Сумасшедший Брусов. 2 страница

- Да, я сегодня агрессивен. Я пытаюсь понять сразу несколько вещей — что вы от меня скрываете, что от меня скрывает прокуратура и зачем вы прикидываетесь больным. У меня почти нет времени на разглагольствования, вас заберут, а я так ничего и не добьюсь от вас.

Брусов вздохнул не поднимая лица:

- Допустим, я искал знакомых собак. Но ведь не в этом дело.

- А в чём?

- В том, что во всё остальное вы не верите.

- Господи! Вы водите дружбу с собаками, а теперь пытаетесь втолковать мне, что это правда? Да я верю вам, дружок, верю!

- Можно я попрошу вас не поминать Господа всуе. Мне от этого плохо и мало ли что может случиться.

- Вы верующий?

- Не знаю.

Неоновая лампа снова тоскливо прожужжала в тишине.

- Итак, сделаем выводы, от которых и оттолкнёмся на последний месяц, - немного охрипшим голосом произнёс Вавилонский.

- У меня только месяц?

- Надеюсь... И так: три месяца вы мне рассказывали о своей башне, где якобы вы встретили говорящих собак, а потом вы стали их искать на улицах. Верно?

- Только одна поправочка: я рассказывал не о своей башне, а о башне Горизонтова, в которой находился биотрон. А в остальном — верно.

- Далее: как я понял, собаки были высшими существами в башне и с тех пор вы пытаетесь разговаривать с ними, как с разумными людьми. Так?

- Как с разумными — принимается. Но это не люди.

- О, пардон! И третье: почему же вы больше не представляете себе самых обычных собак?

- Отчего же не представляю? Очень даже…

- Сторож питомника сказал, что вы разговаривали с дворнягами. Ведь вы могли определить по внешнему виду — разумные они или нет?

- В башне они были очень разными. Были и такие, что отличить их от собак было не просто. Эволюция это выборочная вещь, а не повальная. К тому же я всего лишь хотел узнать, куда подевались Лора и Лавр. Если бы это оказался мутант, то он бы попытался говорить.

- Но у собак нет губ.

- Почём я знаю! Говорили же! Лавр говорил, когда просился ко мне пожить, и это были слова, а не лай!

- Значит, вы дружите с собаками?

- Нет. Они просто попросились ко мне пожить.

Вавилонский сложил руки рупором и проорал в окно:

- Товарищи! Дорогие товарищи! Несчастные собаки у нас разгуливают по улицам, пристают к прохожим и просятся к ним пожить!

Потом он встал, погрозил зачем-то указательным пальцем в окно и вдруг заходил с такой силой и с таким скрипом проворачиваясь по мягкому клеенчатому полу, что расстегнутый халат захлопал порывами воздуха, запрыгал звякая в кармане какой-то мелочью, а стетоскоп, болтающийся на коричневой, пупырчатой шее красной змеёй стал шлёпать то в ляжку, то в живот с особенной силой. Брусов наблюдал за всем этим, что-то оторопело ковыряя у себя в ладони и, конечно, предположил, что сегодня всё будет не так:

- Какая муха вас укусила, Андрей Львович? Мне, кажется, вы меня ненавидите?

- Вам кажется!

- Может быть и «кажется», но ещё на прошлой неделе вы ничего не говорили мне про артикуляцию и губы. Вы прямо меня в угол поставили, признаюсь.

- Это моя работа, к сожалению! Вернее… была моей.

Диалог кажется совсем уж больше ничего стоящего не обещал. Некоторое время, правда, Брусов следил за ногами Вавилонского, точнее за шлёпающими докторскими тапочками, на отворотах которых было написано криво «Вав», но потом сгорбился и стал ковырять пятно зелёнки на ладони чтобы не отвлекать главврача от мрачной и не менее мучительной чертовщины в голове. Пальцы у Брусова были длинные, кисти широкие и сильно пожелтевшие и с тыльной стороны и со стороны ладони. Палец, которым он ковырял зелёнку, так же имел ноготь жёлтый, но ещё и толстый и как-то нелепо скошенный, будто его неровно точили напильником. Вообще вся фигура Брусова производила неровное впечатление. Можно сказать впечатление огородного пугала с остро выступающими палками-костями в плечах и локтях и оттопыривая полосатую пижаму. Раньше, видимо, Брусов был человеком полным и сильным, теперь же вид имел тщедушный, обритый налысо и пожелтевший. Не переставая ковырять ладонь Брусов что-то немного взвесил в голове и предположил уже очень тихо:

- Меня увезут из города?

