Биотрон 1 страница

В последний месяц вы всё время расспрашивали меня о собаках и ни разу не удосужились спросить о том, с чего собственно тогда всё завертелось. Нет, нет, я нисколько не ставлю вам это в вину… Кстати, диктофончик-то вы включите, Андрей Львович… Вот спасибо!… Нет, нет, никаких обвинений и объяснений. Ведь я намеренно избегал начинать с самого утра того дня, а вернее с ночи, а если ещё точнее — сна! Я не рассказывал, чтобы моё сумасшествие не было таким угрожающим и чтобы хоть как-то надеяться выбраться из клиники. Я думаю вы меня совершенно понимаете.

Всё началось, конечно же не с собак, Андрей Львович. И попал я в башню вовсе не случайно, спасаясь от дождя. А всё началось на много часов раньше той душной июльской ночью и прежде всего во сне. Да-да! Именно во сне! Именно сон буквально «встряхнул» меня среди ночи и заставил до самого утра думать всякую всячину. Теперь, как я понимаю, это было обычное предчувствие, но тогда меня всё это страшно напугало своей невнятностью. Вот посудите сами: во сне я будто бы вышел из дома, пересёк нашу старую улицу с высохшими клёнами позади и зашёл в церковь, которая стоит сразу же в конце тротуара. Во всяком случае мне так показалось, что именно там стоит церковь. Хотя я никогда не бываю в церкви, и вообще человек не верующий, но во сне состояние оказалось очень привычным и я привычно вошёл в неё, как бы всю жизнь это делал. Вы понимаете? Во сне так бывает. В церкви всё было мутно, разобрать я ничего не мог кроме одной иконы, или мне просто показалось что это икона. Может это вовсе и не икона была, а просто картинка.… Знаете, ведь так тоже во сне бывает, что ничего не разобрать, но всё само появляется.… Так вот: вроде бы икона, но вместо образа в ней была странная живая картинка похожая на телеэкран в позолоченном окладе. Картинка была величиной с тетрадный лист. В ней была зима, небольшой взгорок по которому спускалось множество людей неуклюже, торопливо и то и дело падая на скользком насте. В этом «телевизоре» я увидел, что люди были с вещами, с тележками, были маленькие дети и даже собаки на поводках. Все торопились куда-то и, приблизившись к картинке лицом, я разглядел дальше в глубине длинную сужающуюся черту, как бы змейкой. Змейка, приближаясь и утолщаясь, превращалась в покачивающиеся человеческие головы и тела на переднем плане. То есть это всё была гигантская многотысячная череда людей, которые брели в неизвестном направлении в глубину картины. Во сне я спрашивал кого-то, кто стоял со мной рядом каким-то тёмным пятном то ли слева, то ли справа: «Куда они все идут»? И «кто-то» мне отвечал, кажется ясно, но смысла я не помню совершенно, словно язык был незнакомым, но внезапно именно оттого что услышал, стало невыносимо жалко и захотелось плакать. Я расплакался как ребёнок во сне, горько рыдал и всхлипывал, если верить жене разбудившей меня среди ночи от рыданий. Когда я рассказал всё что видел в церкви, Ася побледнела: «Но у нас нет никакой церкви рядом с домом, что с тобой»? Я окаменел. Ведь действительно церкви-то нет, а за тротуаром, на том месте, где я видел церковь, у нас только обшарпанный гастроном! Я человек мнительный и скорее всего не слишком уж и умный в этих делах, и немного ошалел от всего что увидел, и уже не спал до утра. Просидел в зале неподвижно час или два, глядя в чёрный угол телевизора, и снова и снова проворачивая в голове картинку, которая теперь представлялась мне неким пророчеством или великим исходом. Под утро я устал представлять и ломать себе голову неизвестно над чем, пошёл в ванную комнату, сунул голову под холодную воду и держал до тех пор, пока в висках не заломило. Потом опять уселся в темноте в кресло, но гораздо лучше уселся — сильно полегчало... Значит, виной всему всё-таки духота, жара и моя гипертония, - иначе и быть не могло! Успокоившись я достал даже из письменного стола «жалобную книгу», зажёг лампу и записал на охлаждённую голову следующее:

ЖАЛОБА АТЕИСТА — ГИПЕРТОНИКА

Я атеист, но всё без толку.

