Нижние чины 1-го Сибирского казачьего Ермака Тимофеева полка 5 страница

Имеются свидетельства создания оригинальных истори­ческих песен на Крайнем Северо-Востоке Азии и в Русской Америке. В частности, появились сюжеты, связанные с деятельностью российской администрации. Так, Л. А. Загоскин в своих записках сообщал, что он слышал песню «В осемьсот третьем году на Кадьяке острову», сложенную «промышленниками былых времен на возврат Баранова из Ситхи»5.

Прямое подтверждение существования на Дальнем Вос­токе живой эпической традиции получено в Приамурье. Именно там была сложена песня «Во Сибирской во украйне во Даур­ской стороне» об осаде Комарского (Кумарского) острога мань­чжуро-китайцами в 1655 г. Известный фольклорист Б.Н. Путилов полагал, что эта песня — «одна из первых предвестниц» появления таких произведений, «хроникальное содержание которых, связанное с периферийными фактами исторической жизни, не поднималось на высоту больших художест­венных обобщений». По мнению ученого, «такого рода песни будут создаваться позднее в большом количестве, оставаясь преимущественно местными по своему значению»6. Однако с точкой зрения Б.Н. Путилова можно и не согласиться, если считать исторически закономерным и государственно зна­чимым движение России на восток.

Комарский острог считается первым относительно долговременным укрепленным поселением русских на Амуре (годом основания, по разным источникам, называются 1650-й, 1652-й или 1654-й). А.Р. Артемьев пришел к заключению, что текст песни «Во сибирской во украйне…» был создан не­посредственными участниками военного конфликта. На это указывают как квалифицированное описание оборонительных сооружений («глубокий ров», «высокий вал», «рогатки», «чеснок» — заостренные колья и пр.), так и сведения о боевой оснащенности острога («три пушки медные, а ружье долгомерное»)7.

Для защитников крепости это была безусловная победа, которой можно было гордиться:

Побежал богдойский князек

Со своими силами

Прочь от острогу.

А сам заклинается:

«А не дай же, Боже,

Напредки бывать

На славной и быстрой

Амуре реке…»8.

Несмотря на то, что впоследствии Комарский острог был заброшен, память о ратном подвиге казаков сохранил не только их фольклор, но и российская дипломатия. В частности, на «Комарскую победу», когда 300 русских успешно противо­стояли 50 тысячам маньчжуров, ссылались посол России в Китае Н.Г. Спафарий и письменный голова в Иркутске Л. К. Кислянский. В китайских материалах имеется информация, что эта неудача маньчжуров сказалась на карьере начальника военного ведомства и командира знаменного корпуса Минъаньдали9.

Героический пафос произведения соответствовал традиции, существовавшей к тому времени в жанре исторической песни. Именно тогда были сложены произведения о М.В. Скопине-Шуйском — победителе Лжедмитрия II, о походе казаков под Азов, о Минине и Пожарском. Основание и защита Комарского острога также показаны как событие общенационального значения. В этих песнях получил отражение процесс централи­зации государства и одновременного расширения границ; окраины («украйны») России рассматривались как ее естественное продолжение10.

В середине ХIХ в. возвращение России Приамурья по­служило основанием для создания новых произведений, в част­ности исторической песни о сплаве по Амуру и защите залива Де-Кастри от англо-французской эскадры. Ее сюжет отразил один из напряженных моментов в истории страны. Война России с Турцией (а по существу — с Западной коалицией) за­ставила вновь поднять вопрос о необходимости сплава по Амуру войск и грузов, в чем России было отказано по Нерчинскому договору. Генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Му­равьев предлагал таким путем доставлять к тихоокеанскому по­бережью военные силы для укрепления портов в устье Амура и на Камчатке. Ему было дано распоряжение произвести в 1854 г. сплав по Амуру, даже если не будет разрешения со стороны Китая. Свою миссию Н.Н. Муравьев выполнил успешно, не обострив отношений с соседней державой, и 15 июня 1854 г. экспедиция прибыла в пост Мариинский.