- Скорее всего.

- И вы расстроены?

- Да, я расстроен.

- Значит, мы должны действовать заодно.

- Какой же у вас план?

- Вы отпускаете меня и дело с концом.

- Это уже заговор, - проигнорировал Вавилонский.

- Лукавите. Я совершенно здоров, Андрей Львович.

- Это я тоже знаю.

Брусов протяжно выдохнул:

- Вы издеваетесь.

- Я?! Впрочем, как вам угодно.

- О, простите. Но обратите внимание: прокуратура предлагает вам, Андрей Львович, сделку. Заметьте! Ведь вам даже зарплату подняли временно, пока вы тут со мной возитесь… Ведь так?

Брусов приподнял на Вавилонского взъерошенный взгляд, потом ещё и подмигнул по-хамски:

- Так?

Вавилонский окаменел на секунду, потом почувствовал сильную тянущую боль в ногах, словно мышцы сдавили, скрутили тонкой проволокой и дёрнули, пытаясь вырвать из коленного сустава; боль старая и знакомая возвращавшаяся к нему то ли на нервной почве, то ли когда ей вздумается, пытаясь протолкнуться в почерневших раздутых венах. Согнувшись в коленях Вавилонский поплёлся к стулу и сел.

- Ноги, Андрей Львович? – опять подмигнул Брусов.

- Не ваше дело! И перестаньте подмигивать! А денег мне никаких не доплачивают к вашему сведению, - соврал Вавилонский, - это вам приснилось.

- Мне другие сны снятся, Андрей Львович, - взгляд Брусова снова опустился к зелёнке на ладони. - Странно. При мне в прокуратуре обычно психотерапевтам при работе с подследственным всегда доплачивали. Ну там в виде премий, или к празднику двойной оклад. Сами понимаете – нагрузка.

- Вы не подследственный.

От боли Вавилонскому стало плохо. В глазах потемнело, но потом отпустило; ссутулился так, чтобы Брусов до конца не понял его лица, побродил взглядом по полу на котором стояли больные и будто чужие ноги в смешных стерильных тапочках и надписями «Вав». Ему даже показалось, что надписи сделанные санитаром – издевательские, больше напоминающие лай собак: «Вав-вав! Гав-гав»! «Почему он не написал «Вавил», или «Вавилон»? Странный санитар…. А ведь можно было и самому догадаться про спецбольного – отчёты на бумаге с водяными знаками и оклад в три раза повысили. Не догадался. Всё как-то не вовремя… На воздух бы сейчас. Вавилонский обычно умел откладывать меркантильные мысли на потом, но именно сейчас всё вдруг защемило внутри, скорчилось; с этой мыслью он, кажется, не справится…. Потом неистребимо выпрямился в спине и приосанился. Он всегда так делал, когда кто-то про него что-то подозревал. Сделал вид, что собой занят. Вытянул правую самую болящую ногу, пощипал пальцами старческую коленку через брючину, подвигал сочленение, чашечку, ощутил покалывание. Подумал почему-то сосредоточенно (скорее от того, чтобы окончательно отвлечься от денежных мыслей), что впадинка между чашечкой и коленным суставом за несколько лет сильно увеличилась, коленки стали по-старчески некрасивыми, острыми и сухими…. Нет – не отвлечься! Вавилонский приподнял ногу и чтобы не утруждать её потянул за брючину руками вверх и закинул на другую ногу крестообразно, и даже это движение получилось как-то по-стариковски. Внезапно ощутил какую-то тоску. Тоску сразу и из-за всего: из-за старческих коленок, из-за Брусова, из-за Тугова, который своим приездом разорвал все его планы раз и навсегда.