Свой атеизм кладу на полку.

Я буду жаловаться богу

и заявленье напишу:

«Товарищ бог, прошу вмешаться,

и если нужно, разобраться:

во сне приходят иностранцы

и спать мешают на боку.

И говорят без перевода

и оскверняют нам иконы,

а вместо образа — народы

куда-то тащатся в снегу

Прошу немедленно вмешаться,

оштрафовать всех иностранцев.

И запретить по снам шататься,

а то я Будде напишу.

Нужно сказать, что стихотворные жалобы, которые я повадился несколько лет назад записывать в школьную тетрадь, чаще всего помогали мне отдалиться от каких-то ненужных переживаний, потому что переживания переставали быть разобщёнными, выстраивались рядком и, по-солдатски, быстро уходили строем ритмично отбивая шаг. Но в этот раз почему-то не получилось — переживания совсем распустились, топтались на одном месте, показывали мне языки и корчили рожи. Тогда я захлопнул тетрадку и запер её ключом в столе. Никогда не запирал стол, а в этот раз задумался и запер неожиданно для себя, а ключ повесил на лепесток алоэ в горшке на подоконнике.

Утром, часов в шесть, я, наконец, очнулся и вспомнил, что собирался на рыбалку. А значит: в 6.00 я пошёл в туалет, посидел на унитазе, потом хорошенько побрился, потом принял ванну, поставил вариться кофе в автомате, пожарил яичницу с колбасой и луком и съел. Кофе я отправился пить на балкон, потому что в квартире становилось душно от восхода, и потому что уже неделю стояла невыносимая жара обычной середины июля. Правда, жара иногда прорезалась ночными ливнями, но прохладней от этого не становилось. С балкона я, помнится, рассматривал край солнца, который быстро поднимался из-за крыш напротив и, когда красный диск вышел наполовину, вдалеке его перерезала промчавшаяся горизонтально и белая как пух струя самолёта. Потом солнечный диск подтянулся на струе, как на турнике и вышел, до конца примостившись на крыше. Здесь я снова взглянул на часы, помнится, но что там было не помню. Но помню, что стал бегать по комнатам в поисках штанов, сапогов и штормовки на случай ливня, потом схватил приготовленный с вечера рюкзак, спиннинг, и метнулся к выходу. У выхода за спиной я уже услышал крик Аси из спальни и босые шаги: «Телефон! Телефон не забудь!» «А?» «Ты его бросил вчера на холодильнике». «А! Вижу!» «Таблетки взял?» Прощупываю карман штормовки, ощущаю овальный пузырёк. Потом хватаю телефон, проталкиваю в глубину рюкзака, выбегаю в подъезд, из подъезда к остановке, где торчу минут десять до автобуса. На остановке я опять, конечно, взглянул на часы механически, но опять не помню, что там было, но, когда выскочил из автобуса на вокзале, электричка подошла через несколько секунд, а значит, на вокзале было 8.15.

В электричке я обнаружил, что несколько сглупил. Вернее не сглупил, потому что всё равно бы поехал на рыбалку, но, вероятно, следовало бы отложить на завтра, потому что в субботу все электрички переполнены и вообще нечем дышать из-за плотной толпы дачников. Но потом вспомнил о новеньком спиннинге и понял, что всё равно бы поехал. И не завтра поехал, а именно сегодня, так как очень хотел испытать новенький немецкий спиннинг, да ещё коробочку воблеров с отличным поводком. И, что самое главное в этой теперешней мысли: если бы я не отправился на рыбалку, то со мной ничего бы не произошло; ровно ничего, совершенно ничего.

