Сумасшедший Брусов. 1 страница

ХЛЕБНОЕ ДЕРЕВО

Роман

Палец

«Сегодня произошло страшное: Ильин вне себя от бешенства и сказал, что добьётся закрытия биотрона — оторванного пальца он не простит Матвею. Все убеждения, что он имел неосторожность соприкоснуться с машиной и просто получил травму, безуспешны. Он так не считает и подозревает умысел. Матвей бледен как смерть. Заперся в лаборатории и не выходит... Однако запишу всё по порядку, хотя и трясутся руки.

В одиннадцать утра мы ждали ревизоров из института по вопросу летнего финансирования биотрона. Я даже лучшее платье надела и фамильные драгоценности. Стол собрали в оранжерее только из внутренних продуктов, чтобы похвастаться и удивить до конца. Правда украшения пришлось снять — Матвей перепугался, что будут вопросы о деньгах и мои украшения могут что-нибудь напортить.

Ревизоры, как и положено институтским дармоедам, опоздали на час, а мы уже стояли на крыльце весь этот час и рассуждали о том, кто будет на этот раз. Наконец встретили растолстевшего за год Ильина и его худых прихлебателей — новых доцентов Краснова и Долгова (видно ещё не успели откормиться в институтской столовой). Долгов с Красновым несли по толстому портфелю из которых аж бумаги выпирали. Понятно было, что «жулики» не с пустыми руками нагрянули и будет проверка. Ильин был слишком бодр, хотя перелёт из Москвы был многочасовой. Это расстроило немного Матвея — он надеялся накормить гостей и уложить спать, как это раньше бывало. Но оказалось, что они ещё вчера сняли гостиницу в Зборске и приехали в деревню на машине... В общем — нечисто.

Потом Матвей по одному проводил их по серпантину в лабораторию, чтобы не нарушить флору и каждому светил под ноги свечой и объяснял, куда нужно наступать. Долгов с Красновым были в первый раз на биотроне, потому жутко гримасничали и скулили среди оравы наших верных и резвых тараканов и змей. Долгов даже бросился обратно к выходу, но Ильин его осадил и пригрозил не выдать командировочные за бегство.

В лаборатории они пришли в себя и немного успокоились, только долго топтались по углам разглядывая биоэлектрический хронометр. Его все боятся! Металлический механизм вращается в нескольких метрах над головой и кажется, что может задеть. А тут ещё Краснов попросил пояснить его в двух словах и Матвей выдал: «Хронометр ускоряет биопроцессы в башне в тысячи раз.» А Ильин не удержался и расхохотался: «Это планковское время! Время в биотроне идёт в тысячи раз быстрее, так что мы все здесь значительно постареем за время ревизии!» Шутка была не к месту на мой взгляд. Потом именно Краснов с Долговым и потребуют немедленно бежать с биотрона, когда Матвей пытался всё объяснить окровавленному Ильину...

Наконец, все уселись за стол и Ильин открыл оба портфеля. Один положил справа, а другой слева. Как-то угрожающе сказал: «Это приходная книга, а это расходная.» Вот точно идиот! Я Ильина хорошо знаю: одна проваленная диссертация и вторая принятая с натяжкой. Учёный из него никакой (сплошной схоласт), но ведь снабженцем биотрона назначен именно он. Видно решили, что ни на что более он не годен... Он разлистывал то одну, то другую книгу и постранично зачитывал расходы и требовал показать. Матвей разводил руками — как можно показать то, что уже давно ушло в дело! За строительство башни и оранжереи он уже давно отчитался, а за навоз и семена отчитаться невозможно — они уже выросли. Но вот с донорской кровью Матвей устроил скандал (характер у него ещё тот), когда увидел, что в расходнике значится вместо ста литров на полгода — только пятьдесят. Но Ильина ничто не пробивало, даже когда Матвей показал отчёт об ежемесячном увеличении флоры и фауны, и что человеческой крови теперь требуется значительно больше, но никак не меньше! Только к обеду, всё-таки, удалось «сломать» Ильина и он вписал сто литров в графу, но взял трусливую справку с Матвея об ответственности.