- Собаки, собаки… Почему именно говорящие собаки Брусов? Ну объясните мне сирому, почему именно говорящие собаки? Вы не могли выдумать что-нибудь другое? Кота, к примеру, с примусом, или козу с балалайкой. Тогда бы всё было ясно с вашим диагнозом. Всё!

- Не говорящие, а разумные. Я же вам рассказывал, что они в башне были разумными.

- А потом перестали и вы стали их искать.

- Юродствуете.

- Юродствую. Не могу удержаться. И могу понять, что вы пережили настоящее потрясение, шок при виде горящей башни. Вы ощутили даже ужас при мысли, что сами могли бы в ней сгореть. Вы боялись смерти?

- Нет.

- Очень странно. Тогда по-другому: вы находились в башне три дня. Насколько глубоко вы спали по ночам?

- Не скажу, что слишком. Дёрганый какой-то сон. И сны странные снились. Но я вам рассказывал про мотоциклиста, или ещё нет?

- Значит, вы практически не спали?

- Я понимаю к чему вы клоните, но…

- А днём биолог водил вас по своему дому и хвастался научными достижениями, которые вам были не особенно и понятны, но производили чувство удивления.

- Можно сказать и так, но почему вы думаете, что они были непонятны?

Вместо ответа Вавилонский сильно и резко усмехнулся:

- Потому что через три дня собаки заговорили с вами. Ведь так?

- М-мать вас за ногу!

Брусов хлопнул кулаком в подушку и повалился на спину. Сетка принялась с кряхтением подбрасывать тело, потом пришла в себя и утихла.

- И не просите!… Ну что вы прицепились к этим собакам, Андрей Львович? В моём случае вовсе не собаки, а Часовщик является главным во всей этой истории, а вам всё равно.

- Вы говорили, что Часовщик это просто машина…

- Не просто! Вы передёргиваете! Часовщик это кошмар, это смерть, и он сбежал!

- Хорошо, хорошо. Пусть это некая химера, созданная вашим биологом, хотя я плохо вас понимаю именно здесь, но… вы полагаете, что это смерть? То есть смертельно опасная химера?

- Химера?! Если бы вы знали, если бы вы могли выслушать меня. Я бы рассказал вам о Часовщике такое! Но вы не хотите слушать, не хотите. Возомнили себя великим психиатром и не хотите. Вам плевать!

- Вы так думаете?

- А я не думаю. Я в этом уверен!

Вавилонский даже сконфузился, потому что именно сейчас Брусов был отчасти прав. Так, что от этого конфуза Вавилонскому окончательно сделалось дурно.

- Хорошо, хорошо….

- Шутите, Андрей Львович? Вы просто обязаны меня выслушать напоследок.

- Охотно бы, - почему-то произнёс Вавилонский.

Хотел добавить, что ему теперь совсем не до шуток, но тут же передумал. Побродил взглядом по углам, по стенам, уныло понимая, что окно в боксе открыть скорее всего не удастся из-за толстой решётки.

- Не сегодня.

- Когда?

- Через неделю… Через неделю мне нужно будет писать на вас отчёт и я верю, что вы расскажите всё в подробностях и удивите меня.

- Я могу записать! Я бы мог записать всё это для истории. Ведь неизвестно что со мной станется. Меня залечат, сделают настоящим идиотом, и я уже никогда и ничего не смогу вспомнить. А записи останутся, вы их сохраните и это будет настоящий переворот, бомба! Это же настоящая бомба!

Вавилонский усмехнулся тоскливо:

- Бомба?

- Бомба!

- Не сомневаюсь. Но через месяц эта бомба уже взорвётся не у меня. Приберегите её для другого.

- Какого «другого»?

- Чётко не знаю… Может быть Арканов? Хотя нет, Арканов догматик, а вот Кравчук — он молодой, напористый… Желаю удачи.