В электричке, помнится, была давка и жара; все потели и обмахивались ладонями и журналами. Тут же в давке пробирались продавцы и продавали эти самые журналы, ещё воду и мороженое. Потом меня кто-то тронул за плечо и спросил билетик. Я повернулся, увидел контролёра с длинной каплей пота на носу, достал из нагрудного кармана удостоверение и билетик, совершенно мокрый билетик до такой степени, что контролёр сморщился от отвращения и даже не взял его в руки, сказал «извините» и стал пробираться дальше по вагону. Может от его физиономии, а может ещё от чего, но мне стало дурно и я купил тогда одно мороженое и заел таблетку адельфана на всякий случай. Смахивая пот с лица ещё подумал: «Ладно, доберусь до реки и сразу искупаюсь». Так, собственно, и поступил: сошёл на платформе «Тальцы», прошёл через лес, пересёк деревеньку Тальцы, добрался до реки и скинув одежду забрался в воду по самое горло. Вы даже не представляете, Андрей Львович, насколько это блаженство было блаженней всех блаженств на свете! А ведь если бы я шёл в другое место, то точно бы вернулся, потому что совершенно не переношу жару и ненавижу жару! Но раз уж я шёл к реке, то возвращаться не было смысла. Так я и сидел в воде полчаса пока совершенно не остыл. И потом, ещё в воде перебирая пальцами ног мелкие камешки на дне, подумал: «Слишком душно, наверняка дождь к вечеру грянет. Лучше бы вернуться пока не поздно». Но подумалось так, походя, без особой тревоги, ведь глупо убегать оттуда, куда ты упорно ради чего-то шёл. Так не бывает, сами понимаете. Ну и, конечно, как вы догадываетесь, я всё же хорошенько порыбачил. Спиннинг работал отменно – мягко без рывков и до вечера у меня было с полмешка карасей. Потом я сварил уху, поел, вздремнул немного на травке, потом проснулся от шмеля. Шмель полз по щеке и я его хлопнул спросонок, шмель потерял сознание и перевернулся мне в рот. Пришлось немедленно проснуться, выплюнуть и немедленно пожаловаться:

ЖАЛОБА НА ШМЕЛЯ-ПЛЕВУНЦА

Гражданин судья прилежный

Уважаемый и нежный!

Я прошу простить, конечно

Но в убийстве нет вины

Шмель в тот день был сильно пьяный

По щеке полез румяной

А потом в зубастой яме

Захлебнулся от слюны

Потом я немного погрыз карандаш и стал делать какие-то правки в предыдущей жалобе на комара укусившего меня на прошлой неделе. Как раз до того момента, когда с востока, через лес на том берегу, одеялом натянулась свинцовая туча. Но туча, как я помню, шла медленно и внушительно. Даже, можно сказать, на глазок совсем не двигалась и я ещё успел покончить с правками и побродить в воде с острогой за мелькнувшей щукой. Но щуку я так и не задел два раза промахнувшись, то в ил, то по камням. Сломал два зубца из четырёх, выбросил острогу, плюнул и стал собираться, - как раз за час до дождя я и успевал. На часах, как мне помнится, было 22.30, а электричка на полдвенадцатого, так что всё это невероятное стечение обстоятельств не могло быть мной спланировано даже подсознательно, Андрей Львович.