Собственно с обеда и начались наши беды, которым теперь наверное и конца не будет. Мы стали перебираться по шлюзу в оранжерею (надеялись ещё, что Ильин откажется карабкаться по шлюзу вверх, но зря). Слова «обед накрыт в оранжерее» оказались решающими, и все ринулись вверх, что иной раз доказывает простую истину: не надо пытаться кого-то удивить — вылезет боком. Ильин пыхтел как паровоз с непривычки, а Долгов с Красновым придерживали его жирную тушу снизу. Так и добрались.

Как не пытался Ильин строить из себя непробиваемого ревизора, но ему это не удалось. Длинный стол на террасе с фруктами овощами и жареной курицей просто вывел его из себя. Он даже вспомнил, как Матвея зовут, а то всё время ревизии называл его «товарищ Горизонтов». А тут нате-ка: «Матвей, неужели всё это ваше хозяйство с Солнцем и планетами? Ах, какие у вас замечательные жареные крылышки!»... Ненавижу лицемеров! Он приговорил бутылку мадеры и стал ещё гнуснее: «Краснов и Долгов — я только из доброго сердца взял вас на биотрон... Учитесь! Вот она наука!» Краснов с Долговым щурились и краснели от неудобства и мычали с набитыми ртами. Руки у ревизоров только и мелькали над столом. Всё жевали и жевали. А вино всё булькало и булькало. Потом Ильин гаркнул тост за науку, а когда садился на место опорожнив бокал, взял расходную книгу у Долгова и нудно листал. «Не пойму, не пойму» - бормотал. И Матвей поинтересовался, что он пытается понять? «Где в расходе вино указано!» Матвей обозлился и с раздражением напомнил ему, что он ещё и стипендию получает от института. Какая гнусная личность!

Далее: сплошной сумбур. Ильин стал теряться в мыслях и от выпитого и съеденного ему захотелось на воздух. Через шлюз вести его в таком состоянии было смерти подобно. Поэтому Матвей, немного поколебавшись, поднял всю компанию на лифте в шестой сектор (на самую крышу башни). Ильин здесь уже бывал в прошлом году, но за это время собаки мутировали настолько, что когда он их увидел, то впал в ступор и даже кажется немного протрезвел. Он сказал: «У вас есть тайна, Матвей, и знаете её только вы.» Вообще, мне показалось, что он как-то поник перед гением. Мне даже стало его немного жаль (рано пожалела, потом он себя покажет). Я попыталась разрядить обстановку и сказала что-то о многолетнем и почти непосильном труде на протяжении почти двадцати лет; о целых томах расчётов и формул, которые мы заставляли работать с огромным трудом; о равновесии организмов и о биоэлектрическом хронометре, который почти точь-в-точь повторял биологические законы... Наверное, это было моей ошибкой, я слишком много говорила, пытаясь задеть главные струны снабженца Ильина. Потому что он совершил непоправимое: вдруг вскочил и от щедрот вынул из кармана какую-то мелочь и швырнул на пол со словами: «На счастье! За процветание твоего биотрона Матвей! Открой секрет! Ради науки открой!» Он видно так и не понял ничегошеньки.

Далее: это то, о чём я теперь и думаю лихорадочно — что сделал Ильин и почему так всё вышло? Мелочь раскатилась со звоном (даже собаки попрятались) и несколько монет (не знаю пока точно, но я выясню) соскользнули с крыши и упали вниз. Это очень важно — произошло резкое нарушение веса в биотроне. Это всё равно, что если бы в обычной природе от земли отделилось какое-нибудь бревно и унеслось в космос! Невероятно! Но Ильин не знал и хотя бы за это его можно понять. Но дальнейшее я понимать отказываюсь.