Однако сохранившаяся версия «Песни о переселении на Амур» связывалась не с первым, а со вторым сплавом. В 1855 г. корабли англо-французской эскадры совершили нападение на Де-Кастри и Аян, но атаки были успешно отбиты, что и послужило основанием для рождения соответствующего героико-эпического сюжета. Не исключено, что «казачья эпопея» создавалась поэтапно, возможно, даже разными ли­цами. М.К. Аза­довскому называли Алексея Баранова как автора песни, однако ученый установил, что Барановым была распета вторая часть — о бое с англичанами. Скорее всего, изначально текст был посвящен первому сплаву. Об этом свидетельствуют реалистические подробности организации сплава и абсолютно точная география:

Вот походы-хлопоты,

Отправляли нас в Баты.

Во Батах мы проживались,

Все ученьем занимались.

Нам ученье ничего,

Между прочим — чижело.

Вот кончали смотр-ученье.

Пошли в Шилку на мученье.

Мы во Шилке проживали,

Себе баржи исправляли.

Себе баржи исправляли,

В Усть-Кару нас отправляли.

В Усть-Каре мы проживали,

Себе баржи нагружали.

Вот и баржи нагрузили,

Вниз по Шилке отвалили…

Сошлась Шилка и Аргунь,

Тут пошла река Амур.

Мы Амуром проплывали,

Много горя попримали…11

Текст, посвященный отражению вражеского десанта, не столь колоритен и детализирован:

Мы за кустиком лежим,

Промеж собой говорим:

«Ну, ребятушки, потише,

Подождем его поближе,

Ну, ребята, не бояться,

Англичанам не поддаться».

Ружья, пушки загремели,

Англичане заревели…12.

Некоторые эпизоды представляют собой поздние вставки и не соответствуют историческим фактам, например, упоминание о «взятии» Айгуня13. По-видимому, эти строки родились под влиянием представлений новейшего времени об участии казаков в последующих военных конфликтах. «Песнь о переселении...» часто исполнялась пожилыми казаками за работой или на гулянье. Использовалась она и как походная в сопровож­дении припева «Эх, калина, да эх, и малина». Это были послед­ние образцы живого эпического творчества.

Бытовой уклад казаков и крестьян имел много общего, но существовали и принципиальные различия, как в хозяйст­венной деятельности, так и в духовной сфере. Эпическое творчество с героико-исторической направленностью оставалось преимущественно достоянием казачьего сословия. Амурское ка­за­чество свое выделение из состава забайкальцев связывало со вторым амурским сплавом 1855 г. Для уссурийцев же, до начала ХХ в. не принимавших участия в боевых действиях, точкой отсчета «местного исторического времени» стали события так называемой «китайской войны». В советской науке данный конфликт рассматривался в основном применительно к истории Китая как «боксерское восстание», или «восстание ихэтуаней», но в источниках начала ХХ в. он анализировался с позиций политических и экономических интересов России на Дальнем Востоке. Война тяжким бременем легла на казачье население. Прошла сплошная мобилизация мужчин, привлеченных для защиты территории, которая была отведена под строительство Китайско-Восточной железной дороги. По справедливому за­ключению О.И. Сергеева, участие в этом конфликте стало «первым боевым крещением для уссурийского казачества»14.

Однако и забайкальцы не забыли о тех событиях. Примечательно, что уже в наши дни в Чите стали изготавливать «су­венирное изделие — казачью нагайку» с приложением следую­щего текста: «… Должна быть у каждого казака, от рядового и до генерала включительно… Покрыта неувядаемой славой в ве­ках. Казачью нагайку знают и помнят друзья и враги в России и во всем мире. В 1900 году забайкальцы с такими нагайками брали Пекин, раньше или позже — другие столицы…» После «китайской войны» широкую известность получила песня «Воды Сунгари, Амура», написанная на основе популярного гимна «Гром победы раздавайся». 10 декабря 1900 г. текст был опубликован в газете «Приамурские ведомости»15.