То, что времени оставалось в обрез – это точно, но всё это исходит не из каких-то соображений раздвоенности желаний, а скорее из старой привычки всё делать вовремя – не раньше, и не позже. Я и на службу никогда не приходил заранее, только в положенное время минута в минуту. По мне в прокуратуре некоторые даже часы сверяли! Но, а если уж брать целиком и исходить из того, что я сам спровоцировал всю историю и даже сам выдумал её, как кому-то непременно покажется, то нужно будет обратить внимание на то, что у меня никогда не возникало желания прийти на платформу Тальцы, скажем, в 23.15. Потому, что у меня внутри аж до самых печёнок-селезёнок возникал дурацкий вопрос: «Зачем»? Ведь электричка приходит ровно в полдвенадцатого, так зачем же мне приходить раньше электрички? И если учесть, что моя логика пунктуальности абсолютно неверная, так как будущие события укажут и подчеркнут именно это, то получается что я действительно никуда негодный и сумасшедший человек. А именно: с рюкзаком на плечах, помахивая спиннингом, я быстро выдвинулся от реки в сторону шоссе. Пересёк лужайку и стал привычно карабкаться по насыпи на это самое шоссе, как случайно задев ребром ладони за карман штормовки, я не почувствовал в нём пузырька с таблетками. И вот здесь-то моя история и делает решающий поворот, но, пожалуй, не раньше и не позже. Я даже думаю, где то в 22.45. То есть ровно без пятнадцати одиннадцать я выронил таблетки адельфана, когда выбирался по насыпи на шоссе. Естественно выругался, отдирая колючки репейника от штанов, и естественно полез обратно с насыпи вниз в те же колючки. Прополз на коленях в кусты, потом шарил по траве и, наконец, испугался совсем, тем более, что слишком увлёкся и часы показали 23.05. Из чего выходило, что я уже застрял на двадцать минут и возможно опоздал на электричку. В голове тут же возникла истерика. Вначале величиной с горошину, а затем до невероятных размеров. Я совершенно не привык без таблеток, они нужны мне как еда, как зубная щётка, как сигареты заядлому курильщику! И, вместо того, чтобы бежать на электричку, я внезапно почувствовал усталость, страх, и стал соображать: есть ли в деревне аптека? Хотя время уже позднее, и что толку, что есть – аптека закрыта, да сегодня ещё воскресенье. Потом сел в траву в тоске и сразу задом на таблетки, хрррррусть!… Вот они где!… В общем, из-за адельфана и своей гипертонии, прозевал электричку, наголо прозевал.

Если бы не был в отпуске, то опять бы испугался, что на работу завтра опоздаю. Но отпуск заканчивался только через неделю. Так, что можно было поставить палатку и заночевать в лесу. Но здесь случилась уже другая закавыка: стал накрапывать дождик, посверкивать молнии колючками в сумерках. Так они с натугой и упрямо наволокли бешеную, от горизонта до горизонта тучу и прокололи её проливным дождём раньше, чем мне удалось что-то решить – идти по дороге или рвануть прямо через лес к платформе. Теперь оставалось не идти, а бежать по дороге до деревеньки Тальцы. Тальцы, как вы помните, я проходил утром, когда шёл на рыбалку. В Тальцах штук сорок домов, в один из них, да и пустят переночевать. Переночевать нужно обязательно, потому что во-первых – у меня давление; во-вторых – на электричку опоздал; в-третьих – палатка за ночь промокнет. Есть, конечно, ещё ночная, последняя электричка, но ждать её в такой дождь всё равно, что по горло в воде стоять. Лучше уж до деревни. Должны пустить.

Но здесь я угадал только наполовину. Произошло вот что: когда добрался до деревни, естественно промокший, то в первом же доме угодил на попойку, которая здесь в обычном виде и не кончается никогда. Но деваться было некуда, дождь уже превратился в ливень и я напросился. Сказал что зовут меня Женей и я рыбак. Подвыпившие хозяева: один с костылём облезлый, лет пятидесяти, и другой помоложе. Представились братьями Наковальными. С ними бабёнка неясного возраста в чёрном затрапезном платье мешком. Сказала что зовут её «Анна — жена Сёмы». Сёма — это, значит, тот что помоложе из братьев. А старшего с костылём звали Петром. Как мне показалось – приняли хорошо, посадили в перекошенной почерневшей от древности кухоньке стучащей грязными стёклами в рамах от дождя, придвинули стакан с сивухой, и я тут же отказался. Тогда мне налили чай холодный и жидкий и, отхлёбывая, я их немного разглядывал. Старший Наковальный оказался одноногим, сгорбленным, лысым, с якорной наколкой на кисти, но сидел по центру стола, и всех одёргивал дурным басом, разозлившись от водки. Его брат рядом, сразу умолкая не желая сцепляться со старшим, молча пил. От выпитого у него бежал пот, как вода и со лба и с шеи, а когда опрокидывал в себя стакан, то на распахнутой груди, из-под рубашки, подпрыгивал тоненький крестик на верёвочке. Глаза у Сёмы были неподвижные, как нарисованные, он почти не говорил, потому что говорить было невозможно — старшего брата он видно побаивался.