Мы проторчали в шестом секторе около часа и Матвей без устали рассказывал и показывал Краснову с Долговым всё его устройство. Понятно, что решение о продолжении финансирования так же зависело и от их доклада, хотя и немного, но всё же Матвей делал всё что мог. Он всегда выкладывается без остатка.

Потом пошёл дождь и мы опустились снова в оранжерею. Во время спуска вся компания, окончательно протрезвевшая, с диким интересом разглядывала проплывающие мимо планеты и сверкающее Солнце. Краснов даже вскрикнул от восторга: «Они словно сами висят в пространстве, а потолок настолько чёрен и непроницаем, что чудится космос!» Но это лирика. Мне и самой иногда кажется, что Матвей добился невероятного: полностью интегрировал свою Солнечную систему в пространственно-временную среду.

В оранжерее Ильин теперь был тих и неподвижен. Он был очарован в этом году всем — прогресс в биотроне налицо, хотя он и завидовал по чёрному. И вот здесь-то всё и произошло: он протянул руку к грядке с фасолью и вдруг зажужжал пневмозажим, быстро развернулся на рычаге и как-то флегматично и стремительно зажал указательный палец Ильину. Вернее сказать: схватил! И затем так же стремительно развернулся, а Ильин дёрнулся и заорал падая лицом в фасоль... Кровь!

Кровь просто фонтаном ударила! Мы в ужасе отскочили, ещё ничего не можем понять, а он поднялся и завыл сжимая руку в запястье — пальца у него нет!

Чем оправдываться?! Что случилось? Теряюсь в догадках...

Дальше всё происходило в таком психозе, что выглядело обрывками: Краснов с Долговым бегут из оранжереи вниз. Матвей бинтует кисть Ильину. Ильин орёт ему в лицо, что никакого финансирования не будет ни сейчас, ни потом. У Матвея дрожит голова и он пытается остановить его злобу и всё объяснить (ведь без донорской крови биотрон погибнет). Объяснить, что не следовало швырять деньги с башни, поскольку вес Ильина был зафиксирован аппаратурой при входе на биотрон. Поэтому потерю нескольких граммов Часовщик (так Матвей называет абстрактно все движения роботов-захватов в башне) восполнил простым зверским способом — оторвал палец Ильину. Это машина и у неё нет ни совести ни жалости.

Но Ильин ничего не понял. Он исчез стремительно и пообещал много гнусностей нам.

Я вся дрожу. Наш биотрон может погибнуть. Крови осталось на неделю! Вариант со скотобойней отпадает. Нужна только человеческая кровь... Матвей заперся в лаборатории и я слышу как он ходит и стонет и разговаривает сам с собой. Он — гений. Он что-нибудь обязательно придумает.»

Из дневника Нади Горизонтовой.

Сумасшедший Брусов.

Огромные окна холла дребезжали, как стёкла трамвая на ходу. Посетители клиники тут же умолкали, оборачивались с беспокойством и вслушивались в дребезжание. Вслед за дребезжанием, когда казалось что стёкла вот-вот лопнут, ветер за окном стремительно завихрялся, и, подхватывая тяжёлый и влажный снег, нёс его совершенно горизонтально и создавалось впечатление, что холл вместе со всем огромным зданием тронулся и куда-то поехал дребезжа и раскачиваясь как трамвай.