В фольклоре дальневосточного казачества событиям, происходившим в регионе, придавался государственный масштаб, что, в общем, соответствовало действительности. Реализация этой идеи осуществлялась обычным для народного творчества способом: популярные произведения получали местную приуроченность. Например, в тексте «Скакал казак через до­лину» во второй строке обычно назывались кавказские поля, но участ­ники военных действий в Китае заменили их «маньчжурскими полями». Характерно, что в такой редакции песня бытовала не только на Дальнем Востоке, но и на Дону16. Аналогичная замена была произведена в песне «По линии Китая млад сизой орел летал» (вместо: линии Кавказа). Таким образом, при­соединение Кавказа и присоединение Приамурья рассмат­ривались как равноценные по значимости. Гидроним Амур в ка­зачьем фольклоре был столь же значимым, как Дон, Дунай, Волга: «Амур река большая», «Течет речка невеличка / Ко Амурскому полку», «Из походу удалого едут амурцы домой»
и др.17.

Начало русско-японской войны вновь привлекло внимание
к Дальнему Востоку, но это событие по-разному воспринималось в центре страны и на ее восточной окраине.

М.П. Бок, дочь П.А. Столыпина (будущего премьер-минист­ра, а в те годы — саратовского губернатора), вспоминала: «…Театр военных действий находился так далеко, настолько непонятно было русскому солдату, почему, куда и за что его посылают драться, что настоящего подъема, как тот, что мы потом видели в 1914 году, не было»18.

Казаки, уже имея боевой опыт, участвовали в действиях регулярной армии. Впоследствии многие были награждены Георгиевскими крестами. В этот период именно на востоке создавались произведения, которые затем входили в общерусский фонд, совершая движение на запад. К тому времени эпическое творчество, реализовавшееся в форме развернутых исторических песен, утратило продуктивность и хранилось лишь в памяти отдельных представителей старшего поколения в качестве культурных реликтов. Воинский репертуар был представлен в основном песенной лирикой, однако порой создавались и новые песни балладного типа, героями которых становились реальные участники событий. Так, в казачьей среде получила распространение песня о гибели генерала Ф. Э. Келлера в июле 1904 г.:

Вспомним, братцы-уссурийцы, 21 сентября,

Как дралися мы с японцем от рассвета до полдня…

Основой послужил известный текст «Эх, да вспомним, братцы мы кубанцы»19.

Вместе с тем надо сказать, что в начале ХХ в. имели хождение не только патриотические, но и сатирические сюжеты, содержавшие негативную оценку действий высшего военного руководства. По-видимому, не последнюю роль в поддержке оппозиционных настроений сыграла революционная пропаганда, адресованная солдатам и матросам, которых готовили для действующей против Японии русской армии. Один из ветеранов русско-японской войны рассказывал сибирскому фольк­лористу Л. Е. Элиасову: «Всем доставалось: и Куропаткину, и Стесселю, и Фоке»20. Не удивительно, что за поражением в этой войне последовали революционные события 1905-1907 гг.

1914-й год явился очередным испытанием для служилого сословия, но вначале главенствующим чувством оставалась верность воинскому долгу:

Из тайги, тайги дремучей,

От Амура от реки

Молчаливой грозной тучей

На войну шли казаки…21.

Впоследствии сторонники новой власти примкнули к «красным», тогда как их противники идеализировали «белое» движение и его лидеров, что получило отражение в казачьем фольклоре. Полярность взглядов особенно заметна в характеристиках, дававшихся атаманам Калмыкову и Семенову. В публикациях советского времени они характеризовались исключительно как «кровавые палачи», но песенное наследие сохранило и другие оценки. Например, А.И. Коваленко в Государственном архиве Хабаровского края обнаружила текст под назва­нием «Слава атаману Семенову», содержащий следующие строки:

Мир немало удивился —

Нам с востока луч блеснул,

В Забайкалье объявился

То Семенов есаул.

И на страх всем лиходеям

Рать казачью собирал,

А изменникам-злодеям

Он пощады не давал… 22

Таким образом, идеологический раскол затронул и дальневосточное казачество23. Что же касается фольклорного на­следия, не связанного напрямую с политическим устройством, то здесь по-прежнему наблюдались как изначальная общность культурных традиций, так и локальные различия («фольклорные диалекты»).

После 1895 г. новые крупные переселения казаков из европейской части страны осуществлялись преимущественно в Уссурийское казачье войско. Эти переселения продолжались и в начале ХХ в. Основным источником пополнения казачьего сословия в Южно-Уссурийском крае служили войска Дона и Кубани. Специального внимания заслуживает факт пере­селения в Южное Приморье представителей упраздненного малороссийского казачества из Полтавской и Черниговской областей. На новом месте им возвращался прежний сословный статус. По подсчетам Г.Г. Ермак, к 1910 г. Украина дала Уссурий­скому казачеству около 12,5% от его общей численности24.