Анна, как видно немного обрадовалась моему появлению и стала балагурить без умолку, рассказывая почему-то одновременно и про соседей сплетни (мне, наверное) и про своих родственников. Из чего я понял, что все они уходили в тюрьмы и возвращались от туда, и снова уходили, как по закону круговорота воды в природе. Братья недолго и хмуро слушали её, потом старший грубо одёрнул: «Ткнись! Дура! Наливай луч-ч-е»! Одёргивал старший Пётр много и с удовольствием. После каждого одёргивания Анна подскакивала прихватив подол своего дырявого чёрного затрапезного платья, хватала бутылку, плескала ловко в стаканы и подковыривала откуда-то из ведра капустки мочёной в общую тарелку. Сама тоже пила, но немножко. Потом они все закурили разом папиросы. Старший долго и со смыслом жадно затягивался и кашлял в кулак. Так, что от дыма и копоти стало ничего не видно и меня затошнило, и я решил спать. Спросил угол для ночлега и старший Пётр гоготнул басом: «Углов у нас есть. На всех хватит. Анна проводи.» Анна подпрыгнула прихватив подол и провела меня в какую то комнатёнку облезлую, нищую, сочащую холодом, как и весь пьяный дом. Дала какое-то влажное попахивающее мочой одеяло и подушку засаленную и чёрную, даже спокойной ночи пожелала и дверь прикрыла, а сама уселась опять на кухоньке допивать что-то всей компанией. Но через два часа уже разбудили. Я открыл глаза от мягкого толчка, не успев ещё толком провалиться в сон, поэтому то, что произошло дальше, я могу описать во всех красках: надо мной висела небритая опухшая физиономия Сёмы с качающимися медленными зрачками, со старым пожелтевшим синяком на скуле. Потом скула пожевала, пожевала что-то внутри себя, да и сказала перегаром:

- Слышь, рыбак, а деньгами-то ты небогат случайно?

Помявшись под заплесневелым одеялом, я ему ответил:

- Нет. У меня только на электричку рублей десять.

Сёма, конечно, усомнился:

- Что-то маловато у тебя на электричку-то.

Я намекнул:

- У меня скидка по «служебному» семьдесят пять процентов.

- А. Мало. А так бы самогонки взяли, посидели… а?

- Нет денег, - пришлось настаивать.

- Ну, давай хоть десятку. За постой ведь платить надо, мил человек.

Я, в общем, быстро понял, что из меня просто вымогают хоть что-нибудь; просто и по-дикарски – хоть зеркальце, хоть бусы из стекла; рукой дотянулся до промокших штанов, поковырялся в кармане и достал удостоверение, открыл шлепком и протянул под нос Сёмы. Сёма напрягся пьяным лицом, но прочитал и затих. Разболтанность сразу исчезла и он злобно и недоверчиво уставился мне в глаза.

- Гражданин начальник?.. Ну, спи... Спи. Ты уж того… спи! – физиономия Сёмы немного перекосилась и, погасив свет, удалилась задом.

На пару часов я снова был оставлен, и, через пару часов, меня снова разбудили. Та же жёлтая скула, но уже не жующая, а отвисшая. Рука в стенку упёрлась, из расстегнутой рубахи, с нательного крестика, пот накрапывает мне на лицо.

- Слышь, мил человек, Пётр говорит, коль ты «гражданин начальник», то и уходи.

- Как?!

- Так.

- Куда же? Дождь!

Из кухни сразу возник недовольный бас (видно старший Наковальный прислушивался к разговору):

- Курева у него попроси! Да и пусть ночует.

Сёма поводил пьяными и красными глазами мутно, тупо, с трудом соображая:

- Давай закурить и ночуй.

- Я не курю.

- Тогда иди.

На кухне опять всё затихло.

- До утра никуда не пойду.

Я нагло шлёпнул кулаком в вонючую подушку и зевнув отвернулся.

Сёма вдруг не стал протестовать, видно старым чутьём ощутив перевес трезвой силы перед пьяной. Сказал:

- Ладно.