В резких снежных хлопьях за стёклами, словно из под земли, на пандус взгромоздился большой и чёрный седан. Остановился у главного входа затушив габаритные огни. Из него вышел мужчина лет сорока, довольно упитанный, в синем форменном костюме, с лёгкой сединой на длинных висках. Прикрывая голову красной папкой от липких снеговых разрядов, быстро вошёл в здание скрипнув тяжёлой отсыревшей дверью с матовым стеклом. Встряхнув плечами и сбросив с прокурорского пиджака мокрый стекающий снег прошёл через весь длинный застеклённый холл с небольшими плетёными креслицами, горшками с пальмами и несколькими посетителями в креслицах, остановился у стойки дежурного санитара рядом с лифтом, сильно наклонился к нему и очень тихо что-то сказал. Санитар придвинул телефон и так же негромко с кем-то переговорил, положил трубку и уже слышно произнёс, обращаясь к мужчине: «Он на обходе. Сейчас к вам спустится». «Спасибо», - сказал мужчина и поискал глазами свободное плетёное креслице. Потом уселся в креслице, очень неловко и, в котором, его широкое округлое тело оказалось словно в детском стульчике, так, что подлокотники с хрустом отогнулись. Заняв такую неловкую позу мужчина открыл папку и стал от нечего делать перебирать бумаги, причём от каждого движения кресло сильно хрустело и чуточку перекашивалось то вправо, то влево. Бумаги же оказались совершенно обычными и неинтересными, и непонятно было, зачем он их сосредоточенно перебирал, поскольку были совершенно чистыми, хотя и с небольшой круглой печатью в самом низу каждого листа. Потом ему это надоело, он захлопнул папку и стал хмуро смотреть то на пальму в горшке подвязанную вдоль ствола к длинной лакированной палке, и будто подпиравшую потолок раскидистой пятернёй желтоватых листьев, то оглядываться на вздрагивающие «трамвайные» стёкла и вздыхать, видимо, размышляя о погоде. Минут через пятнадцать, когда он задумался настолько что стал дремать, к его плечу прикоснулась сухая и лёгкая рука:

- Вы…

Мужчина вздрогнул, но сразу же очнулся от дрёмы, сделал неловкую попытку подняться из кресла, потом вторую — с хрустом чуть раздвинув руками подлокотники, которые удерживали его тисками, наконец, встал в полный рост перед очень немолодым, очень сутулым, тонким и худым человеком в обвисшем длинном халате, в больничных мягких тапочках и стетоскопом на шее концом заправленным в карман вместе с левой рукой. Правую руку он протягивал мужчине:

- Вы от Петра Илларионовича, как я понимаю?… Здравствуйте. Меня зовут Вавилонский Андрей Львович.

- Тугов Александр… Помощник прокурора.

- Ах, вспомнил!

Пожимая руку Вавилонский сразу же и предложил:

- Что ж, давайте пройдём ко мне в кабинет и потолкуем, прошу!

Тут же сделал попытку пройти к лифту, но Тугов поколебался, не сделал и шагу, и неожиданно возразил:

- Не имею полномочий, Андрей Львович. Придётся потолковать прямо здесь.

- Что ж, так странно, прямо в холле?

- Времени в обрез, да я и не имею права вести с вами переговоры — инструкций не было.

- Строго, однако, у вас. Вы даже инструкции помните, - улыбнулся Вавилонский. - Ну, если у вас такая служба, то ничего не имею против — давайте.

Оба, почти плечом к плечу, медленно поплелись вдоль внешней застеклённой стены холла. Вавилонский — чуть прихрамывая и пришлёпывая задниками тапочек, Тугов — суетливо теребя в руках папку, которую почти сразу и протянул Вавилонскому:

- Пётр Илларионович просил передать лично вам в руки. Здесь в папке бумаги.

Вавилонский взял, развернул, видимо ожидая каких-то особых документов или форменных указаний, но вместо этого обнаружил пустые бумаги с бледными штампиками.

- Да что это?

- Это специальная бумага с водяными знаками. Посмотрите на свет… Видите?

Вавилонский сначала увидел сквозь бумагу тёмные контуры звёзд, какие раньше были на советских деньгах и очень удивился, потом разглядел сквозь звёзды более блеклую и крупную надпись по диагонали через весь лист: «Областная прокуратура».

- Очень оригинально, - криво улыбнулся Вавилонский и немного побледнел. - А обычная бумага, значит, уже не устраивает Петра Илларионовича?

- Всё серьёзней. Эта бумага залог того, что ваши отчёты будут в единственном экземпляре и не попадут в чужие руки.

- Как же?

- Бумага пронумерована.