Увеличение числа выходцев из южных губерний России, включая украинские, сказалось не только на репертуаре народной лирики, но также внесло определенные коррективы в эпический фонд. В частности, появились новые герои. Например, на юге региона получила большую популярность песня «Ой, на гори та й женци жнуть» — о гетманах Сагайдачном и Дорошенко. Примечательно, что исполнители не соотносили эти образы с реальными лицами, которые в Смутное время повели запорожцев на «Московию». Потомками они воспринимались как эпические герои, ставшие заслоном на пути у турок: и Сагайдачный, «шо променяв жинку на тютюн да люльку, необачний», и Дорошенко, который «веде свое вийско, вийско за­поризько, хорошенько».

Воинская лирика бытовала в основном в русской редакции, но мотив смерти вдали от родных мест опирался на обще­славянскую традицию, нашедшую воплощение, в частности, в русских ямщицких и украинских чумацких песнях. Большая часть создававшихся произведений перекликалась с солдат­скими песнями, но примечательно, что героем был не просто «воин» или «солдат», а всегда — «казак». Гибель на поле брани — сюжетный стержень значительного числа лирических песен.

Те области казачьего быта, которые не были непосредст­венно связаны с воинской службой, имели много общего с крес­тьянским укладом, и главными хранителями традиций в этой сфере являлись женщины. Особое место в хозяйственно-культурном комплексе колонистов принадлежало обрядовой практике. Для стабилизации жизни важное значение имело привычное чередование трудовых и праздничных циклов, закрепленное в аграрно-календарном комплексе. На первом этапе освоения региона бытование этого комплекса было обуслов­лено стремлением сохранить прежнюю направленность хозяйственной деятельности. Далее вступала в силу инерция традиции. Во второй половине XIX — начале XX в. многие обряды, несмотря на эволюцию в сторону развлекательности, по-прежнему имели полифункциональный характер: продолжали выполнять религиозную, ритуально-магическую, эстетическую, прагматическую (юридически-правовую) и др. функции.

Базовыми в народном календаре оставались главные право­славные праздники, прежде всего Рождество Христово, Крещение, Масленица, Пасха. Заслуживает внимания гендерный аспект календарной обрядности. Ритуальные действия до­статочно четко подразделялись на мужские и женские. Так, в се­ле Марково участниками рождественского обряда колядования были представители обоих полов, но ведущая роль в исполнении песен-«виноградий» принадлежала женщинам, что являлось отголоском традиций брачной обрядности: среди разнонаправленных ритуально-магических действий, совершавшихся в период Зимних Святок, большое внимание уделялось формированию потенциальных брачных пар. В противовес этому, обход дворов на пасхальной неделе совершался исключительно мужчинами, которые разыгрывали драму «Лодка». Участники процессии одевались в белые балахоны, высокие папахи. Впереди шел человек, изображавший Стеньку Разина, — в ка­зачьем костюме и с деревянной саблей. На плечах мужчин раскачивалась сшитая из материи лодка. Пели песни «Не у белого царя-рыболовничка», «Ты взойди, красно солнышко», «Вниз по матушке по Волге» и др. По мнению музыковеда И.В. Ладутько, «в Марковской традиции песенное сопровождение обряда колядования и весеннего театрализованного действа «Лодка» являлось своеобразным показателем сложившейся здесь интонационной дифференциации мужского и женского пения»25.

Празднование Духова дня (понедельника, следующего за Троицей) в амурской станице, описанное С. В. Максимовым, было исключительно прерогативой женщин: «Середи улиц стоит березка, к верхушке ее привязана ленточка, словно флаг. Сама березка обвязана платками; кругом ее ходят маленькие девочки, одна за другой, и поют песни согласно и верно. Старушка подле стоит: учит их, налаживает дело, показывает, как надо... Вечером березку эту снимут с места, понесут на реку и потом с песнями бросят в воду и что-нибудь загадают на свое девичье, а может быть, и станичное счастье…»26. Это тоже не случайно. По мнению ученых, восточнославянские обряды, связанные с березой, готовили девушек к предстоящему за­мужеству и материнству27.