Опять удалился, погасив свет.

Теперь мне оставалось только прислушиваться. Несколько минут из кухни вообще ничего не доносилось (видно совещались шёпотом). Потом в сенях пошаркали обувью, стукнул костыль несколько раз, хлопнула дверь и опять всё затихло. И что будет? Дождь ещё не кончился, идти некуда. «Буду лежать до последнего», – решил про себя.

И тут же, запрокинув руки за голову, стал думать о чём-то. Спать уже было невозможно. А в доме по-прежнему тихо — ушли все и непонятно зачем и куда? Было чувство тревоги. Вдруг скрип двери. Я сразу сел на кровати резко готовый тут же вступить в драку. Причём сразу же и предупредил в темноту:

- Денег у меня нет! Хотите, то берите удочки и рыбу в мешке! Спиннинг ещё есть, отличный германский – забирайте! Только не нервируйте, у меня гипертония. Но отлупить я вас всё равно сумею!

Но из двери в сумраке выплыла чёрная фигура женщины. Подошла не зажигая свет и прижав палец к губам. От неё тоже несло перегаром, но меньше остальных, сказала сипло:

- Не кричи дорогой. Я - это жена Сёмы. Ты бы уходил, а? Они за топорами пошли, вернутся скоро.

- И что?

- Зарубят.

- Зачем?!

- Так, побоялись на тебя броситься — будут топорами рубить. Не любят они ментов.

Потом села на край кровати и провещала, наблюдая, как я молниеносно впрыгиваю в штаны, натягиваю штормовку на голое тело:

- Далеко то не ходи. Дождь холодный.

- А куда прикажете?

- Да хоть к Хозяину.

- Кто это?

- Это братья его так называют. Он работу нам иногда даёт и Хозяин платит хорошо. У него в конце Тальцов дом есть с мельницей. Фермер он, что ли... Из города тоже перебрался. Добрый человек, так может и пустит. Да нет, пустит, иди к нему….

И я пошёл. Вернее выбежал вначале невесть куда. Потом очнулся, остановился в темноте, пометался под дождём вдоль улицы, потому что забыл спросить в какую сторону идти, чтобы не пересечься с убийцами, потом бросился по дороге вправо. Побежал в темноте, топая по лужам в резиновых сапогах, но впереди из темноты высунулись знакомые: один скрипит криво на костыле, другой придерживают его, у обоих в руках поблескивают топоры. Не угадал! Просчитался! Положение показалось нулевым, тем более что топоры это не шутки – одному с топорами не справиться. Пришлось, в общем, сгорбиться, отпрыгнуть с дороги через штакетник в чей-то палисадник и сжаться, стуча зубами и наблюдая. Парочка как раз доползла по дороге до штакетника, но видно заметили меня – старший Наковальный хлопнул младшего костылём поперёк груди, перегородив, как шлагбаумом:

- Стой! Видел?!

- Что? – пьяно и недружелюбно отозвался Сёма.

- Будто прыгнул кто-то, - рокотнул старший.

- Собака, наверное.

- Ткнись! Дурень! Собак мы уж всех в прошлом году съели!

Загоготали. Опять тронулись, поползли по дороге. И старший сразу же рыком оборвал Сёму, стал наставлять громко и напирая так, что я всё слышал:

- Так мы это, как войдём, так сразу налетаем. Понял?

- Ага!

- Ткнись! Руби топором в голову. Понял?

- Ага!

- Я тебе ещё раз говорю, чтоб запомнил – в голову! А я буду в грудь. А если вскочит, то целься в позвоночник.

- А чё я-то….

- Ткнись!

- Ладно.