- А если я потеряю или украдёт кто? Значит мне придётся нести какую-то ответственность?

- Ну… вроде того… Но всё это так, формальности, и не обращайте особого внимания.

- Меня всё это настораживает. Такое ощущение, что облпрокуратура знает гораздо больше о больном чем я.

- Могу уверить — нет.

- Ну что ж, понятно, - Вавилонский мягко захлопнул папку и плавно завернул за спину. - Воспользуюсь, как только представится случай.

- Простите, Андрей Львович, но может я превратно выразился, но отчёты вам придётся подавать каждую неделю. Я буду приезжать за ними.

- Вот это новость! Что за спешка?

- Прокуратура решила закрыть дело.

- Закрыть? - Вавилонский почувствовал спазм внутри и небольшое головокружение. - Закрыть такое дело?

- Увы.

Вавилонский остановился и несколько секунд смотрел на Тугова, чуть приоткрыв рот и прищуривая блеклые глаза:

- Закрыть сейчас? Вот именно сейчас, когда у меня появились кое-какие идеи…

- Вы можете их изложить в отчётах.

- В отчётах? Но это всё не то.

Тугову стало отчего-то неловко. Хотя он и не сказал ничего такого что ему не следовало, но всё-таки решил как-то размягчить ситуацию:

- Сколько вам нужно чтобы закончить работу, Андрей Львович?

- Не знаю. Может быть полгода.

- На полгода я не смогу похлопотать.

- Тогда сколько?

- Максимум месяц.

- Буду благодарен вам, если выбьете хотя бы это… А что будет с больным?

- Его куда-то переводят.

- Надо же, - не унимался Вавилонский, - вот именно сейчас у меня отбирают такой материал.

- Вы называете Брусова материалом? - Тугов усмехнулся, подумав о том, что медики часто называют людей материалом или биоматериалом. - А что сейчас с ним? Есть какие-то подвижки?

- Подвижки?

Они опять медленно двинулись вдоль стеклянной стены.

- Да, поймите же, знать бы ещё что это за «подвижки». Ведь так нельзя вдруг взять и выяснить, это же годы работы, годы сравнений. У больного сейчас хорошо и очень чётко выражена моторика нормального человека и это меня сильно настораживает. Если не брать в расчёт его галлюцинаторный бред, то со стороны может показаться, что он совершенно здоров.

- Вы уверены?

- О! Увольте! Как я могу быть уверен, если хорошо знаю его анамнез? Тем более, что он долго пребывал под нейролептиками, а сейчас… Я, быть может, не очень точно выразился, но вы требуете от меня диагностирования того, что может сильно напоминать правду — случай уникальный. То, что он рассказывает тянет на бред. Но симптомов этого бреда просто нет! Они исчезли! Вы понимаете? Я не отметил у него ни тиков, ни миоклонии. Впервые в моей практике нет совершенно никаких симптомов. Кроме...

Стекло сильно задребезжало и они оба оглянулись. Как раз снег вдруг превратился в мчащуюся снеговую струю и холл куда-то поплыл. Вавилонский смотрел и смотрел заворожённый движением, как всё тронулось за стеклом, понеслось на несколько секунд; потом снег стал косым и взорвавшись клубком снова посыпался на землю прямо...

- Вы сказали «кроме»?

- Что? - Вавилонский шлёпнул себя ладонью по лбу. - Ах, да!.. Кроме... Есть одна странность: он помнит буквально всё, что рассказывал неделю или месяц назад. Всё до мелочей. Я специально включал диктофон — совпадения поразительные.

- Как вы это объясняете?

- Гипермнезия может быть при некоторых формах шизофрении, у психастеников, но это не тот случай.

- Тогда какой?

- Какой… Мм… Я повторюсь: если бы он знал всё это, видел как бы.

- То есть, если бы был где-то, где собаки действительно могли разговаривать?

