Дон Кафассо – Сомнения – Разрыв между братьями – Школа в Кастельнуово д’Асти – Музыка – Портной

В тот год Божественное Провидение дало мне встретить нового благодетеля: дона Кафассо Джузеппе[14] из Кастельнуово-д’Асти.

Было второе воскресенье октября (1827 г.) и жители Мориальдо отмечали праздник Материнства Пресвятой Девы Марии, главное торжество в той местности. Одни занимались делами дома или в церкви, прочие же были зрителями либо участвовали в разных играх и забавах.

Я заметил лишь одного человека в стороне от всяческих зрелищ: это был невысокий клирик с блестящими глазами, на вид приветливый, с ангельским лицом. Он опирался о церковную дверь. Его облик словно увлек меня, и хотя мне едва исполнилось двенадцать лет, побуждаемый желанием поговорить с ним, я приблизился и обратился к нему со следующими словами: «Господин аббат, не желаете ли посмотреть какое-нибудь зрелище на нашем празднике? Я вас с радостью сопровожу, куда вам угодно».

Он ласковым знаком велел мне подойти и начал расспрашивать о моем возрасте, учебе, допущен ли я уже к святому причастию, часто ли приступаю к исповеди, куда хожу на катехизацию и т.п. Я был словно зачарован его образцовой манерой вести беседу; охотно ответил на все вопросы; затем, чтобы отблагодарить его за радушие, повторил предложение проводить его полюбоваться каким-нибудь зрелищем или новинками.

– Дорогой друг, – возразил он, – для священника зрелище – церковные службы; чем благоговейнее они совершаются, тем приятнее нам смотреть на них. Наши новинки –христианские обряды, вечно новые и потому заслуживающие усердия; я жду лишь, когда откроется церковь, чтобы войти.

Я решился продолжить беседу и добавил: «Сказанное вами – правда, но ведь есть время для всего: время ходить в церковь и время для отдыха».

Он засмеялся и завершил разговор памятными словами, бывшими своего рода программой к действию на протяжении всей его жизни: «Кто принимает духовный сан, тот продаёт себя Господу, и ничто в мире более не должно занимать его сердце, кроме того, что можно обратить к вящей славе Бога и на благо душ».

Совершенно изумлённый, я хотел узнать имя клирика, в чьих словах и поведении столь очевиден был Дух Господень. Узнал, что он – клирик Джузеппе Кафассо, студент I курса, изучающий богословие, – тот, кого, как мне уже много раз доводилось слышать, называли зерцалом добродетели.

Смерть дона Калоссо оказалась для меня невосполнимой утратой. Я безутешно оплакивал усопшего благодетеля. Когда я бодрствовал – думал о нем, когда спал – видел его во сне; так продолжалось до тех пор, пока мать, опасаясь за моё здоровье, не отправила меня на некоторое время к дедушке в Каприльо.

В то время мне приснился другой сон, в котором я принял резкое порицание за то, что возложил свою надежду на людей, а не на благость Небесного Отца. Тем временем меня неотступно сопровождала мысль о продолжении учебы. Я видел немало добрых священников, подвизавшихся в священном служении, но ни с кем не мог завязать доверительных отношений.

По дороге мне нередко случалось встречать настоятеля с викарием. Я издали приветствовал их, а подойдя поближе, ещё и кланялся. Но они важно и вежливо отвечали на моё приветствие и продолжали свой путь. Неоднократно я, плача, говорил себе и даже другим: «Будь я священником, то поступал бы иначе: подходил бы к ребятам, говорил бы им добрые слова, давал бы хорошие советы. Как бы я был рад недолго побеседовать с моим настоятелем. Это утешение мне доставлял дон Калоссо, неужто, больше этого никогда не будет?»