Поднялся, расстёгивая на ходу верхние пуговицы рубахи и сильно раскрыв рот и с шумом вдыхая спёртый воздух. Нажав на звонок и ожидая санитара оглянулся на Брусова в последний раз:

- А как отчество этого вашего биолога Горизонтова? Вы всё время называете его Матвеем Горизонтовым. А отчество?

- Отчества я не знаю. Понимаете, когда люди недолго общаются, они обычно не спрашивают таких вещей. Ведь вы же не спрашиваете?

- Нет.

Дверь пощёлкала электроникой и приоткрылась, потом сильно лязгнула замком позади. Сложив за спину руки крест-накрест Вавилонский поплёлся по коридору, чуть прихрамывая на правую ногу. В коридоре было немного прохладней и он стал успокаиваться. Санитар Савельев посеменил рядом – огромный, с жирной пустой мордой, – ожидая обычных «цэу». Но Вавилонский не сделал никаких назначений, задумался потом сказал неожиданно:

- Больной что-нибудь просил?

Савельев потряс щеками:

- Конечно, а как же!

- Что именно?

- Как все клянчат: газеты, журналы, книги, чай, сахар, ээ…. Бумагу и карандаш зачем-то просил.

- Дайте ему бумагу и карандаш.

- Как так?

- Просто дайте и всё.

- Так ведь не положено.

- Будет «положено». Если ещё что-нибудь попросит из газет или книг, то сразу выдайте.

В конце коридора Вавилонский толкнул форточку в окне и стал вдыхать вязкий и холодный воздух. Холод расплескался внутри, что-то болезненное юркнуло и осело незаметно в глотке. Но это совершенно не спасло его от тупого, странного состояния, какое возникает при неожиданном ударе или какой-то подножке, будто его сбросили несколько минут назад в пропасть и теперь он летит и летит…. От холода на подоконник выскочил таракан. Бесцельными рублеными треугольниками пронёсся от окна к краю и обратно. Потом исчез. Вавилонский ещё постоял секунду, захлопнул форточку и повернул на лестницу. Спустился на пару этажей и снова замер что-то соображая. Затем неожиданно сорвался и лавируя в полутёмных переходах хозблока, пошатываясь на больной ноге и размахивая сухими руками, как надломленными ветками готовыми хрустнуть и оторваться, сразу против туалета и умывальника рванул дверь бухгалтерии.

- Нина Ивановна!…

Ринулся к столу бухгалтерши сильно вытягивая шею вперёд и будто принюхиваясь, сел на стул против прихлопнув ладонями по коленям:

- Нина Ивановна!…

Нина Ивановна вздрогнула напрягаясь чуточку, как и положено бухгалтеру связанному с бесконечными расчётами и человеческой неприязнью:

- Андрей Львович?

- Нина Ивановна… Нина… Дайте мне ведомости по зарплате за шесть месяцев.

- Что случилось, Андрей Льво…

- Точно не знаю, но дайте срочно.

Бухгалтерша процокала на каблуках к сейфу, покрутила ключами, достала огромную папку.

- Вот.

Вавилонский перебрал бумаги отыскивая свою фамилию и тут же остолбенел:

- У меня та же зарплата, вы видите? А почему я получаю в три раза больше?

Бухгалтерша вскинула плечи в синем ситцевом платье с декольте. Груди с вытянутыми морщинками сочно вздрогнули вместе с жирноватым подбородком:

- А я не знаю, Андрей Львович! У меня есть ещё одна ведомость специально на вас из института Сербского. Я думала, что вы в курсе.

- Сербского?!! – Вавилонского пошатнуло на стуле. - Показывайте!..

Вавилонский вернулся к подоконнику. Простояв минуту в раздумье дёрнул рукоятку рамы и развернув стал разглядывать щели – где таракан? Таракана не было. Вавилонский неожиданно вышел из себя и хлопнул рамой так, что сам перепугался и понял, что тоже начинает сходить с ума.