- Нет. Я бы отметил его сказочное мышление, но на чём-то основанное… Мм, а скажите, когда больной работал в прокуратуре, какие способности он проявлял? У него не было навязчивых идей прежде?

Тугов пожал полными плечами, поморщился отчего-то:

- Не знаю. Вроде ничего выдающегося.

- Значит, и здесь у нас полное отсутствие симптомов... Мне нужно ещё время. Мне нужно много времени. И здесь я уже просто убеждён.

- Я постараюсь, хотя и не могу обещать.

- Объясните Петру Илларионовичу, хоть как-нибудь объясните.

- Сами понимаете, вряд ли это возможно.

- О! - Вавилонский остановился и совершенно разочарованный хлопнул папкой в ладонь. - Это же выше моих сил. Что же там Кипарисов себе думает?… Н-да.

Немного постояв друг против друга с опущенными головами и попеременно вздыхая, достоялись до того, что стало неудобно из-за отсутствия слов так долго и непонятно стоять друг против друга. Тогда Тугов широко развёл руки:

- Ну, мне пора.

- Да-да, конечно. - Вавилонский нервно пошаркал подошвами тапочек. - Может, пообедаете? Всё же издалека ехали, так может… Чем бог послал… У меня личная кухня… Не откажите?

Тугов задумался замерев и сильно склонив голову на бок, потом сказал, вначале ненастойчиво и в чём-то сомневаясь, но голос его стремительно окреп:

- Н-нет… пожалуй. Пожалуй не голоден. Вы уж извините, но, опять же, как это не смешно, инструкций не было по поводу обеда. Мне пора.

- Да-с, понимаю. Думаете взятка? Подхалимство?

- Ничего я не думаю, Андрей Львович, просто не ко времени. Прощайте…

Чёрный седан Тугова облепленный снегом почти бесшумно скользнул вдоль застеклённого холла. Сбежав с подъездного пандуса, погрузился ниже уровня окон, словно нырнул и сверкнул напоследок алыми стоп-сигналами на повороте. Вавилонский почувствовал, что буквально тонет вместе с ним, будто кусок оторвали от него и утащили в этом седане, и уже никогда не вернут. И ему вдруг подумалось, что такое ощущение уже было ему знакомо... Когда же, когда же это случилось? И вспомнил. Это произошло в молодости. Почти закончив одну очень сложную и интересную тему, он узнал, что точно такую же тему разрабатывал ещё один психиатр где-то в Хабаровске и только что её блестяще защитил. Тогда Вавилонского словно распилили напополам — одну часть оставили дёргаться в конвульсиях, а другую уволокли в этот проклятый Хабаровск. И тогда не было никакого спасения и всё нужно было начинать сначала.

Апрель в этом году вышел омерзительный. Всё развезло в городе, и на асфальте и на клумбах всё время таяло, а потом снова валил тяжёлый и мокрый снег и всюду слякоть, слякоть, слякоть. Пасмурно так, что всё время хочется спать.

Пациенты психиатрической клиники так и делали. Впали в спячку, если можно так выразиться, то есть, стали меньше буйствовать, волноваться, ходили хмурые и задумчивые согласно погоде. И даже аминазина в этом месяце хозчасть клиники заказала в два раза меньше, чем обычно. Санитары дремали на стульях. Некоторые резались в карты, шахматы, грызли семечки, некоторые проносили водку с собой на дежурство в грелках и, прикрутив скотчем к животу под халатом потихоньку напивались, и весь день ходили с красными носами, но в отличном расположении духа. Впрочем, случаи эти были единичными и на общей практике клиники не отражались. Санитара Верёвкина умудрились даже за месяц уволить и снова восстановить на работе решив, что ничего особенного не будет если его восстановить, потому что и раньше, то есть до увольнения, санитар был на хорошем счету, а значит у него просто уныние в чём и были абсолютно правы. Правда Верёвкин в тот же день выпил за здоровье главврача и в чувствах всё время повторял: «Андрей Львович – человечище! Настоящий человечище!» Но в последующие дни Верёвкин не напивался, в последний раз не попался, и дал себе зарок: больше не пить. Вот так он уважал главврача.