На конкретные места выхода разных групп казаков указывали не столько сами обрядовые действия, сколько их фольклорное сопровождение, ставшее концентрированным выражением историко-культурной памяти. До 1880-х гг. в культурном пространстве региона доминировали севернорусские традиции, унаследованные от первопроходцев. Особенно тесно были связаны с сибирским Севером бассейн Колымы и Охотско-Камчатский край. Старожилы Северо-Востока отделяли себя от переселенцев более позднего времени, именуясь по месту проживания: «колымчане», «анадырцы», «пенжинцы», «гижигинцы». Большинство из них представляли собой метисные группы: поскольку женщин недоставало, заключалось много смешанных браков — с юкагирками, якутками, чукчанками и др. Это давало повод некоторым наблюдателям даже говорить о «фи­зическом и культурном вырождении» местных жителей28.

Все исследователи отмечали явное аборигенное влияние в хозяйстве и материальной культуре русских поселенцев. В.Г. Бого­раз констатировал: «Материальный быт поречанина опустился до уровня первобытной жизни туземного населения»29. Однако одновременно ученый обратил внимание на то, что произведения народной словесности прекрасно сохранились, хотя в большей степени это относилось к необрядовой поэзии. Значительное место занимал традиционный мужской фольклор — казачий и разбойничий. Однако встречались песни мест­ного происхождения, в которых упоминались и известные здесь имена: Шелконенок, купец с Индигирки, и Бережнов, еще один представитель купечества, должниками которого были многие обитатели Нижне-Колымска30.

Как видим, потомки первопоселенцев Северо-Востока оказались стойкими приверженцами русской фольклорно-песенной культуры. Здесь имело распространение хоровое исполнительство, часто — без сопровождения музыкальных инструментов. Казаки и промышленники обучили песням своих жен — представительниц коренного населения, и со временем русские традиции стали естественной культурной средой для обрусевших юкагиров, коряков, ительменов и др. Бытовало много лирических песен — протяжных, игровых, плясовых, хороводных. В первой четверти XIX в. Ф. П. Врангель отмечал: «Женщины одарены способностью слагать песни», большей частью — о разлуке («Напишу ль я письмо, не пером, не чернилом, / Напишу письмо горючей слезой»)31. В середине века о популярности на севере русской песни писал Л. А. Загоскин32. В метисных группах получили распространение так называемые «андыльщины» (от юкагирского «андыль», молодой человек) — песни о любви. По мнению Ф. Ф. Матюшкина (лицейского товарища А.С. Пушкина, участника экспедиции Ф. П. Врангеля), напев таких песен-импровизаций «однообразен, дик, заунывен, но может нравиться»33. Музыковед Т.С. Шенталинская определила их как жанр-эндемик — «местный песенный жанр русских колымчан»34.

Плясовые и хороводные песни здесь именовались «вер­чачьими», что отражало местную специфику: в суровом северном климате уличные песни превратились в домашние; в результате существенно изменилась танцевальная пластика. По словам Ф. П. Врангеля, «старожилы находят возможность плясать, или, лучше сказать, только прыгать, не передвигаясь с мес­та» 35. На вечерки приходили не только парни и девушки, но вообще все мужчины и женщины, не считавшие себя ста­риками. Собирались исключительно для пения и пляски, ко­торые не сопровождались никаким угощением. Расходились по­сле многочасового веселья, дойдя до полного изнеможения. Как видим, существование традиционно-игрового пространства народной культуры обеспечивалось функционированием ритуализованных форм поведения, которые не ограничивались обрядовой практикой.

Влияние русских традиций отчетливо просматривается в му­зыкально-хореографической культуре коренных народов Северо-Востока, особенно алеутов и ительменов. У алеутов наибольшей популярностью пользовались танцы «карагох’» (от русского диалектного «карагод», т.е. «хоровод»), «восьмера» (или «восьмерка») и «кадриль». «Восьмеркой» называлась камчатская кадриль, в которой участвовали четыре пары. Танец имел много фигур, мог исполняться по два-три часа подряд36. Ительмены переняли от казаков «восьмеру», «кадриль», «чижика», «камаринскую», «барыню» и другие танцы, дополнив их, как и алеуты, телодвижениями и фигурами, характерными для собственного танцевального искусства, но сохранив почти без изменений сопровождающую мелодию. Традиционные танцы-импровизации ительменов нередко стали исполняться под русскую песню «Желтенький песочек» и частушку «Катю дома не застал»37.