Брусов оказался прав – ему действительно временно подняли зарплату. Кроме того, как значилось в приказе из того же «Сербского», всего на четыре месяца. Значит через месяц он вернётся к прежней, обычной для себя жизни с обычными запросами. А это невозможно, теперь это невозможно, потому что в таком случае он не сможет выплатить кредит за новую квартиру. Никогда! Даже если всех родственников обдерёт до нитки – никогда!… Судорожно набрал в себя воздух и с силой проглотил…. От подоконника, как бы в обратном порядке, в состоянии тихой и напряжённой истерики Вавилонский приблизился к сто семнадцатому боксу. Увидел через стекло лежащего бревном на кровати Брусова с обвисшей и заломленной к полу рукой.

- Что больной?

- Спит, - Савельев участливо повис за плечом, - напился чаю и спит. Ещё что-то писал на листочке, а потом спрятал под подушку и уснул.

- Хорошо. Пусть пишет. Вы ему не мешайте. Если он будет писать, писать и писать, вы всё равно ему не мешайте!

- Он стихи пишет, Андрей Львович.

- Он их всегда пишет. Стихи у него дурацкие, так что ничего страшного...

«Если запутать, запутать, запутать. Если вступить в сговор с Брусовым? Если научить его, как строить из себя законченного агрессивного шизофреника – вот идея!» - вдруг хладнокровно, злобно и совершенно откровенно подумал Вавилонский. - «Значит, можно попытаться потребовать ещё полгода на обследование (к тому же и Тугов обещал посодействовать, но нужно ещё кого-то подключить), а там видно будет. Но это крайний способ, ведь Брусов сам следователь... Нет. Отменяется. Если всё всплывёт, то — уголовное дело. И квартиры я лишусь точно! Тогда нужно найти ещё один вариант, перестраховаться и придумать ещё один, и ещё один. Много вариантов.» Причём придумывать Вавилонский принялся прямо на месте, разглядывая из лифта сквозь прозрачную дверь мелькающие этажи клиники, как кадры в сломанном кинопроекторе; неожиданно придумал последний самый чудовищный, но надёжный вариант: выброситься из окна. Вернее не выброситься, а имитировать случайную смерть. Вывалиться с балкона своей новой, пахнущей свежей краской квартиры, в момент установки антенны, например. Фиксируется смерть по неосторожности, банк получает страховку за его жизнь (страховки должно хватить), и все домашние преспокойно живут в новой квартире, но с одним нюансом – без него…. Ну и кошмар! Придёт же в голову!

В кабинете Вавилонский опустил жалюзи, сдвинул ещё сверху чёрные непроницаемые шторы на роликах, так, что в кабинете образовалась сущая тьма, потом включил настольную лампу и, усевшись за стол, придвинул телефон. Некоторое время он думал – следует ли позвонить в банк и хорошенько разузнать сумму страховки? Но потом передумал – звонок может вызвать подозрения и если действительно произойдёт смерть…. «Боже, до чего я дожил», - всхлипнул Вавилонский, сдавливая пальцами подбородок. Потом отодвинул с тоской телефон и разложил перед собой на столе огромный ежегодный том «Кто есть кто». Пролистал на «Г», но учёного Горизонтова не обнаружил. Потом зачем-то перешёл на «М». Хотя это и глупо, но «Матвеев» оказалось шесть человек. Среди них некий Хоризонтов. Если смягчить «г» на «х», то попадание точное. С единственной поправкой, что Матвей Хоризонтов – физик и специалист в области микроэлектроники…. Глупость! Вавилонский с шумом захлопнул томик и вызвал Непроглядову. Непроглядова, как ему показалось, двинулась от порога медленно, бесшумно, угодливо; длиннолицая, тощая, с бледной сухой кожей и тонкой щёлкой губ. «Это же смерть. Чистая моя смерть! И всегда рядом!»…

- Леночка найдите мне в архиве всё, что у нас есть за прошлые годы подобного, - Вавилонский постучал пальцем в переплёт ежегодника. - Несите все справочники без разбора.

- Сейчас?

- Немедленно. И соедините меня с Расковым из горздравотдела.

Непроглядова медленно развернулась.

- Постойте!

Не останавливаясь, Непроглядова довершила разворот на триста шестьдесят градусов с совершенно неизменным лицом.

- Что у нас сегодня на обед, Леночка?