Главврач Вавилонский даже и не подозревал о том, что он уважаемый «человечище» и даже больше сказать именно сегодня почувствовал себя далеко не уважаемым. Нельзя сказать, что визит Тугова произвёл на него ошарашивающее впечатление —чего-то подобного он уже давно ожидал, но ему хотелось думать, что всё-таки прокуратура ему доверяет как лучшему и понимает. Но оказалось что нет и Андрей Львович почувствовал себя уязвлённым, сущим ребёнком, школьником, которому дали решить задачку, а он не справился и получил подзатыльник. Неприятное ощущение… Тем более, что от природы Вавилонский был очень одарён, в меру тщеславен, сразу по-молодости сделал карьеру: написал две диссертации, около пятидесяти крупных статей, стал доктором медицины, и даже был приглашён на преподавание, но ради практики отказался и последние двадцать лет являлся главврачом психиатрической клиники Зборска. Но, видимо, послужной список его на прокуратуру области впечатление не произвёл и, что самое неприятное, именно в этом апреле из-за странностей с этим таинственным больным, которого так опекала прокуратура, у него и случился нервный срыв. Срыв произошёл на профессиональной почве и скорее из собственного честолюбия. Честолюбия, в общем, умеренного, но совершенно неприятного, когда в шестьдесят два года при огромной практике человеку не удаётся решить простых вещей. Наверняка это знакомо каждому, что об этом говорить. Но психиатру переживать по этому поводу приходиться в несколько раз труднее, потому что в некотором смысле приходиться бороться с самим собой, со своим отчаянием, то есть со своей собственной психикой, что уже противно самому принципу работы с больным. Несколько апрельских дней Вавилонский ещё сдерживался пытаясь вести себя и на работе и дома обычно и ничем себя не выказывая, то есть скорее самому себе не выказывая очевидной чертовщины в голове, но именно с приездом Тугова всё немедленно перевернулось…

К обеду Вавилонский немного успокоился. Закончил обход скомкано, кое-как, забыв заполнить несколько карточек, вернулся к себе в кабинет. Попросил секретаршу Непроглядову спуститься за булочками в магазин и сварить кофе. Но кофе пилось почему-то без аппетита и с трудом, кажется было горше чем нужно и он отставил чашку и стал перебирать булочки, крошить сухими белыми пальцами и бросать на поднос. «Странно, странно всё это, - думал Вавилонский делая из крошек маленькие катыши и снова швыряя на поднос, - куда они его могут перевести? Неужели они надеются, что кто-то разберётся лучше меня? Да и есть ли в округе равные мне по силе? В городе нет, а в области если и есть, допустим, Арканов или молодой Кравчук, то уж никак не сильнее меня, быть может, Кравчук в чём-то превосходит, а в чём-то проигрывает. Ему не хватает практики, он преподаёт… Им всем не хватает практики!»

Вавилонский побродил по кабинету сложив за спиной длинные, белые и будто мёртвые руки, подумал: «Если его переводят, то нужно ему сообщить. Интересно, что из этого выйдет». Потом неожиданно и резко вскрикнул:

- Леночка!

Из приёмной чуть приоткрыв дверь выглянула безмолвная секретарша.

- Леночка, если понадоблюсь — я в сто семнадцатом боксе.

Потом быстро вышел в коридор, немного постоял и нажал кнопку лифта…

Брусов спал. Спал, как нормальный здоровый человек, если не было причины разговаривать, читать, писать, идти или стоять, что собственно всегда и ставило в тупик Вавилонского привычного к каким-то неосознанным действиям пациентов с бессмысленными хождениями в боксе, требованиями, протестами, криками и даже плачем. Впрочем Брусов тут же проснулся и, растирая лицо, со скрипом уселся на койке.

- Ба! Андрей Львович?

- Да-с, собственной персоной. Не ожидали?

