Алёша Пешков в каширинской семье

1871 год… Осень.

Около полудня, по узкому, мощёному крупным булыжником Успенскому съезду, в гору, по направлению к «приземистому, одноэтажному дому, окрашенному грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами», поднимается группа людей — мужчины, женщины и дети. У взрослых в руках багаж, узлы, подушки, завёрнутые в одеяла... Ребята несут узелки поменьше.

Это семья ремесленного старшины Каширина, Василия Васильевича.

На прибывшем с низовьев Волги, из Астрахани, пароходе дед Каширин и его семья встретили гостей: бабушку — жену деда Акулину Ивановну, уезжавшую в Астрахань в семью зятя, овдовевшую дочь Варвару Васильевну и сироту-внука, трёхлетнего Алёшу, будущего великого писателя Максима Горького.

Путь от старинных Красных казарм, где была пристань Камско-волжского пароходства, на которую прибыли астраханцы, до домика был не близкий: около двух вёрст, и почти половину его прибывшим пришлось идти в гору. Неудивительно, что встречающие и приезжие, подходя к дому № 2 на выходе съезда к купеческой Ильинке, утомились и двигались медленно.

Сорок лет спустя, в 1913 году, создавая великолепную повесть своей ранней жизни «Детство», вспоминая первую встречу с каширинской семьёй в старом волжском городе Нижнем Новгороде, Алексей Максимович ярко рисует эту встречу:

«Бабушка обнимала и целовала как-то сразу всех, вертясь, как винт; она толкала меня к людям и говорила торопливо:

— Ну, скорее! Это — дядя Михайло, это — Яков… Тетка Наталья, это — братья, оба Саши, сестра Катерина, это всё наше племя, вот сколько!

Дедушка сказал ей:

— Здорова ли, мать?

Они троекратно поцеловались. Дед выдернул меня из тесной кучи людей и спросил, держа за голову:

— Ты чей таков будешь?

— Астраханский, из каюты...

— Чего он говорит? — обратился дед к матери и, не дождавшись ответа, отодвинул меня, сказав:

— Скулы-те отцовы…»

По «Детству», нижегородцы Пешковы прибыли в Нижний на «светло-рыжем» пароходе», шедшем вверх с баржой на длинном буксире.

По документальным данным прошлого, сведениям волгарей-современников, помнящих семидесятые годы, — необходимо отметить, что «светло-рыжие» пароходы появились на реке и начали плавать несколько позднее — в 1875 году. Рейсы их были не в Астрахань, а в Пермь. Это были пароходы Курбатова, перевозившие в барже арестантов. На одном из таких «светло-рыжих» пароходов — «Добрый», весной 1880 года вошедшем в пермскую линию, Алёша Пешков служил «в людях» — посудником при буфете. Начальником его на пароходе был повар Смурый, отставной солдат, друживший с двенадцатилетним мальчиком-посудником.

На астраханско-нижегородской же линии в навигацию 1872 года плавали три товаро-пассажирских парохода-гиганта Камско-волжского пароходства: «Переворот», «Миссисипи» и «Николай Бенардаки». Первый из них — «Переворот» — вышел на Волгу за год ранее, в 1871 году, остальные два — к ярмарке 1872 года. Логика заставляет установить, что на первом из них — на пароходе «Переворот», Пешковы вместе с бабушкой Акулиной Ивановной Кашириной и вернулись в Нижний Новгород[6].

Пароходы эти были аккуратны и точны в ходе, удобны по расположению помещений. Они были русской, сормовской постройки.

Строителями их были русские рабочие; руководили стройкой русские инженеры Окунев, Некрасов и ряд других русских инженеров-судостроителей. К числу замечательных инженеров и конструкторов судостроителей, механиков, создавших славу волжского флота, принадлежали также творческие деятели флота, такие, как механик-самородок Василий Иванович Калашников, механик-судостроитель Александр Сергеевич Муфтелев, Иван Васильевич Тюрин, Фёдор Сергеевич Беляев, механик-судостроитель Николай Васильевич Кабачинский, Клавдий Петрович Цыганов, Владимир Гаврилович Иванов, конструктор Александр Петрович Хвальковский.