Моя мать, замечая, что я все еще огорчен препятствиями к обучению и отчаявшись получить разрешение у Антонио – а тому уже исполнилось двадцать лет, – распорядилась приступить к разделу отцовского имущества. Сложности были немалые: поскольку я и Джузеппе еще не достигли совершеннолетия, пришлось выполнить много формальностей и пойти на большие затраты. Но своего решения она не изменила. Так наша семья сократилась до моей матери и моего брата Джузеппе, пожелавшего жить со мной нераздельно. Бабушка же умерла несколькими годами ранее.

Правда, что этот раздел снял у меня камень с сердца и предоставил полную свободу продолжать обучение, однако для исполнения законных формальностей требовалось несколько месяцев, и я смог пойти в государственные школы Кастельнуово только накануне рождества 1828 г., разменяв уже тринадцатый год жизни[15].

Частные уроки, поступление в государственную школу с новым учителем, привели меня в замешательство, ведь пришлось практически начать с итальянской грамматики, тем самым готовясь к латинской. Некоторое время я ежедневно ходил из дома в школу поселка, но лютой зимой мне это было почти не под силу. В день два похода туда и два обратно составляли километров двадцать пути. Поэтому меня определили на пансион к честному человеку по имени Роберто Джованни, портному по профессии и доброму любителю григорианского хорала и вокальной музыки. Поскольку голос мне позволял посвятить себя всем сердцем музыкальному искусству, я через несколько месяцев уже взбирался на хоры и весьма успешно исполнял сольные партии. К тому же, желая занять чем-нибудь досуг, я решил учиться шить у портного. В кратчайшие сроки я научился пришивать пуговицы, обрабатывать края, делать простой и двойной шов. Я также научился кроить исподнее, корсажи, брюки, жилеты, и мне казалось, что я стал искусным мастером-портным.

Мой хозяин, изумляясь моим успехам в его ремесле, делал мне весьма выгодные предложения: чтобы я окончательно обосновался у него и занялся швейным делом. Но мое мнение было иным: мне хотелось продвигаться в учебе. Я занимался многими вещами, просто избегая праздности, но все усилия прилагал к достижению главной цели.

В тот год я подвергся опасностям из-за некоторых товарищей. Они хотели увести меня играть во время занятий, а поскольку я свой отказ обосновывал отсутствием денег, они предложили мне обокрасть моего хозяина либо мою мать. Один приятель говорил мне, подстрекая: «Дорогой, пора проснуться, нужно научиться жить в мире. Тот, у кого глаза завязаны, не видит, куда идет. Поэтому раздобудь деньжат и развлекись с друзьями».

Помню, я ответил так: «Не пойму, что вы хотите этим сказать, но, судя по вашим словам, вы мне советуете играть и воровать. Разве ты не говоришь ежедневно в молитвах: седьмая заповедь – не кради? Ворует вор, а они кончают плохо. К тому же моя мать очень меня любит, и если я прошу у нее денег на дозволенное, она мне их дает; без её позволения я никогда ничего не делал и теперь начинать не желаю. Если твои друзья промышляют этим, то они преступники. Если же сами так не поступают, но советуют другим, то они негодные злодеи».

Эту речь передавали от одного к другому, и больше никто из них не осмеливался мне делать столь недостойных предложений. Более того, мой ответ дошел до слуха преподавателя и тот проникся ко мне большей приязнью; об этом также узнали многие родители мальчиков из благородных семей и начали рекомендовать сыновьям дружить со мной. Поэтому я мог легко выбрать себе друзей, которые любили и слушались меня, как ребята в Мориальдо.

Дела мои принимали отличный оборот, но тут всё омрачилось новым происшествием. Дон Вирано, мой преподаватель, был назначен настоятелем в Мондонио, епархия Асти. По этой причине в апреле того года, 1830-го[16], наш любимый наставник вступил в управление приходом; сменивший его был не способен поддерживать дисциплину и едва не пустил по ветру всё, что я выучил за предшествовавшие месяцы.

Дата добавления: 2015-07-20