- Ну, не то чтобы… А мне как раз приснился изумительный сон. Будто лечу я, лечу...

- Помолчите! Ради бога, помолчите!

Вавилонский взмахнул рукой, прошёлся взад-вперёд по клеёнчатому полу крошечного одноместного бокса нервно и быстро обдумывая с чего следует начать. Несколько раз скрипнув на поворотах тапочками, наконец остановился, присел боком к столу на котором громоздилась недоеденная каша в тарелке, пустая кружка и кусок надкушенного хлеба.

- Что-то вы не в духе сегодня, Андрей Львович. - Закончив растирать лицо Брусов слегка подмигнул. - С утра были в духе, а к обеду уж и слова не скажи.

Подмигивания Брусова иногда раздражали Вавилонского, который за шестьдесят лет так и не удосужился понять весь сакральный и легкомысленный смысл подмигиваний и никогда и ничего в них не улавливал. Но теперь, раздавленный собственными мыслями, он просто уставился вверх и с минуту рассматривал зарешеченное узкое окно под потолком, откуда сквозь плохо промытые стёкла высовывалась серая, мерзкая погода.

- У меня для вас новости Брусов, и я даже не знаю, как вы к этому отнесётесь.

- А как вы думаете?

- Я, думаю, с негодованием.

- Хорошо! Будем держать пари! - Брусов натужно и лениво рассмеялся. - А что за новость?

- Не сегодня-завтра вас переведут из клиники.

В возникшей тишине Вавилонский услышал, как в боксе отчётливо жужжала неоновая лампа, а снаружи с подоконника с чавканьем сполз ком снега. Через мгновение Брусов длинно простонал:

- Та-а-а-к… Именно так я и отнесусь…

Вавилонский зачем-то взял со стола ложку и дробно постучал по краю тарелки.

- Ничем не могу помочь.

- А кто может помочь?

- Ну, знаете… Вас держат в клинике вовсе не по моей прихоти.

- Даже так?

- Именно так.

- Тогда, простите, по чьей? - неожиданно вцепился Брусов.

- Но не по моей – точно… Вы же сами приставали к собакам с разговорами в питомнике, а теперь вас переведут куда надо и будут правы. Я совершенно бессилен.

Брусов помолчал, но заметно разволновался, стал царапать себе шею так, что на ней тут же остались кровяные следы.

- Но… меня же угробят. Просто угробят там, заколют какими-нибудь препаратами в смерть или, того хуже, надрез какой-нибудь в голове сделают. Я просто думаю, что так оно и будет.

- О чём же вы думали раньше, милейший? Если у вас были какие-то отношения с собаками, то не нужно было их афишировать. Нужно было сделать их тайными, чтобы не привлекать внимание. Так что теперь и пеняйте на себя.

- Как же их можно было сделать тайными, если с собаками необходимо было потолковать. Ведь с вами, Андрей Львович, я общаюсь именно посредством языка, а не телеграфа.

- Но собаки вам ничего не отвечали, ведь так?

- Собаки из питомника оказались не говорящими! И вот только не надо меня ловить - «говорящие, не говорящие». Я уже об этом сто раз рассказывал.

- Я вовсе не пытаюсь вас поймать. Я и сам частенько разговариваю со своей собакой на даче и она меня прекрасно понимает.

- Но ведь не отвечает?

- Верно – не отвечает. А вам не приходило в голову, что артикуляция, это движение губ?

- И что из того?

- А то, что у собак губ нет. Нет! Вы попались, голубчик!

- Совершенно не знаю. Я… не знаю. Вы меня сбиваете с толку.

- Тогда давайте сначала: вас привезли сюда из собачьего питомника. Что вы там делали?

- Хватит! Это уже было!

- Ну, уж нет, голубчик — я врач, а вы пациент. Так что извольте отвечать. Так что вы делали в питомнике?

Брусов поник:

- Вы агрессивны, Андрей Львович...

Дата добавления: 2015-07-21