Социологические. Под этим заголовком мы рассмотрим звено функций, выполняемых военной системой

Под этим заголовком мы рассмотрим звено функций, выполняемых военной системой, которые оказывают влияние на поведение человека в обществе. В целом их влияние более глубоко, а сами они менее подвержены прямому наблюдению, чем экономические и политические факторы, рассмотренные ранее.

Наиболее очевидной из этих функций является исторически почетное использование военных институтов для обеспечения антисоциальных элементов приемлемой ролью в социальной структуре. Дезинтеграционные, нестабильные социальные движения, приблизительно описываемые как «фашистские», традиционно пускали корни в обществах, которые испытывали нехватку адекватных военных или околовоенных отдушин для удовлетворения потребностей этих элементов. Эта функция была критической в период быстрых перемен. Сигналы опасности легко распознать, хотя это клеймо в разные времена носило разные имена. Современные эвфемистические клише – «подростковая преступность» и «антиобщественное поведение» - имели своих двойников во все времена. В прошлом, с этими обстоятельствами разбирались напрямую военные, без усложнений соответствующего процесса, обычно при помощи отрядов вербовщиков или прямого порабощения. Но нетрудно представить себе картину того уровня социального раскола, который мог бы произойти в Соединенных Штатах в течение последних двух декад, если бы проблему социального недовольства людей после Второй Мировой войны не предвидели бы и не нашли на нее эффективный ответ. Наиболее молодая и более опасная часть враждебных группировок была под контролем призывной системы.

Эта система и ее аналоги демонстрируют превосходной чистоты примеры скрытой полезности военных. Информированные люди в этой стране никогда не относились к официальному обоснованию призыва в мирное время - военная необходимость, боеготовность и т.д. – как к заслуживающему серьезного внимания. Но доверие среди мыслящих людей получило редко озвучиваемое, менее легко опровергаемое предложение того, что институт военной службы имеет «патриотический» приоритет в нашем обществе, что должно поддерживаться ради самого себя. Ирония в том, что коль скоро стали понятны невоенные функции военных институтов, упрощенное официальное оправдание системы призыва стало гораздо ближе к сути дела. Как устройство контроля над враждебными, нигилистическими и потенциально нарушающими порядок элементами переходного общества, призыв снова можно защищать, причем довольно убедительно, соображениями «военной» необходимости.

Не может считаться совпадением то, что открытая военная деятельность, и соответственно, уровень призывного набора, имеют тенденцию следовать за крупными флуктуациями в уровне безработицы среди младшей возрастной группы. Этот уровень, в свою очередь, является проверенным временем глашатаем социального недовольства. Нужно также отметить, что вооруженные силы в любой цивилизации обеспечивали главное государственное прибежище для тех, кого мы сейчас называем «нетрудоспособными». Типичная европейская постоянная армия (пятидесятилетней давности) состояла из «…пехотинцев, не подходящих для занятости в торговле, промышленности или сельском хозяйстве, ведомых офицерами, не подходящими для занятий любой признанной профессией или управлением деловым предприятием». Это по-прежнему верно, хотя и менее бросается в глаза. В некотором смысле, эта функция военных, как опекуна лишенных экономических или культурных благ, была предшественником большинства современных социальных программ, от W.P.A. до различных форм «социальной» медицины и социального страхования. Интересно, что либеральные социологи, в настоящее время предлагая использовать призывную систему в качестве средства культурного развития бедных, считают ее новым применением военной службы.

Хотя и нельзя абсолютно утверждать, что такие критические меры социального контроля, как призыв, требуют военного обоснования, никакое современное общество пока не желало рисковать с экспериментами чем либо другим. Даже в такие периоды сравнительно простого социального кризиса, как так называемся Великая Депрессия 1930-х, правительство сочло благоразумным наполнить малые трудовые проекты, такие как «Гражданский корпус охраны природных ресурсов»,[19] военным духом и поставить более амбициозную Национальную администрацию восстановления[20] под начало профессионального армейского офицера. Сегодня по крайней мере одна небольшая Североевропейская страна, замученная неконтролируемыми беспорядками среди ее «антиобщественно настроенной молодежи» рассматривает вопрос о расширении своих вооруженных сил, несмотря на проблему доверия к такому расширению в условиях отсутствия внешней угрозы.

Были проделаны спорадические попытки распространить всеобщее признание широких национальных ценностей свободными от военной коннотации, но они были неэффективны. Например, для того, чтобы получить общественную поддержку даже таких скромных программ социального регулирования, как «борьба с инфляцией» или «поддержка физической формы», правительству было необходимо использовать патриотический (т.е. военный) побудительный мотив. Оно продает «оборонные» займы и приравнивает здоровье к боеготовности. Не удивительно; поскольку концепция «нации» подразумевает готовность к войне, «национальная» программа должна делать то же самое.