Голоса стали расплываться в дождевом шуме, потом исчезли. Не вдумываясь особо в услышанное, я переждал ещё, заодно успев переменить тяжёлые резиновые сапоги на кеды. Хотя и не по погоде, зато улепётывать в них было куда ловчее. Потом скакнул через штакетник и помчался по мокрому асфальту под гудение дождя и щёлканье молнии. Под каждое щёлканье, как от бича падал на асфальт, всматриваясь в улицу. Видел удаляющиеся в электрическом всполохе гнутые спины, ковыляющие демонически в бриллиантовом свечении молнии с длинными топорами, без всякой опаски, как будто всегда так было в этой деревне. Может, всегда так и было, просто не знал и столько лет ходил через неё к реке и не знал. Не знал, что вот так могут идти мужики с топорами и на всё им наплевать. Принято у них так, что ли? Дела! Надо бы Асе позвонить откуда-нибудь…. Добежав до крайних домов, встал, завертел головой, опять растерявшись. На этом краю деревни в первый раз оказался. Где этот дом, как определить в темноте? Стучаться во все подряд? А если я вообще не на том краю деревни? Потом опять засомневался: может всё-таки идти к электричке через лес? Далековато конечно, и грязь в лесу сейчас по колено, и стоять придётся часа два на открытой платформе пока не подойдёт, но с другой стороны я и так весь мокрый до нитки.

Дождь проливной, с карандаш капли. Сбросил рюкзак набитый водой как половая тряпка, стал нашаривать внутри телефон, нащупал промокшие штаны, рубаху, остатки хлеба и котелок наполовину с водой. В котелке почему-то оказался телефон. Ну и балбес! – конец телефону! Пошлёпал кнопкой, встряхнул, выбросил. Да нет же, до электрички я не доживу. Чёрт! Где этот дом? Вздев рюкзак пошёл вдоль забора. От последнего дома снова поплёлся вглубь деревни, потом поюлил на месте – нет никакой мельницы, обманула что ли. И тут молния замельтешила горизонтально испорченной неоновой лампой. Высветила что-то неправдоподобное возвышающееся справа над всеми деревьями и домами. Какое-то невероятное т-образное строение… Странный дом, да и не дом вовсе, а водонапорная башня что ли? Встал, вглядываясь в башню. Дождался новой молнии и успел разглядеть башню – огромную, с невероятной крышей похожей больше на шляпу гриба и на краю шляпы что-то трепещется, вращается белыми тонкими рёбрами пропеллера, будто башня собирается сорваться и улететь. И вдруг вспомнил: «Мельница! Она говорила про какого-то фермера с мельницей. Значит, там мельница у него вращается»! Опять дождался молнии, проследил взглядом вращение – пока всё сходится, повезло мне.

В общем, это были мои самые первые впечатления о башне, о той самой башне остатки которой полиция и нашла в Тальцах, хотя уже ходят слухи, что никакой башни не было, но я настаиваю и сейчас же подробно описываю, как я туда попал. Если всё было разрушено и всё сгорело, то обязательно остался железный забор. Железный забор с железной дверью, это первое на что мне пришлось наткнуться. Поверху забора тянулась колючая проволока волнами, и это я помню точно, потому что подтянувшись руками и пытаясь посмотреть через забор, тут же разорвал рукав штормовки и укололся. Потом на ощупь сместился влево и нашёл дверные железные петли. Громыхнул кулаком, и, помню, меня напугал этот грохот расползшийся как взрыв. Дверь тоже оказалась железной, и от неожиданности я даже пригнулся, огляделся, затравленно придавив спину к двери, чтобы погасить звук дребезжащего железа. Слава богу – вокруг никого, дьявольская компания с топорами, наверное, уже дома. Покашлял прочищая глотку, потом подпрыгнул, схватился за край двери и, посучив коленками, вскарабкался, заорал в глубину двора:

- Хозяин! Хозяин!….

И тут же из темноты:

- Не кричите гражданин! Что вам нужно?! Это вы в дверь били?

Продолжая висеть на двери я тут же запричитал скороговоркой:

- Пустите, ради бога! Мне нужен телефон! Жене позвонить, то есть предупредить.

- У меня нет телефона. Позвонить можно только из Тальцовской конторы и только утром.

- Пустите, я вам всё объясню.

- Кто вы?

Во мне оборвалось что-то. Голос из дождевой темноты был уж больно самонадеянный; можно даже сказать упрямый и твердолобый. А с твердолобыми, как известно, нужно быть осторожней, мало ли что у них на уме. И, самое главное, не пытаться им что-то объяснить.

