Илла…

- Без церемоний! Без церемоний! Немедленно проходите! Прошу прощения, но я уже без вас немного попробовал, но самую малость. У меня печень, знаете ли, так что буквально по часам есть приходиться.

- Очень вас понимаю, очень, у меня и у самого…

- Саша, усадите, пожалуйста, Андрея Львовича поудобней… Нет не с краю, не с торца, а прямо против меня!

Саша? Это он Тугова называл Сашей? Своего помощника он звал не по имени-отчеству, а просто Сашей?… Тугов отдёрнул стул, подал салфетку, придвинул пустой бокал поближе к тарелке, попытался налить красного вина, но Вавилонский завертел головой «нет, нет, нет» и вино тут же было отставлено.

- И вы не пьёте? - Кипарисов снова вскинул густые брови от удивления.

- Болезни, знаете ли, выпили всё наше ви…

- Браво! - Кипарисов неожиданно хлопнул в ладоши. - Это надо записать! Саша немедленно запиши куда-нибудь: «Болезни выпили наше вино»… Да! Мне тоже многого и многого уже нельзя, но вот креветки… Всё не могу отвыкнуть, хотя и смерть для меня!

Кипарисов покопался пальцами в тарелке, взял креветку, ловко надломил, разорвал и выдернув зубами мякоть бросил остатки панциря в мельхиоровую чашку. Точно такая же чашка стояла и у Вавилонского.

- Угощайтесь!

Тугов ловко переменил тарелки и поставил рядом с Вавилонским креветок. Креветки парили, пахли рыбой, но совершенно не возбуждали аппетита.

- Я не умею, - признался неожиданно Вавилонский и даже самому себе поразился: он никогда не ел ни креветок, ни раков, ни омаров, ни крабов. Членистоногие как-то благополучно ускользали от него всю жизнь. Правда Кипарисов не понял до конца всего конфуза и тут же наивно предложил:

- Их едят так, смотрите: берём большим и указательным пальцем за один кончик, а другой кончик креветки надламываем, появившуюся мякоть вынимаем и съедаем — вот и всё! С одной креветкой покончено и переходим к другой!

Вавилонский не стал спорить и некоторое время усердно возился, пока из надломанного панциря не выплеснулся кипяток и не ошпарил палец. Вавилонский скорчился от боли:

- Не получается… что-то. Первый раз пробую, если честно.

- О-о-о, - Кипарисов грустно покачал головой, - нужна привычка и здесь вы абсолютно правы… Саша, сделайте что-нибудь попроще и по-русски. Н-да, мир меняется, меняются вкусы, меняется пища. А привычки, Андрей Львович, привычки остаются! - Кипарисов беззлобно и совершенно искренне рассмеялся.

- Ну, может быть и так.

- Так-так!

- Я уже сильно стареющий человек и мне не привыкнуть к новым привычкам.

- О! Вы считаете, что привычки наслаиваются друг на друга совершенно себя не вытесняя?

- Конечно. Точно так же как изучение иностранного языка не подразумевает забывание собственной речи.

- Боже, как вы великолепно говорите, Андрей Львович. Даже жаль будет с вами расставаться, очень жаль… Тогда может быть котлетки? Отличные свиные котлетки могилёвские?

Чуть дрогнув и с усилием преодолев спазм Вавилонский почувствовал, как вилка в руке стала предательски и мелко постукивать о край тарелки.

- Пожалуй.

- Вот и отлично.

Вавилонский зачем то протянул тарелку, сделал вид, что не заметил реплики Кипарисова занятый едой:

- И картофельное пюре вон с того блюда, если можно.

- Можно. Саша подайте и не забудьте салатика с кинзой и лимоном — рекомендую, и, однако, уже присаживайтесь с нами. Выпейте вина и за меня и за Андрея Львовича — нам нельзя.

На несколько минут возникла неудобная тишина на протяжении которой Кипарисов, видимо, ожидал немедленных вопросов Вавилонского, а Вавилонский уткнувшись в тарелку и быстро поедая могилёвские котлеты и совершенно не чувствуя вкуса, пытался привести в порядок свои разбитые одним махом мысли, понимая, что его хитроумный план с психологически выверенным диалогом, только что полетел в тартарары и теперь нужно придумать что-то новое или вообще всё бросить и ничего не придумывать.

- Но, однако же, перейдём к делу. Вы ведь по делу ко мне, Андрей Львович?

- Да-с, так оно и есть.

Вавилонский постарался оторваться от тарелки с таким взглядом, чтобы он был как можно неопределённей и задумчивей. Чтобы он был как бы сквозь Кипарисова. Но когда поднял взгляд и увидел огромную улыбку на сытом квадратном лице Кипарисова, то сразу обо всём забыл. Улыбка чаще всего не сходит с тех лиц, которые привыкли двигаться по течению, потому что течение всегда ровное и таким улыбкам не присуща борьба — они всегда принимают сторону сильного. Но, что самое катастрофичное в этой ситуации, Вавилонский-то как раз и не чувствовал себя сильным… Поэтому собственно и приехал.