- Разварная осетрина.

- С чем?

- С луком.

- Нет! Делайте с горошком. И приготовьте на двоих часам, скажем, к шести вечера. У меня будет сугубо деловой ужин.

- Хорошо, Андрей Львович.

Через полчаса, отчётливо понимая, что начинает сходить с ума, Вавилонский разглядывал городские телефонные справочники за пять лет. Ещё два бесполезных ежегодника «Кто есть кто», и ВАКовский областной бюллетень диссертантов за десять лет. В телефонных справочниках никакого Матвея Горизонтова естественно не оказалось, а этого не могло и быть, потому что развалины башни, в которой якобы проживал биолог, обнаружены далеко за городом. А вот бюллетень Вавилонский стал рассматривать особенно тщательно. И причины у него для этого были две: первая – это, собственно, обнаружить Горизонтова под каким-нибудь учёным званием, и вторая – не обнаружить. Обе причины для Вавилонского были равнозначны, так как ни с одной из них он совершенно не знал что делать, но за то совершенно ясно отдавал себе отчёт, что у него вот-вот начнётся истерика. Грандиозно! И это с его то сорокалетней практикой…. Пластиковый телефон подпрыгнул на столе, задребезжал цифровым «канканом». Вавилонский напряжённо потянул трубку, как можно медленнее понёс её к уху, чтобы дать собеседнику вдоволь «наалекаться», потому что по интонации можно заранее определить настроение звонящего, что ему сейчас было особенно важно:

- Алло! Алло!… Вы меня слышите, Андрей Львович?… Фу! Фу!…

- Эн, да-с! Да-с, Леонид Палыч, отлично слышу.

- Ах, Андрей Львович! Сколько лет, сколько зим коллега. Ваша монументальная Непроглядова просто ошарашила меня звонком. Будто стряслось что-то. Вы в порядке?

- Не приходится жаловаться, Леонид Палыч, не приходится.

- Тогда, вероятно, дело?

- К сожалению, к сожалению. Мучаюсь несколько месяцев. Верите ли – даже отписаться невозможно. К вам за помощью. Как говорится: одна голова хорошо….

- Интереснейший тип?

- «Интереснейший» - не то слово. Скорее запутаннейший, загадочнейший. Вам даже трудно в это будет поверить.

- Что вы ему ставите?

- Думаю, стопроцентную шизофрению, но осложнённую хроническим бредом. Бред, скажу я вам, просто пальчики оближешь. Интереснейшая параноидная шизофрения. Больной поражает склонностью к вымыслу и созданию устойчивых образов.

- Насколько же «поражает»?

- Я просто сбит с толку.

- С вашей-то квалификацией? Разве возможно?

- Вы уж поверьте.

- Сбить с толку одного из ведущих специалистов – это чего-то стоит. Теперь уже и я сбит с толку. Именно сбит… Множественные личности присутствуют?

- Это так же характерно.

- Тогда что же… что же…. Галлюцинаторный синдром может быть. Надеюсь слуховой?

- В том-то и дело что зрительный! Редчайший хронический случай.

- Если так, то это ходячая диссертация. Я уже почти завидую вам. Хотелось бы и мне заполучить такого фрукта. Непременно хотелось бы, так что приберегите его и используйте по усмотрению, что же тут не ясного…. Вы меня слышите, Андрей Львович?… Фу, фу….

Вавилонский вздохнул. Рассказать всю правду совершенно очевидного диагноза и о том, что ему позарез необходимо тянуть дело он конечно же не мог. Тем более что разговор был явно не телефонным. Вздохнул снова как можно протяжней и мучительней:

- Да-да, всё это конечно верно, верно, но есть одно непредвиденное обстоятельство. Вот оно то и портит весь анамнез.

- Что такое?

- Понимаете…. Вы должны понять меня, но… как бы не по телефону.

- Дайте подумать коллега… Латентный, глубоко личный синдром?

- Именно.

- Надеюсь это обсуждаемо?

- Непременно. У меня сегодня на закуску приличная осетрина с горошком. Как вы смотрите на ужин в шесть вечера?