- Путник я! Просто путник. Дождь застал.

Но «твердолобый» сдался не сразу:

- Идите себе, я могу выстрелить.

- Не нужно! Мне бы до утра, до первой электрички.

- А-а-а, так вы из города, – раздалось как-то странно в ответ.

Потом через паузу:

- Я сейчас подумаю.

- Подумайте, только меня….

- А вы ещё слезьте с забора, а то я точно выстрелю гражданин «путник»!

Сработало. Я слез с забора, замер, прислушиваясь и прилепив ухо к холодной мокрой двери.

- Гражданин «путник», - раздалось за дверью через минуту, - ладно уж, проходите.

Тяжёлая металлическая дверь, насколько её можно было определить в темноте, с опаской и с трудом отворилась. Видно «твердолобый» ещё не до конца доверял, поэтому из щели показалось тёмное пятно головы. Но разглядеть он меня конечно тоже не смог, кроме как в виде того же чёрного пятна, поэтому спросил беспокойно:

- Вы здесь? Это вы?

- Я! Можете протянуть руку и вы меня нащупаете.

- Не надо, - как-то засмущался «твердолобый», - у меня ружьё и если что….

Щель заметно расширилась и меня впустили. Вернее не совсем, а только несколько шагов вглубь.

- Стойте и не шевелитесь! Дайте-ка я вас разгляжу!

Под проливным дождём этот «твердолобый» вздумал меня разглядывать! Да, ещё и в кромешной темноте!

- Дождь, ведь! Может в доме разглядите?! Всё равно не видно!

- Не могу. В доме уже будет поздно разглядывать, - отозвалось из темноты.

Пришлось подчиниться. И только я замер на пороге, как «твердолобый» для острастки ткнул ружейным стволом в живот. Потом вспыхнула спичка, и рука с маленькими пальцами сделала полукруг в пространстве, но тут же потухла забитая дождём. Недовольно бормоча рука снова повторила жест и, на этот раз, удачно запалив керосиновую лампу. Ружьё в этот момент он сжимал под мышкой и наверное его можно было легко выдернуть и обезоружить, но я не помню почему не сделал этого. Кажется, я был слишком подавлен всеми этими странностями, а действия «твердолобого» выглядели скорее растерянными, чем осмысленными и угрожающими… Лампа разгорелась, темнота разошлась и теперь я увидел его. Впечатление «твердолобый» не производил. Вернее производил, но только не очень сильное, я бы сказал мизерное впечатление маленького худенького человечка. Человечек был в мятом халате, какие обычно носят в клиниках или в лабораториях, с промокшими плечами и почему-то красного цвета. Лет человечку было около пятидесяти, с большой и совершенно лысой головой, по которой стучали капли дождя, обволакивая выпуклые зелёные жилы на висках и стекая струйками с громоздких круглых очков на носу перетянутых грубо изолентой на сломанной душке. Длинные тонкие губы вытянулись червячками в усмешке:

- Да вы руки-то опустите, я вас не просил руки поднимать.

- Ага! Ружьё!

- Да нет, человек вы вроде безобидный, то есть обычный, стрелять я не буду. Вы уж извините меня. А что у вас в руках, кстати?

- Удочки!

- А-а.

Лампа отодвинулась от моего лица, «твердолобый» повернулся спиной и побрёл по кирпичной дорожке пузырящейся лужами:

- Вы за мной идите, след в след, и лучше не сходите с тропинки.

Он стал шлёпать прямо по лужам. Пришлось опять подчиниться и шагать внимательно до самого крыльца, и по крыльцу подниматься тоже внимательно, «след в след». Хотя зачем это было нужно – непонятно. Башня стала наплывать из темноты, сплошным чёрным массивом, будто скалой, огромная, давящая, и, насколько я смог определить, мы шли именно к ней. На крыльце «твердолобый» остановился, брякнул прикладом об пол, протянул руку неожиданно, маленькую, хотя и морщинистую, но всё равно, как у подростка:

Дата добавления: 2015-07-21