- У меня к вам убедительная просьба такого поря…

- Да-да-да! Саша уже передал мне ваши предложения.

- Какие предложения? - не сразу понял Вавилонский.

- Ну, что касается странностей с психикой Брусова, что он гораздо сложнее и интересней и что вы бы хотели продолжить исследования. Так ведь?

- В общем, верно. Но я так и не дождался от вас звонка, Пётр Илларионович. Так что хотелось бы прояснить.

- Прояснить? Боже мой, а как мне бы-то хотелось прояснить всё это…

- Позвольте, Пётр Илларионович, насколько я понимаю Брусов ведь не преступник?

- Нет.

- Тогда позвольте уж узнать: зачем прокуратуре понадобился шизофреник? Почему, вообще, прокуратура этим занимается, а не кафедра психиатрии, если Брусов не преступник?

- Это потому, что прокуратура считает его не таким уж и шизофреником. А как считаете вы?

- Я считаю его шизофреником.

- Тогда откуда же у вас такой дикий интерес — шизофреников пруд пруди?

- Всё гораздо сложнее, таких пациентов у меня ещё не было, это настоящий психиатрический клад. Брусов умён, он может удержать внимание даже на тех местах в которых изначально нет смысла. Он великий фантазёр, он способен сформулировать задачу на голом месте и самостоятельно её разрешить. Правда, для этого ему нужен собеседник.

- Собеседник?

- Я точно выразился.

- И вы предлагаете себя в собеседники?

- Вовсе нет, я просто хочу продолжить исследования.

- А вы уверены?

- В чём?

- В том, что вы движетесь в верном направлении?

- Абсолютно.

- Хорошая уверенность. Хотя… Если вы уже побывали на месте пожара, то наверняка вам уже что-то известно.

- Откуда вы знаете, что я там был?

- Было бы удивительнее, если бы я об этом не знал. Это моя работа, Андрей Львович.

Вавилонский промолчал, хотел сразу же спросить: что, вообще, прокуратуре известно о пожаре в Тальцах, но промолчал, потому что подумал, если Кипарисов знает о его поездке, то наверняка знает и о его квартире. Подумал и почувствовал что краснеет…

- Хотите минеральной воды?

- Что?

Кипарисов перегнувшись через стол протянул ему бутылку «Ессентуков».

- Нет.

- Ну, как хотите, а я, пожалуй, выпью. У меня — печень. Минералка первое дело при печени знаете ли.

- Знаю.

- У вас тоже печень?

- У меня всё есть: и печень, и сердце, и радикулит, и ноги. Ноги хуже всего, болят нещадно, сижу на морфине целыми сутками. Вот и к вам чтобы приехать морфином запасся.

- Понимаю, понимаю… Так всё плохо?

- Мне седьмой десяток, так что в моём возрасте это даже и неплохо.

Вавилонский горько усмехнулся подумав неожиданно, что если всё Кипарисову известно и всё идёт не так, так и пусть оно всё действительно летит в тартарары:

- Я ведь прожил достаточно много, Пётр Илларионович, чтобы наконец научиться делать какие-то выводы в психиатрии.

- И это я понимаю.

- Вы ёрничаете, вы… абсолютно благополучный человек и никогда не были связаны с наукой — простите за откровенность. Но иногда наука становится основной частью жизни, понимаете?

- Теперь не особо.

- Это, понимаете ли, способ существования. В любом случае, что бы вы не думали обо мне, но это фанатичное существование в науке и создаёт меня как личность.

- Но я ничего и не думаю, я вас глубоко уважаю…

- Но речь ведь идёт не об уважении, а о Брусове. Поймите: за сорок лет практики я повидал много шизофреников и тихих и буйных и все они были по своему интересны, но такого… такого полного, законченного интереса не вызывал никто. Речь может идти о прорыве в психиатрии. И тот, кому вы собираетесь перепоручить наблюдение за Брусовым, вынужден будет начать с чистого листа. Вынужден будет делать те же ошибки, проходить те же результаты, но самое страшное — у него, как у исследователя будет свой собственный почерк, этот почерк может оказаться не тем и быть губительным для анализа. Человеческий мозг, это субстанция неизвестности, в нём всё сумрачно и его можно легко и ошибочно интерпретировать. В нём всё можно разложить и уложить по своему и всё может оказаться ошибкой.

- Вы меня прямо пугаете. Неужели всё так серьёзно?

- Вы даже не представляете. Многие мелочи в которые вы меня не посвяти…

- Постойте!

Глаза Кипарисова сверкнули, мохнатые брови вдруг сильно подпрыгнули, вытянув рот он некоторое время трогал губами бокал с минеральной водой, как будто размышляя, потом отхлебнул немного, сказал «ммм» и затем не останавливаясь уже допил его до конца и не отрываясь, потом обернулся к Тугову:

- Сашенька, вот что, у меня к вам просьба: сходите-ка погуляйте немного. Мне нужно кое-что сказать Андрею Львовичу по-соседски. Да! Можете забрать бутылку вина и спуститься к Светочке. По-моему вы ей нравитесь… Ни пуха!

Тугов немедленно вышел и Вавилонский опешил:

- Это дело секретно?