- Что вы, что вы! Настоящая осетрина Непроглядовой?! Буду непременно!

После звонка настроение невнятности стало обретать какие-то контуры. Скорее теперь это было настроение ожидания, при котором совершенно ясно что делать, но не ясно чем это закончится. Интересно, Расков понял его отчаянные намёки или нет? Хотелось бы думать… Расков был единственный кому Вавилонский мог сообщить по старой дружбе неприятную, меркантильную новость, которая его волновала. К тому же он являлся заведующим вопросами психиатрии при горздравотделе, а это уже порука, натуральная круговая порука, как ни крути! Если прокуратура попросит завершения в деле с Брусовым, то Расков всегда может усомниться и предупредить о последствиях поспешного решения. На то и расчёт…. Вавилонский погасил настольную лампу и остался сидеть в темноте. Некоторое время он филином таращил глаза то на дверь, то на огромную полку с личными делами больных, то на сгустки света пятнами свисающих с краёв чёрных штор и с потолка, пока, наконец, не понял, что ему теперь по-настоящему стало страшно. Страшно так, что захотелось сильно и плотно забиться в какой-нибудь угол, и чтобы всё вокруг стало непроницаемым и чёрным. Потом он вздрогнул, потому что в смежной с кабинетом кухне Непроглядова уронила что-то из серебра, потом брякнули тарелки, раздался тихий и мелодичный рюмочный звон. И этот звон неожиданно и скверно вытянул его из уютного ощущения темноты, точно так же как вытягивался из щелей запах разварной рыбы. Запах перемешивался с запахом горошка и каким-то соусом и Вавилонский снова зажёг свет. Нашарил в столе бумагу, разложил аккуратно. Встряхнул рукой, чтобы расслабиться и придать непосредственность пальцам. Потом всё же напряжённо вывел на бумаге: «Пётр Илларионович». Отклонился в кресле назад и в сторону, примеряясь и сомневаясь – почерк казался нервным и прыгающим. «Так дело не пойдёт»! – неожиданно твёрдо решил Вавилонский и принялся усердно и маниакально покрывать бумагу «Петрами Илларионовичами» до самого конца пока буквы, по его мнению, не стали в один рост. Потом долго подбирал почерк на отдельном листе превращая его то в размашистый, то в мелкий и боязливый, потом попытался выпрямить буквы, потом аккуратно и по-ученически придавал им наклон, но всё никуда не годилось. Наконец выбрал: не очень твёрдый, но и не трусливый; не слишком высокий, но и повыше среднего – так будет просто и убедительно; заглавные буквы он решил делать с завитушками, но не слишком длинными и пошлыми – это придавало почерку окончательную уверенность в тексте. После всех приготовлений он медленно придвинул к себе красную папку и ещё медленнее, словно священнодействуя, раскрыл её. Из глубины папки прожектором сверкнули белые, проштемпелёванные и пронумерованные листы бумаги. Прижав подушечкой пальца он аккуратно сдвинул один, с протяжным шуршанием по столу придвинул к себе и завис над ним поворачивая концом шариковой ручки над бумагой, как клювом… Текст записки он решил сделать быстрым и не очень сухим, как бы таким словно он писался второпях пытаясь сообщить что-то срочное:

«Кипарисову Петру Илларионовичу в областную прокуратуру.

Уважаемый Пётр Илларионович!

По вашему прокурорскому запр. относительно пац. Брусова о его самочувствии, могу сообщить следующее: соматика нормализована, в сознании больной ориентирован верно, но по-прежнему присутствуют навязчивые идеи. В поведении проявляет инициативу, продуктивному контакту доступен. Эмоционально не выхолощен – сочиняет стихи. Испытывает треволнения, но до конца не раскрывается. Сон беспокойный, пац. склонен к хождению и непроизвольному мочеиспусканию. Стул (неразборчиво). Аппетит хор., без признаков пристрастий. Тем-ра тела стабильно высокая, но не лихорадящая. Считаю нужным сообщить, что состояние пац. среднее, что стало возможным в виду двухмесячной терапии. Наблюдается значительный прогресс. Лечение продолжается по мере наших возможностей, а так же с привлечением консилиума.