Группа эта — только часть волжской русской судостроительной армии.

«Переворот» — речной гигант. Исключительно удобное устройство парохода, высокий коэффициент его полезной работы явились своеобразным переворотом в речной судостроительной технике. Это дало основание строителям назвать пароход таким именем.

Однако судоходному начальству название показалось страшным и опасным… В семидесятые годы прошлого столетия Волга начала уже менять свой облик. По реке в это время ходило свыше шестисот паровых судов разных типов. На Волге выросли кадры служащих, рабочих, в 1872 году их было до семи тысяч человек… Вместе с увеличением числа росло и политическое самосознание трудящихся волгарей. И, конечно, в такое тревожное время волжское судоходное начальство не могло спокойно смотреть на плавание по реке громадного благоустроенного парохода, на кожухах которого крупными буквами написано возбуждающее, агитационное название: «Переворот»! «Страшное» слово заменили другим, не внушающим опасений и нелепым для Волги, — «Колорадо». Остальные однотипные пароходы также были переименованы. Появились «Миссисипи», «Ниагара», «Миссури» и т. д.

Так на Волге, в семидесятых годах прошлого столетия, в русском Камско-волжском пароходстве образовался «американский» флот.

Названия пароходов стали «американскими», а сердце, тело и душа их были и остались чисто русскими, сормовскими!

В домик Кашириных Пешковы приехали в неблагоприятный момент. Атмосфера в нём была особенно сгущена. Сыновья Каширина — Михаил и Яков всё настойчивее требовали от отца раздела имущества. Неожиданный приезд овдовевшей сестры с племянником обострил отношения: братья опасались, что упрямый отец всё же выделит приданое любимой дочери, в своё время не полученное ею.

Очень скоро по приезде Алёша стал свидетелем безобразной сцены в кухне во время обеда: «дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко — петухом — закричал: — По миру пущу!».

Скандалы в родном доме побуждают Варвару Васильевну искать в другой семье если не защиты, то, по крайней мере, сочувствия. Вместе с Алёшей она отправляется на Жуковскую к «маме-крёстной» — Александрии Яковлевне, матери Анны Кирилловны Заломовой.

«Сын мальчуган, вытянувшийся не по годам,— вспоминает Анна Кирилловна эту встречу, — в беленькой рубашке, в башмаках жмётся к матери, уткнув нос в её юбку. Одним глазом он оглядывает незнакомое ему общество.

— Вот моя сиротинка бедная, Лёнюшка, — говорит мать, роняя слезы.

— Полно, Варя, плакать, — утешает «мать-крёстная»,— слезами горю не поможешь, не вернешь мужа-то…

— Забыть не могу Максима!..»

В домике на Успенском съезде Алёша прожил с матерью с осени 1871 года до мая 1873 года. Эта жизнь оставила в душе ребёнка глубокий и тяжёлый след. Да это и понятно. Здесь в домике собрался весь каширинский род, в котором скрестились противоречивые интересы всех его членов. Сыновья давно уже мечтали о разделе. Каждому из них хотелось жить самостоятельно и хозяйствовать. Ни Якова, ни Михаила уже не удовлетворяла опека отца и устаревшая, по мнению Михаила, постановка красильного дела.

Приезд сестры с ребёнком Алёшей ещё больше усложнил и без того напряжённую обстановку. В домике царили вражда и взаимное недоверие. Скандалы следовали один за другим.

«Началась и потекла со страшной быстротой густая, пёстрая, невыразимо странная жизнь…» — говорит писатель в 1913 году в «Детстве» об этом времени. Она вспоминается ему «как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением». Оживляя прошлое, писатель сам порою с трудом верит, что всё было именно так, как было, и многое хочется ему оспорить, отвергнуть: слишком была обильна жестокостью тёмная жизнь «неумного племени».

«Но правда — выше жалости, и, ведь, не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил — да и по сей день живёт — простой русский человек!» — восклицает писатель, будучи не в силах умолчать о «свинцовых мерзостях» жизни, окружавшей мальчика, ранившей его сердце и сурово учившей ребёнка.

Дата добавления: 2015-07-16