- Я пока и сам не знаю, Андрей Львович, но я опасаюсь. Опасаюсь… да! Сплетни пойдут… А вы сами не опасаетесь за свой рассудок?

- Вам и это известно?

- Отнюдь. Это я опасаюсь за свой, - Кипарисов медленно поднялся из-за стола. Стул под ним страшно хрустнул, стол будто прохрипел, когда поднимаясь он упёрся в него ладонью и в глаза Вавилонскому сверкнули форменные пуговицы на кителе, значок заслуженного юриста и какие-то нашивки, кажется, ветеранские. Кипарисов принялся расхаживать вдоль стола:

- Если я вам расскажу кое-какие подробности, то ведь это ничего не изменит.

- Не изменит? Вы расскажите, а там посмотрим.

- Да вы прямо насели на меня, Андрей Львович.

- У меня нет выбора. Вы мне не оставили времени разобраться.

- Хорошо, но подробности, предупреждаю, могут быть вам просто бесполезны…

- Рассказывайте.

- Ну, что вы скажете на то, что в Тальцах действительно несколько лет находилась биологическая лаборатория?

- Скажу, что это уже не новость.

- А что вы скажете на то, что из всех документов сохранился только расходный журнал с пометками о выдаче донорской крови?

- По-моему это враньё. Лаборатория… Огромная лаборатория, - Вавилонский замешкался, вдруг понял, что об истинных размерах лаборатории, получается, знал только он и Брусов! Невероятно, но это был странный и заманчивый козырь! - Видите ли, лаборатория не может располагать только приходной книгой. Должны быть чертежи, отчёты, научные статьи, плановые проверки, много всякого. Я ведь учёный, я знаю.

- Там что-то случилось и всё сгорело, был пожар.

- Где?

- В архиве М-ского института от которого и работал некий Горизонтов Матвей Юльевич.

- Матвей Юльевич, - тихо повторил Вавилонский словно вслушиваясь в каждый слог отчества, - вот оно как… Никогда бы не догадался… Юльевич.

- Но ещё раньше, шестью годами, эксперимент был прекращён.

- Постойте… Но как же тогда Брусов?

- Прекращён! Прекращён! Дело было передано в архив, а финансирование закрыто.

- Но эксперимент не мог быть прекращён сам по себе, если он не выдал нужного или не нужного результата.

- Там тёмная история, Андрей Львович, один из биологов во время экскурсии сильно поранился, что-то с рукой.

- И как же это связано с закрытием?

- Обычно: начальство осталось недовольным и полетели головы. Знакомая ситуация! Я и сам так делаю!

- И в моём случае?

- Умоляю вас, Андрей Львович.

- Погодите, вы сказали «шестью годами раньше». Что это значит?

- Архив сгорел месяц тому назад, вот странность. Вернее отчего-то только та его часть в которой и хранилась документация по биотрону.

- Биотрону?

- Вам это знакомо?

- Конечно.

- Гм, а в отчётах вы это не указывали.

- Я много чего не указывал в отчётах, собственно как и вы отдали мне дело Брусова совершенно ничего не объяснив, я плачу вам той же монетой.

- Да, согласен, - Кипарисов стушевался, вздёрнул смешно руки, - сдаюсь! Но это жестоко, Андрей Львович.

- Ничуть, ведь вы тоже не сказали мне об архиве и пожаре. А меж тем архив сгорел потому что кто-то не хочет вмешательства. Так?

- Это очевидно, но, интересно, кто?

- Кто угодно... Или тот сотрудник, что поранился, решил отомстить.

- Разве так бывает с учёными?

- О! Ещё как бывает! А знаете, чтобы сказал Брусов по этому поводу?

- Очень-очень интересно, и что же?

- Следуя логике моего пациента, он бы сказал, что это сделал Часовщик.

- Часовщик? - не понял Кипарисов.

- Часовщик или демон, как его называет Брусов. Видите ли Брусов всё время пытается провести некие параллели с демоном.

- Можно предположить что он верующий или сумасшедший.

- Он не верующий и не сумасшедший. Он шизофреник, а это, поверьте мне, ни одно и тоже.

- Охотно, охотно, но тогда что?

- Именно это меня и интересует с того момента, как Брусов и стал моим пациентом. Вы понимаете насколько всё странно и запутано? Ведь если биотрон или башня, как называет её Брусов, действительно была биологическим экспериментом, то весь бред Брусова может оказаться настоящим феноменом… Психическим феноменом. Тем более что вы только что подтвердили имя самого Горизонтова, а значит и весь этот бред может базироваться на глубоком анализе эксперимента с которым Брусов и познакомился в башне. Это невероятно интересно. Глубочайшая работа мозга! Разум Брусова расплёскивает сложнейшие алгоритмы событий, настоящие просветления разума! Он создал настоящую машину воспроизведения бреда, мощного галлюцинаторного и слухового бреда в котором срабатывает буквально всё, начиная от человеческой крови, которой якобы поливают растения, до разумных собак-мутантов живущих где-то вверху башни и демона по имени Часовщик.

Дата добавления: 2015-07-21