В целом, военная система обеспечивает базовую мотивацию для первичной социальной организации. В этом она рефлектирует на уровне общества побудительные мотивы индивидуального человеческого поведения. Наиболее важным из этого для общественных целей является индивидуальное психологическое обоснование для приверженности обществу и его ценностям. Приверженность требует причину, причина требует врага. В этом объеме все очевидно; критический момент в том, что враг, который определяет причину, должен казаться поистине грозным. Грубо говоря, подразумеваемая «мощь» врага, достаточная для оправдания индивидуального чувства приверженности обществу, должна быть пропорциональна размеру и сложности общества. Сегодня, конечно, эта мощь должна иметь беспрецедентные размах и устрашающую силу.

Из паттернов человеческого поведения следует, что значимость «врага» общества аналогичным образом требует пропорциональной его угрозе готовности к отпору. В широком социальном контексте, «око за око» по-прежнему характеризует единственное приемлемое отношение к предполагаемой угрозе агрессии, несмотря на противоречивые религиозные и моральные предписания, управляющие личным поведением. Удаленность в современном обществе личного решения от социальных последствий облегчает его членам безотчетное сохранение этого отношения. Недавним примером является война во Вьетнаме, более давним – бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. В каждом случае, с принятием предположения, что жертвы были «врагами», масштаб и беспричинность бойни абстрагировались большинством американцев в политическую формулу. Военная система делает подобный абстрагированный ответ возможным и в невоенных контекстах. Традиционным примером этого механизма является неспособность большинства людей соединить, скажем, голод миллионов людей в Индии со своими прошлыми взвешенными политическими решениями. Хотя последовательная логическая связь, соединяющая решение об ограничении производства зерна в Америке и последующий голод в Азии, является очевидной, недвусмысленной и неприкрытой.

Выдающуюся роль в организации общества военной системе дает ее непревзойденная власть над жизнью и смертью. Необходимо снова подчеркнуть, что военная система не является простым социальным расширением предполагаемой необходимости индивидуального человеческого насилия, но сама по себе, в свою очередь, служит для рационализации убийств не на войне. Она также обеспечивает прецедент для коллективного желания членов общества заплатить кровавую цену за институты, гораздо менее главные для организации общества, чем война. В качестве удобного примера, «мы предпочитаем ограничению скорости до двадцати миль в час убийство автомобилями сорок тысяч человек в год». Аналитик RAND описал это в более общем виде и с меньшей риторикой: «Я уверен, что, на самом деле, существует желательный уровень автомобильных аварий – желательный с широкой точки зрения; в этом смысле, это необходимый сопутствующий компонент более ценных для общества вещей». Это замечание может казаться слишком очевидным для повторения, но оно необходимо для понимания важной мотивационной функции войны как модели коллективного жертвоприношения.

Краткий взгляд на некоторые исчезнувшие не современные нам общества является поучительным. Одной из наиболее примечательных особенностей, общих для крупных, наиболее сложных и наиболее успешных древних цивилизаций, было широко распространенное использование кровавых жертвоприношений. Если бы при рассмотрении этих культур, чтя региональная гегемония были столь полной, что перспектива «войны» стала физически невозможной – как в случае с некоторыми великими доколумбовыми обществами Западного полушария – обнаружилось бы, что в каждой из них позицию первостепенной общественной важности занимала какая-либо форма ритуального убийства. Во всех случаях ритуал был наполнен мистическим или религиозным значением; также как и все религиозные и тотемические практики, ритуал, тем не менее, скрывал более широкую и более важную социальную функцию.

В этих обществах кровавое жертвоприношение служило цели поддержки исчезающего «залога» способности и готовности общества вести войну – т.е. убивать и быть убитыми – в случае когда некие мистические – т.е. непредсказуемые – обстоятельства породили бы эту возможность. То, что такой «залог» оказался неадекватной заменой настоящей военной организации, когда нежданный враг, такой как испанские конкистадоры, появился на самом деле, никоим образом не принижает функцию ритуала. Он был, в первую, если не единственную, очередь, символическим напоминанием, что война когда-то была центральной организующей силой общества, и что это состояние может вернуться обратно.

Отсюда не следует, что переход ко всеобщему миру в современном обществе потребовал бы использования этой модели, даже в менее «варварском» обличии. Но эта историческая аналогия служит напоминанием, что жизнеспособный заменитель войны, как социальной системы, не может быть простой символической шарадой. Он должен включать в себя риск реального уничтожения личности, и по своему масштабу быть сопоставимым с размерами и сложностью современных социальных систем. Ключ здесь – правдоподобие. Вне зависимости от того, ритуальным или функционально замещающим по своей природе является заменитель, он не будет выполнять общественно организующую функцию войны, если он не будет обеспечивать правдоподобную угрозу жизни.

Существование общепринятой внешней угрозы, таким образом, является жизненно необходимым для социальной связности, также как и для восприятия политического руководства. Угроза должна быть правдоподобной, она должна иметь масштаб, сопоставимый со сложностью угрожаемого общества, и наконец, она должна оказать влияние на все общество.

Дата добавления: 2015-07-19