Наряду с этим фиксировались и случаи заимствования русскими поселенцами аборигенных традиций в сфере духовной культуры, в частности — танцев. Капитан Сарычев, участник экспедиции 1785-1793 гг., наблюдал «эротическую камчадальскую пляску» в исполнении казачек. По его словам, «казачки ею забавляются»38. В низовьях Индигирки и на Колыме бытовала русская плясовая «под язык», именовавшаяся «Россоха» или «Омуканчик». Последнее, по-видимому, восходит к на­званию одного из юкагирских родов: «омуки» / «омоки»39. Таким образом, на полиэтнической территории Северо-Востока Азии взаимодействие культур не было процессом односторонним, оно происходило не только в материальной, но и в художест­венной сфере.

Под влиянием южных традиций на рубеже XIX-XX вв. заметно изменилась народная обрядовая практика в Приамурье и Южно-Уссурийском крае. Зимние Святки в большинстве селений Приморской области стали отмечаться по южному варианту. Здесь возобладал характерный для Украины и граничащих с ней областей России и Белоруссии дифферен­цированный тип обряда колядования, когда песни-благопожелания не объединяли всех чествуемых в одном тексте, но были обращены к каждому члену семьи: хозяину, его жене, взрослым детям, еще не вступившим в брак.

Тем не менее, казаки-старожилы Амурской области до­статочно долго сохраняли традиции своей исторической родины — Восточного Забайкалья. Здесь существовало поверье, что в «страшные вечера» Зимних Святок по улицам бегают «шаликуны», озорные духи, которые любят подшутить над людьми. В шаликунов рядились колядовщики, обходя дворы в ночь под Рождество. Однако, по наблюдениям М.К. Азадов­ского, который в 1912-1913 гг. проехал от станицы Радде до Хабаровска, «колядки исчезли совершенно»40. Любимым святочным развлечением молодежи брачного возраста были хороводы-«игранчики» — «Мак», «Просо», «Лень», «Жилен», «Сидели две птички» (исполнители изображали то, о чем го­ворилось в песне)41. Впоследствии эта зимняя забава распро­странилась и на другие календарные праздники42. По на­блюдениям Г.С. Новикова-Даурского, в Забайкалье в «игранчиках» участвовали почти исключительно подростки, а на Аму­ре — взрослые парни и девушки43. Таким образом, на новом месте происходила определенная трансформация традиций.

Пасха служила отправной точкой отсчета для скользящей обрядности весенне-летнего цикла. Через неделю, с Красной горки, в большинстве мест начинались уличные молодежные гуляния. За околицей сооружались качели; там же устраивались разнообразные игры и вождение хороводов. В казачьих станицах молодежь развлекалась таким же образом, но кроме того организовывались скачки и джигитовка. Каждый юноша (казак-малолеток) получал возможность продемонстрировать ловкость в верховой езде, умение обращаться с оружием44. Демонстрация боевой подготовки входила обязательной составляющей в праздничное времяпрепровождения казаков, являясь одновременно дополнительной тренировкой и показателем своеобразия казачьей культуры.

Востребованность элементов традиционно-бытовой культуры, способных стабилизировать общественные и семейные от­ношения, еще более заметна на примере функционирования свадебной обрядности. Брачные ритуалы скрепляли союз мо­лодых и имели силу закона, хотя сама процедура упростилась, утратив некоторые эпизоды, например, поездку невесты-сироты на кладбище. В то же время появились и специфи­ческие черты, характерные именно для казачьего быта: на девичник («девишник») приглашали подружки невесты, а на свадьбу гос­тей скликал мальчик верхом на коне45. Традиционные «сражения» между сторонниками жениха и невесты порой сопровождались не только песенной перебранкой, но и стрельбой из винтовок46. Еще одной особенностью казачьей брачной обрядно­сти является распространенность свадьбы «убегом». Причем к этому молодых могли побуждать как несогласие родителей, так и недостаток средств для отправления полноценного обряда.