С уважением, Вавилонский А. Л.»

Немного поразмыслив в последнем варианте Вавилонский вычеркнул «по мере наших возможностей», так как звучало упаднически и нерешительно, что могло привести к сомнениям. Скомкал пронумерованный лист бумаги, бросил в корзину, решив, что он, в конце концов учёный, а не исполнитель, и ограничения должны быть разумными, а не идиотскими. Придвинул новый лист и совершенно твёрдым и злым почерком написал тоже самое, но уже без «меры наших возможностей».

Леонид Павлович был несколько старше Вавилонского, вид имел залихватский, молодцеватый, с взбитым и перекошенным набок подкрашенным реденьким чубом, с галстуком на рубахе сильно сдёрнутым в сторону, приспущенным, и с открытым воротом. Руки непременно заворачивал в карманы брюк отбрасывая полы пиджака на толстом животе, а сами брюки принципиально носил мятые. В общем, производил впечатление. Но впечатление производил и низкий столик у кресел сервированный Непроглядовой. Осетрина ещё булькала в горячем соку на огромном блюде, и Расков склонился над ней тут же потянув шумно и взболтнув пористым, малиновым носом:

- Осетрина! Надо же! Осетрина! Как я люблю! Да, чёрт меня возьми!

- Да, друг мой, осетрина. Присаживайтесь.

- А водку вы мне точно ту припасли, коллега?

- Ту, Леонид Палыч, ту.

Расков был человеком выпивающим, водку любил всякую, но пил исключительно «ту». «Ту» для него, в сущности, было магическим словом, открывающим любую бутылку, и никакого значения не имело.

Кресла скрипнули: одно сильно, второе не очень. В то, которое сильно – уселся увесистый и пузатый Расков, а в то, которое почти не скрипнуло – сутулый и высохший Вавилонский. Непроглядова налила водки в толстую хрустальную рюмку Раскову, а Вавилонскому красного вина в бокал. Потом была отпущена и удалилась так же бесшумно, неотвратимо и монументально. Расков проводил её взглядом, потом усмехнулся тихо:

- Ваша секретарша меня озадачивает всякий раз, коллега. У неё навязчивая идея ходить бесшумно и быть вечной, как фамильные часы.

- Психопатия, - почему-то ответил Вавилонский почти машинально, потом спохватился увидев удивлённое лицо Раскова:

- У неё личная трагедия, знаете-ли. Да, вы, может, помните эту известную историю с погибшим ребёнком в реанимации?

- Как?! Это она?!

- Она.

Расков сделал паузу и неожиданно расхохотался громко и несдержанно. Смеялся длинно и сипло, по-стариковски. Кусок осетрины подрагивал у него на конце вилки, подрагивал, потом сорвался и шлёпнулся в тарелку, расплескав и раскатав по столу несколько горошин. Расков продолжал хохотать и Вавилонский даже обиделся в замешательстве, потому что и предположить не мог, что происходило с Расковым. Конечно, спросил хрипло:

- Что вас так развеселило коллега?

Расков перестал смеяться, кашлянул:

- Простите, Андрей Львович. Просто отчего-то вспомнилась моя личная секретарша…. У меня не было такого серьёзного случая…. С ней всё было гораздо проще, скажу я вам. Пришлось уволить. Это было забавно: Вероника приходит как-то раз в возбуждённом состоянии и говорит, что вчера вечером переругиваясь с мужем назвала его «собакой». Что ж, говорю, Вероника в семье это возможно и допустимо, в этом нет ничего особенного и совсем не надо стыдиться. Тут Вероника принимается рыдать и говорит мне странно: будто утром выходя из дома столкнулась во дворе со стаей бродячих собак, которая преследовала её с лаем до угла улицы. Собаки, по её мнению, почувствовали в ней врага. И после этого у неё появилось подозрение, что муж имеет собачью душу, переданную посредством реинкарнации…. Каково?!

Дата добавления: 2015-07-21