Произошли изменения и в жанровом составе. Так, наблюдатели отмечали уменьшение доли причитаний невесты, вплоть до их исключения из репертуара. Тем не менее, песенное сопровождение казачьей свадьбы, особенно на юге региона, было богатым и разнообразным. В отчете М.К. Азадовского указано, что в амурских станицах ему удалось записать 90 свадебных песен47. Отличительной чертой старожильческого обряда являлась его «прощальная» направленность (К.В. Чистов), а также соотнесенность основных ритуалов с территорией жениха, что было характерно для севернорусской традиции48. Большинство песен имело устойчивые тексты и было известно в многочисленных вариантах: «Уж вы, улицы, метитеся», «Уж вы дайте путь-дороженьку», «Красно солнышко на всходе», «Петухи вы ранни певчие», «Вы сборы, вы сборы невестины» и др. Стабильность репертуара поддерживалась стабильностью обрядовой практики.

Глубокой архаикой отличалась похоронная обрядность, которая вообще является одной из наиболее консервативных сторон быта. Однако, несмотря на прочную связь казаков-первопоселенцев с северными традициями, жанр причитаний, столь характерный для Русского Севера, не получил широкого распространения на Дальнем Востоке. Исследователи указывали на ослабление причети не только в свадебной обрядности, но и в похоронно-поминальной, где этот жанр зародился изначально. М.К. Азадовский подчеркивал: «В Сибири профессиональных, «наемных» или «платных» плакальщиц абсолютно нет… Причитать должна уметь каждая, и несоблюдение этого об­ряда считается неприличием»49. Вместе с тем и здесь встречались талантливые вопленицы, чьи причитания могли оцениваться с эстетических позиций. По наблюдениям М.К. Азадовского, многие информанты исполняли чужие тексты, к которым относились как «к объекту эстетического наслаждения». На Амуре казачка Шестакова рассказывала фольклористу об одной из местных плакальщиц: «Так причитывала, я и не слыхивала. Чево только не перебрала — и все так складно было»50. Воспроизведенный П.А. Шестаковой плач по малолетнему ребенку («Уж какой ты был у меня славненький, / Говорливенький, забавненький…») М.К. Азадовский записал на фоно­граф и передал в Славянский отдел библиотеки Академии наук.

Необрядовая лирика, прежде всего любовная и семейная, не связанная с воинской службой, была общей для казачества и крестьянства. В этой области фольклорного быта первенство, безусловно, принадлежало крестьянским традициям. Вместе с тем в местах совместного проживания в южных губерниях России, а затем и на Дальнем Востоке наблюдалось явное влияние походной песни, особенно в ритмико-мелодическом отношении. Оно заметно в распространении ритмических припевов, не связанных с содержанием песни («Маруся, раз, два, три калина» и др.), и в динамичности формы, по определению В.И. Елатова, «доходящей порой до маршеобразности». Но далее музыковед уточняет: «Это, впрочем, не та марше­образность, которая связана со строевой солдатской песней; казачество в основном было знакомо с конным строем. Но определенная мерность и четкость ритмического движения… создают здесь ощущение подвижности и походной подтянутости»51. Как видим, региональный репертуар песенной лирики испытал влияние казачьей музыкально-поэтической культуры не только в содержательном, но и в формальном отношении.

Наряду с традиционными жанрами на «далекой окраине» в конце XIX в. получил распространение молодой жанр народного творчества — частушка. Хотя это произошло несколько позднее, чем в европейской России, популярность припевок была настолько велика, что они даже потеснили «долгую» песню. Таким образом, в целом, несмотря на значительную удаленность и труднодоступность дальневосточных земель, фольклорная культура здесь развивалась в том же русле, что и на исторической родине. Характерной особенностью казачьего репертуара являлась его героико-эпическая направленность, которая не ограничивалась общероссийскими сюжетами, но активно пополнялась новыми мотивами за счет дальневосточных реалий. Впоследствии эти произведения исполнялись не толь­ко в казачьей среде, расширив сферу своего бытования и став достоянием регионального фольклорного фонда.

Дата добавления: 2015-07-25